ания, американская, — в документах Зозуля немного разбирается, — и много каких-то бесполезных бумажек, квитанций и чеков. Он заглянул в эти квитанции, просто ради интереса, но имя иностранца не запомнил.
Бросил пустой бумажник на пол, ударом ноги отправил его под кровать. И хотел уже уходить, но подумал, что, раз хозяин просыпаться не хочет, его надо наказать, — прихватить и вещи. Коридор пустой, служебный вход открыт, — условия шикарные, не работа, а курорт. Открытый чемодан стоял возле подоконника на кресле, Зозуля покопался в нем и перешел к шкафу. Нашел несколько приличных рубашек, летнюю куртку, две пары джинсов, три пары ботинок, из них выбрал новые. Тащить чемодан не хотелось, и тут, шаря рукой по днищу шкафа, нащупал матерчатую сумку, довольно вместительную, на ремешке. Он сгреб туда улов, выглянул в коридор, затем вышел из номера, толкнул дверь на лестницу.
Когда выходил через служебный ход, никого не встретил. Дошагал до машины и уехал. Это был удачный вечер, он даже не вспотел, а заработал прилично. Деньгами он не стал делиться с Викой, девочкой, которая навела на иностранца и подбросила ключ от номера, — зачем ее баловать. Он решил рассчитаться вещами. Встретились в Серебряном бору. Пока Зозуля ходил купаться, Вика отобрала себе тряпки по вкусу, — ведь в наше время это те же деньги, за пять минут продаст. Те вещи, что Вике не понравились, он вечером завез одной даме, которая занимается перепродажей краденого, живет в Лосинке, дом неподалеку от железнодорожный путей, точного адреса Зозуля не помнит, но готов показать на месте.
Вот и все. Свою вину он полностью сознает, в содеянном раскаивается и готов понести заслуженное наказание. Зозуля откашлялся и попросил сигарету. Оперативник, который вел допрос подвинул на край стола пачку "Астры" и спички. Зозуля глубоко затянулся табачным дымом.
— Ты видел, что в сумке кассеты с фотопленкой? — спросил оперативник.
— Только в Серебряном бору заметил. В вещах иностранцев часто кассеты с пленкой попадаются. Я обычно выбрасываю, а тут просто забыл. Эти кассеты так и остались в сумке, когда я оставил ее у скупщицы.
— Ты смотрел пленки?
— На кой черт. Ну, снимают иностранцы Красную площадь, какие-то памятники…
— Ты видел, что кассеты наши отечественные, а не иностранные?
— Не обратил внимания.
— Сколько было кассет?
— Точно не помню. Кажется, три, четыре или пять.
— Ты смотрел пленки?
— Я же сказал, не смотрел…
Человек, стоявший сзади ударил Зозулю резиновой палкой поперек спины. Тот коротко вскрикнул и боком повалился на пол. Удар был сильный и неожиданный, кажется, Зозуля на несколько секунд потерял сознание. Он очнулся и стал медленно подниматься, хватаясь руками за привинченный к полу табурет. Мешали стальные браслеты на запястьях, но Зозуля поднялся, даже не застонав. По опыту знал, — если не встанешь, будут бить ногами. Он сел на табурет, повернул голову, покосился на человека за спиной. Оперативник, сидевший за столом, постучал кончиком ручки по столешнице, требуя внимания.
— Итак, ты отвез сумку в Лосинку. Сразу получил деньги?
— Договорились, что на следующей неделе отдаст.
— Ты вынимал пленки из сумки?
— Вынул одну и обратно бросил.
— Не посмотрел, что внутри?
— Я никогда не смотрю пленки…
Новый удар резиновой палкой по спине сбросил Зозулю на пол. На этот раз нокаут длился дольше. Зозуля открыл глаза, затуманенные слезами, и некоторое время лежал, не двигаясь, но все-таки зашевелился, стал вставать, хватаясь за табурет, из груди вышел слабый стон.
Гончар поднялся и сказал, что есть срочные дела, и вышел в коридор. Допрос, видимо, затянется до утра, а ему надо перекусить. Он шагал по коридору и думал, что веры Зозуле нет. Наверняка он из любопытства все-таки посмотрел негативы. Человек на свою беду любопытен, а у Зозули три курса строительного института, он кое-что понимает в чертежах. Конечно, он мало что смог разобрать на тех негативах, а если разобрал что-то, наверняка успел забыть. И все-таки он видел чертежи, но не хочет в этом признаваться…
Глава 28
Федор Павлович, отец Бориса звонил, просил приехать к нему в Дмитров, мол, есть серьезный и весьма срочный разговор, но не для телефона, надо увидеться, посидеть, закусить, выпить по рюмке и только тогда… Но Борис откладывал визит, да и о теме предстоящего разговора он догадывался. Мать умерла от рака четыре года назад, отец все годы жил один, но добрые люди сообщили, что к нему в гости стала заворачивать одна женщина Полина Сергеевна, положительная и симпатичная. Работает диспетчером в автобусном парке, вдова. И вроде бы отец хотел жениться, но что-то удерживало его.
Может быть, он считал нужным сначала обсудить такой поворот судьбы с сыном, — отец человек старой закалки, прошедший фронт, дважды тяжело раненый, ему ничего не давалось легко и дешево, за все платил полную цену, а то и две. Поэтому к жизни относился серьезно, даже слишком серьезно, а к любым переменам, — недоверчиво. Тянуть резину дальше было нельзя, хоть и ехать не хотелось, но надо. Борис сложил в спортивную сумку кое-какие продукты, из еженедельных заказов, что выдавали на работе. Четыре банки тушенки, импортной, сделанной в республике Сомали, несколько пачек макарон, шпроты, овощные консервы, банку растворимого кофе и несколько пачек индийского чая. Он добрался на метро до вокзала, купил в автомате билет, два часа трясся в электричке, а потом автобусом ехал на другой конец города.
Дом отца стоял на окраине, старый сруб с резными наличниками и небольшой застекленной верандой, в палисаднике разрослись кусты золотого шара и шиповника. Выдался теплый день, солнце стояло высоко, припекало, Борис вышел из автобуса, прошел с полкилометра и толкнул покосившуюся калитку. Отец сидел за домом на скамейке, строгал какую-то деревяшку. Он был одет к приезду сына в пиджак и рубашку, застегнутую на последнюю пуговицу. Поднялся навстречу, ткнувшись в шею колючей щекой.
— Сынок, — сказал он. — Молодец, что приехал, Боря. А я уж не ждал… То есть ждал… Ты на машине?
— На электричке. Машина в ремонте.
— Эх, мне бы ее посмотреть. Я бы тебе живо ее на ход поставил.
Борис вспомнил, что они не виделись уже почти полгода, и за это время отец еще сильнее похудел и потемнел лицом. Прошли в дом, здесь после уличного солнца было темно и прохладно, отец собрал на стол, — видно, что заранее готовился, — кастрюля щей, правда, без мяса, огурцы, помидоры, бутылка водки.
На первый взгляд, в доме ничего не изменилось за последние четыре года. Только обои в цветочек пожелтели, а фотографии в рамках, висящие на стенах, — поблекли. Еще полы стали пружинить, видно доски подгнили. Мать старалась изо всех сил показать, что здесь живут не бедные люди, — и у нее получалось. Но сейчас бедность дома сделалась слишком заметной. На комоде стопка газет, отец состоял в партии, выписывал "Правду" и "Социалистическую индустрию". Самое удивительное, — он эти газеты читал, иногда — верил прочитанному.
Выпили водки, поели щей, — и на душе сделалось веселее. Отец полез в бельевой шкаф, долго копался, перекладывая с места на место застиранные тряпки. Вытащил две толстых тетради в твердых переплетах, свои фронтовые дневники, положил на край стола. Как уж он сумел на передовой что-то писать в этих тетрадках и не угодить в особый отдел, — загадка природы, но ведь сумел как-то. Борис пару раз заглядывал в отцовские записи. Простые предложения, рубленный стиль. Война, Сталинградская битва, а на ней двадцатилетний лейтенант, у которого, если рассуждать здраво и холодно, не было никаких шансов выйти живым из этой мясорубки и вернуться.
Он попал на фронт мальчишкой, вышел в отставку капитаном, наверно, он остался жив, потому что из четырех лет войны, почти два года провалялся в госпиталях с тяжелыми ранениями. После войны ему дали инвалидность, но он отказался, — считал, что неприлично молодому мужчине в калеки записываться. Вот он отец, живой и относительно здоровый. Он не собирается умирать, даже на пенсию не хочет, он работает начальником автомобильной мастерской строительной механизированной колонны. Всю жизнь ремонтирует чужие машины, долгие годы о своей мечтал, но так и не скопил на нее денег.
— Я хотел вот что попросить, — сказал Федор Павлович. — Ты ведь мои фронтовые записи читал? Из нашего полка народа осталось — всего ничего. Пусть люди узнают о тех, кто погиб, кто жизнь отдал… Я раньше ездил девятого мая встречаться с однополчанами, ну, к Большому театру. Но давно уж никто не приезжает. И живы если, здоровья нет.
— А я думал, ты об этой женщине поговорить хочешь. Ну, посоветоваться. Вроде как она тебе жена, хоть и брак не регистрировали.
— Соседи что ли донесли? Вот люди… Слушай, мы с ней уже давно в отношениях. А записываться идти, — ноги не несут. Ну, какой к черту из меня жених. Пусть все остается, как есть, без росписи. Мы с ней поговорили и так решили.
— Ну, тогда все понятно. Валяйте. Совет да любовь. Познакомишь с невестой?
— В следующий раз. Хотел я об этих тетрадках потолковать. Кто знает, сколько мне осталось. А это память. Знаешь, что я тебе скажу. Уже через полтора года будет 26-й съезд партии. Мы, фронтовики, многого ждем от съезда. На адрес съезда уже письма пишут. Это большое событие. Главное, чего мы ждем…
— Слушай, отец. Давай начистоту. Мы ведь с тобой дома сидим, а не на партийном собрании. Неужели чего-то доброго можно ждать от этих стариков из Политбюро ЦК. Они живут собственными болезнями, хворями, лекарствами… Им не до чего давно нет дела. Многие давно из ума выжили, не помнят имен собственных внуков. Так чего же от них ждать? На что можно надеяться?
Отец пожал худыми плечами.
— В Политбюро ЦК хоть и старики, но заслуженные люди. Вот возьми того же нашего родственника Шубина Вадима Егоровича. Светлая голова. Таких бы людей побольше. При случае поклон ему передавай. Я хоть Шубина всего раз в жизни и видел, — на твоей свадьбе, — но понимаю, какого калибра это человек. А ведь из самых низов вышел.