— Как у такого папочки дочь выросла такой антисоветчицей?
— Быть антисоветчицей в доме партийного работника — это старая добрая традиция.
Галя побросала косметику в сумку и умчалась.
Он вернулся около восьми вечера, сел на кухне и выпил стакан чая, отдающего опилками. Он хотел налить второй стакан, но в кухню вошла жена, одетая к выходу: красная блузка в мелкий белый горох, однотонная синяя юбка в сборку и красные лодочки на высоком каблуке.
— Ну как я? — спросила она и покрутилась на месте. Когда она кружилась, складки расходились в стороны, юбка поднималась, как парашют, наполненный ветром, взгляду открывались стройные ноги.
— Если бы я был насильником… То воспользовался бы ситуацией. И получил удовольствие.
— Жаль, что ты не насильник. А просто пошляк. Жаль… Кстати, я видела у тебя на столе каталог игрушечных автомобильчиков. Ну, такие машинки, точные копии настоящих. Их собирают взрослые дяди. Раз в год эти машинки выбрасывают в продажу по десять рублей за штуку в "Доме игрушки" на Кутузовском. Сама видела, как туда приезжают толпы здоровых мужиков со всей Москвы и часами стоят в очередях. Дерутся в кровь из-за этих машинок. Так вот, возьми этот каталог с собой. Надо его подарить сыну моего знакомого. Мальчик собирает машинки.
— Каталог мне самому нужен для…
— Не спорь, Боря. Не надо. Может быть, у тебя есть какая-нибудь машинка.
— Есть одна, но…
— Возьми с собой, подаришь сыну.
— Слушай, это даже не моя машинка. Может быть, ему подарить почтовую открытку с Пугачевой и ее подписью. У меня их запас.
— Пугачеву оставь себе.
Борис не допив чай, встал и потащился за Галей в темную глубину переулков Марьиной Рощи. Этот район Борис плохо знал, прохожих попадалось немного, фонари не горели. Но Галя уверенно шла вперед, будто бывала здесь много раз. Они прошли вдоль по пыльной улице, изрезанной строительными траншеями, оказались перед серой громадиной старого дома с запыленными окнами, вошли в арку, нырнули в подъезд. Здесь было темно и пахло мышами.
Дверь открыла немолодая женщина в сером платье и светлом фартуке, сразу видно, — прислуга. Она молча пропустила гостей, длинным неосвещенным коридором повела за собой на кухню и пропала. На стенах коридора были беспорядочно развешаны картины в тяжелых золоченых рамах. На кухне живопись тоже присутствовала, какие-то пейзажи в старинном духе и пара натюрмортов, написанных маслом, тоже в золоченых рамах и под стеклом.
Посередине кухни на кресле с прямой высокой спинкой и резными подлокотниками сидел статный плотный мужчина: точеное лицо с тяжелым подбородком, грива седых вьющихся волос и орлиный нос. Он был одет в майку без рукавов и черные сатиновые трусы. Ноги мужчины стояли в эмалированном тазу с водой, перед тазом на коленях согнулась женщина в цветастом халате. Она, бросив быстрый взгляд за спину, на Галю, что-то пробормотала и стала мылить ноги мужа, тереть их губкой.
При виде гостей хозяин не выразил и тени смущения. Бросил взгляд на Бориса, застывшего в дверях, небрежно кивнул головой вместо приветствия. Галя, не терявшая самообладания в любых ситуациях, блуждая взглядом по стенам кухни, по картинам и кухонной мебели, — стала вдохновенно пересказывать прогноз погоды на будущую неделю. Закончив с погодой, она сказала, что Борис принес журнальчик про машинки. Хозяйка на секунду оторвалась от своего занятия, и сказала, что сын сейчас в ванной, пусть Борис отнесет ему журнальчик туда, — третья дверь слева по коридору.
Борис, давно не попадавший в такие ситуации, молча кивнул, — он испытал то же чувство, что в сегодняшнем страшном сне, когда он стоял на трибуне перед огромным залом и не знал, что сказать, — хотелось сквозь землю провалиться. Он прошел по коридору, постучал, потянул латунную ручку двери. Внутри было жарко и душно, словно в турецкой бане. В ванне под слоем пены лежал молодой небритый мужчина, он высунул наружу пенную руку, взял журнальчик, полистал его и положил на табуретку.
— Я скоро выхожу, — сказал мужчина. — У меня большая коллекция машинок. Хочешь взглянуть?
— Спасибо. Как-нибудь в другой раз. Ах, совсем забыл…
Он полез в карман, вытащил красный "мустанг" в коробочке и протянул парню. Тот долго разглядывал машинку, буркнул "спасибо", вытащил ее из коробочки и стал проверять, открываются ли двери. Неловко, пятясь боком, Борис прошмыгнул в коридор, вернулся на прежнее место. Женщина в халате, по-прежнему стоя на коленях, вытирала мужу ноги белым полотенцем. Хозяин дома поднялся, подтянул трусы и, гордо вскинув седую голову, ушел. Женщина последовала за ним, через минуту вернулась, держа в руках скомканную газету. Она поманила Галю пальцем в темный коридор, будто чего-то боялась, дрожащими руками сунула ей сверток, и прошептала на ухо, что в газете пять тысяч рублей. Затем выставила гостей на площадку, захлопнула дверь и загремела цепочкой. Галя нажала кнопку лифта.
— Кажется, сегодня в этой семье помывочный день, — сказал Борис. — Господи, зачем мы сюда притащились…
— Если бы у твоих друзей комсомольцев водились деньги, мы бы пошли к ним.
— Давай хоть пересчитаем, — сказал Борис.
— Не надо, — ответила Галя. — Я им верю.
Они спустились вниз и по пустым полутемным улицам пошли обратной дорогой.
— Что это за мужик, может быть, скажешь? — спросил Борис.
— Директор овощной базы Дзержинского района, Амбарцумян, — золотой человек, — Галя вцепилась в сумочку так, будто ее хотел кто-то вырвать. — Я знаю парня, который меняет доллары один к шести. Ну, если сумма большая. Обычная такса — один к десяти и выше, дешевле десятки вряд ли достанешь.
— Почему я не директор овощной базы…
— У тебя еще все впереди.
— Да, сегодня я увидел цель в жизни. Теперь мне есть к чему стремиться.
Глава 22
Оксану Сергеевну Голуб доставили в следственный изолятор Матросская тишина и двое суток продержали в одиночке. На третий день сестра принесла пакет с носильными вещами и записку, что она очень беспокоится, переживает, но продукты пока передавать не разрешают, — и все. На четвертый день Голуб вызвали на допрос. Посадили в следственный кабинет, вскоре пришел молодой мужчина, поздоровался, сел за письменный стол и стал писать какую-то бумагу. Иногда он отрывался от своего занятия, задавал вопрос и снова долго писал.
Голуб елозила на табурете и гадала, что хочет от нее этот мужчина в гражданском костюме по имени Станислав Лыков, еще молодой, свеженький, но она чувствует — опасный, с острыми зубами, такой вцепится в глотку и не отпустит, пока не перегрызет. Вопросы он задавал какие-то странные, между собой не связанные, даже глупые на первый взгляд. Для начала предупредил, что она проходит подозреваемой в получении взятки валютой, которую вымогала у гражданки Марины Суворовой, обещая устроить ее на должность официантки в ресторане. Статья тяжкая 88-я, санкция — от десяти до двадцати пяти лет тюремного заключения или смертная казнь с конфискацией имущества или без конфискации.
Сказал, что при обыске в квартире Голуб найдены деньги в сумме двадцать шесть с половиной тысяч рублей, а также золото и ценности на астрономическую сумму, эксперты пока не готовы назвать точную цифру. Происхождение денег, облигаций золотого займа и драгоценностей еще придется объяснить следствию, но не сейчас.
Дальше один за другим посыпались вопросы, к которым Голуб была не готова. Давно ли она знает гражданина Шубина Вадима Егоровича? Получала ли она от своего друга ценные подарки и какие именно? Часто ли встречались и где? Оставался ли Шубин ночевать? О чем разговаривали? Рассказывал ли он о работе? И так далее. Потом пошли другие вопросы. Есть ли знакомые иностранцы? Увлекается ли сын фотографией? Чем сын вообще занимается, раз последние месяцы нигде не работает?
Голуб была настолько оглушена и напугана этой нежданной бедой, страшной сценой в рабочем кабинете, задержанием, пустой камерой и тремя бессонными ночами, что потеряла способность трезво соображать, но нутром, чутьем человека, всю жизнь связанного с торговлей, разбиравшегося в людях, поняла, — задержали ее не просто так, скорее всего, — чекисты копают под Шубина, инсценировка с валютой нужна, чтобы ее пугнуть, а затем выдавить порочащие любовника показания. То ли его с должности хотят снять, из партии выкинуть, возможно, и посадить, то ли скомпрометировать перед людьми куда более значительными, чем сам Шубин, — этого ей, человеку маленькому, ничтожному, никогда не узнать. Но скорее всего, дело так пойдет: чекисты будут сочинять разные мерзости про Шубина, писать протоколы, а ее заставят все подписать, а потом на очной ставке подтвердить. Оксана Сергеевна тосковала смертельной тоской и не знала, что надо делать в таких ситуациях, как себя вести.
Первый допрос без перерыва продолжался четыре часа, потом ее отвели в камеру и дали миску остывшей каши, хлеба и чая. Она так разволновалась на допросе, что не могла есть. Но еще через час ее снова выдернули на допрос, повели бесконечными коридорами в следственный кабинет на другой этаж. На этот раз за столом сидел мужчина лет сорока с небольшим, подтянутый, с приятным лицом. Он представился майором госбезопасности Алексеем Ивановичем Гончаром и сказал, что надо уточнить кое-что. Положил перед собой чистый листок протокола и пошел частить без остановки. Он не давал ей сосредоточиться, сыпал вопросы вразнобой.
— Сегодня на допросе вы показали, что ресторан часто посещают иностранцы. С кем из них вы знакомы? Назовите имена.
— Я не спрашиваю их имен. Приходят люди… Я знаю, что иностранцы. Ну, с женами с подругами. Просто поужинать, отдохнуть… Я ведь с ними знакомиться не лезу.
— Назовите имена.
— Я знаю одного парня из Чехословакии, Карелом зовут. И еще Гюнтер из Германии, ну, из ГДР. Фамилии не знаю.
— Что это за люди, при каких обстоятельствах вы познакомились?
— Они часто заходят в ресторан. Работают в Москве. Ну, иногда приносят какие-то вещи на продажу. Иногда я покупаю или наши официантки… Женскую косметику, джинсы или кофточки.