— Да, скверная история, — Пол допил чай и глянул на часы. — Черт… Главное, об этом знает много людей. Почему ты не попросил деньги у людей из нашего посольства?
— Ну, предположим, я так и сделал. Но что в этом случае сказал бы жене? Откуда деньги: одолжил, нашел под дверью, выиграл в карты? О деньгах могли узнать сослуживцы, кооперативную квартиру ведь не скроешь, не спрячешь в кармане. Мне стали бы задавать вопросы. Поэтому я решил, что вариант с перепродажей "Волги" — самый подходящий. Да, на Лубянке могли узнать об этом. Информацию занесли бы в мое досье. Но ходу ей бы не дали. Положили на полку в архиве, — и все. Затевать дело против зятя Шубина из-за спекуляции, в которую вовлечен его зять, никто бы не рискнул. Можешь поверить.
Пол на минуту задумался, кивнул и сказал:
— Теперь надо думать, как вылезти из этой каши. Я передам все нашим друзьям, пусть подумают.
Они поставили подносы и грязные тарелки на столик возле прилавка, вышли на воздух и по асфальтовой дороге, ведущей через прозрачную березовую рощицу, пошли к станции. Ветер совсем стих, дождь сделался тише. Пол натянул на лоб козырек твидовой серой кепки и поднял воротник плаща. Лес был наполнен туманом и загадочными шорохами.
— Наверное, ты хочешь спросить о главном, — сказал Пол. — Когда Полину вывезут из страны?
— У меня бы гора плеч свалилась, — Борис остановился. — Время идет, болезнь развивается. Полю надо спасти. Я хочу сказать: ее еще можно спасти.
— Сожалею, но ответ отрицательный, пока они не готовы действовать. Сам понимаешь, человек — не чемодан, который можно сдать в багаж в Шереметьево и получить в Нью-Йорке, в аэропорту Кеннеди, в целости и сохранности. Вывезти человека из России — трудно. Но как только дело сдвинется, сразу дам знать.
— Ну тогда скажите им, чтобы помогли с лекарствами. Хоть это можно для меня сделать. Я каждый день рискую головой, а наши друзья почесаться не хотят. Я читал про это лекарство в одном американском журнале… Оно творит чудеса.
— Все, о чем ты просил, я уже передал и напоминал о твоей просьбе, но пока нет ответа, — сказал Пол. — Надо подождать. Неделю или чуть дольше. Наберись терпения. Ну, теперь все, мне пора.
Пол выглядел виноватым, хотя ни в чем не был виноват, он пожал протянутую руку, молча повернулся и зашагал обратно к шоссе. Борис поднял голову кверху, ветер качал макушки деревьев, сеялся мелкий дождик. Он стер с лица капли и покачал головой, до последней минуты он надеялся на другой ответ, думал, что хотя бы с лекарствами что-то получится. Вдалеке прогудел тепловоз, Борис пошел на этот звук. Возле станции на крохотном рынке у женщины, одетой в солдатскую плащ-палатку, он купил грибов, — скользких тонконогих маслят и сыроежек, сложил их в рюкзак, прикрыв сверху газетами, чтобы не мялись. Вышел на перрон, встал под навес и стал ждать электричку.
Глава 27
Фотоаппарат "Зенит Е", найденный в квартире Голуб, был отправлен на техническое исследование. Выводы экспертов таковы: фотографии чертежей лодки выполнены другим аппаратом. Допросы Оксаны Голуб, которые ежедневно проводили два опытных сотрудника КГБ, пока не принесли результатов. То ли эта дамочка обладала недюжинным актерским дарованием и талантом врать убедительно, на эмоциях, со слезами и обмороками, то ли действительно была чиста перед законом, ну, насколько вообще может быть чистым перед законом работник советской торговли или бытового обслуживания.
Гончар присутствовал на одном из допросов, который растянулся с раннего вечера до глубокой ночи. Он молча сидел на стуле в темном углу и смотрел на женщину, ослепленную светом настольной лампы. И десяти дней не просидела за решеткой Голуб, а как изменилась, сбросила килограммом пять веса, цвет кожи сделался серым, лицо одутловатым, глаза поблекли, стали похожи на серые плоские пуговицы. Налитая русской красавица превратилась в старую ведьму, совсем расклеилась, хотя к ней еще не применяли мер физического воздействия. Гончар решил, что с Оксаной Сергеевной можно поваландаться еще неделю-другую, а потом, если не сделает признательных показаний, придется назначить ей комплексную психиатрическую экспертизу и отправить в институт имени Сербского.
В психушке, Голуб узнает то, чего не дано знать простому смертному, — что такое ад на земле. Возможно, ей захочется умереть, — удавиться на простыне, кусочком стекла перерезать горло или выброситься из окна, — чтобы сразу и насмерть. Но нет там ни простыни, ни окна. Только темный ужас боли и страха. Она будет вспоминать тюрьму с теплым ностальгическим чувством, словно родной дом, обитатели которого относились к ней с лаской и добротой, почти любили.
Если после "психиатрического обследования" она окончательно не свихнется, и не заговорит, придется как-то решать ее судьбу. Что ж, в любом случае на воле Голуб больше нечего делать, выпускать ее нельзя ни при каких обстоятельствах. Значит, Оксана Сергеевна сядет по валютной статье, на этот раз не получит от суда никаких скидок. И если выйдет когда-нибудь на волю, через много лет, впрочем… Так далеко загадывать смысла не имеет.
Вадим Егорович Шубин на третий день, как Голуб исчезла, попытался найти ее. Позвонил на работу, представился другом, имени своего не назвал. Ресторанный администратор, говоривший по телефону, был заранее подготовлен, как отвечать на вопросы. Сказал, что у Голуб неприятности, сотрудники ОБХС нагрянули, Оксану Сергеевну задержали при получении взятки, устроили обыск. На следующий день Шубин позвонил давнему приятелю, большому милицейскому чину из МВД, и просил не в службу, а в дружбу навести справки, что за неприятности у Оксаны Сергеевны, можно ли как-то помочь хорошему человеку. Через пару часов Шубину перезвонили. Его приятель очень сухо сказал, что Голуб задержана за получение взятки, причем в валюте, в ресторане сотрудники ОБХСС организовали проверку, — и концы с концами не сходятся. Цифры еще будут уточнять, но уже сейчас понятно, — воровали с размахом. Помочь тут нельзя, дело слишком серьезное. Шубин прикусил язык и больше никого своими расспросами не беспокоил.
Сын Голуб некий Владимир, избалованный увалень двадцати пяти лет не плакал, ничего не просил. Он искренне не понимал, за какую вину оказался в следственном изоляторе и чего от него хотят. Да, он занимается фарцовкой, перепродает разный дефицит, — от рубашек до обуви, — потому что денег на ночные попойки, рестораны и девочек, постоянно не хватает, хотя мать — человек не жадный, но ее карманы не бездонны. Одна мысль, что бросить человека в тюрьму только потому, что он заработал сто рублей на перепродаже какой-то тряпки, — кажется абсурдной.
Да, Володя попадал в милицию, и не раз, в последний год ему особенно не везло, — менты лютуют, чистят Москву к Олимпиаде, — но мать всегда вытаскивала, из любых неприятностей, все кончалось быстро. Гончар увидел Владимира Голуба во время очередного допроса, парень был уже основательно помят, он начинал понимать, что шутки кончились, на мать больше надежды нет, — и по-настоящему испугался.
Гончар сидел на стуле в углу, курил и стряхивал пепел в консервную банку. Парень показался ему наглым и лживым. Перепугавшись, он стал давить на жалость, как говорят блатные, раскидывал чернуху, — врал в глаза и часто вспоминал, что у него слабое здоровье и, главное, больное сердце, — было дело, как-то раз перенервничал и чуть не умер от сердечного приступа, вот и сейчас — ему шаг до смерти. Гончар одну за другой курил и думал, что у этого малого кишка тонка связаться с иностранными шпионами, для этого нужно мужество, самообладание, воля, — а этот трус и тряпка. Суд может определить ему за тунеядство и спекуляцию года три-четыре в колонии поселении или в ИТУ общего режима, — ну, это в лучшем случае. Но Гончар приложит силы и сделает так, чтобы Володя сел надолго.
Накануне на съемной квартире у Белорусского вокзала задержали гостиничного вора Максима Зозулю, обворовавшего Томаса Нила. Сутки Зозуля провел в отделении милиции, оттуда его привезли в "Матросскую тишину", сняли первичные показания и отправили в одиночную камеру. Вечером вызвали на первый допрос. Как обычно, Гончар занял стул в темном углу, стал слушать и смотреть.
Зозуля был похож на лощеного иностранца. На вид лет тридцать пять или чуть больше, тщательно выбрит, светлые вьющиеся волосы зачесаны назад, смазанные гелем и блестят. Одет в светлый костюм, сшитый на заказ, рубашку в мелкую синюю клеточку и ботинки с пряжками. Максиму уже объяснили, что на этот раз дело серьезное, условным сроком он не отделается. Мало того, — речь не о жалкой гостиничной краже, а о вещах куда более серьезных. Если вздумает соврать или что-то утаить от следствия, будет жалеть об этом долгие-долгие годы, которые он проведет в колонии, голодной и страшной, с дикими волчьими законами, где-нибудь за полярным кругом.
Верхний свет был погашен, горела только настольная лампа и лампочка над дверью. Один оперативник сидел за столом, задавал вопросы и писал протокол. Второй опер в рубахе с засученными по локоть рукавами, молча стоял за спиной Зозули и держал в руке резиновую палку на ремешке. Зозуля был закован в наручники, хотя с ворами такие штуки не практикуют. Он отвечал на вопросы, как бы ненароком откидывал со лба прядь волос, а сам поворачивал голову набок и косил взглядом за спину, словно ожидал удара и поеживался, хотя холодно не было. Зозуля по часам рассказал весь свой день и, заметно волнуясь, дошел до того места, когда в половине второго ночи открыл дверь номера на пятом этаже в гостиницы "Минск" и переступил порог.
Пахло шампанским, разлитым по столу и каким-то одеколоном, противным таким, вроде нашего "Шипра". Окна, что на улицу Горького, не занавесили, поэтому было почти светло. Постоялец спал на груди, громко сопел и причмокивал. Бумажник он, видимо, спрятал под подушку, — туристы не доверяют гостиничной обслуге, — но во сне ворочался и вытащил. Зозуля взял все, что было, — двести восемьдесят долларов купюрами разного достоинства, а также четыреста рублей с какой-то мелочью. Еще в бумажнике оказались водительские права, карточка социального страхов