— Да я не только про него…
— Сынок, Политбюро рано или поздно обновится. А партия останется. Посмотри, сколько в стране умных честных людей. Придут на смену старикам молодые коммунисты. А сегодня, сейчас фронтовики ждут, чтобы Волгограду снова вернули имя Сталина. Чтобы снова Сталинград стал. Вот это — главное.
Господи, вот что оказывается главное… Отец безнадежен, и разговоры по душам не имеют смысла. Каким образом он прошел войну, трудные и голодные послевоенные годы, каторжный труд за сущие гроши, почти за спасибо, и сохранил веру в трухлявые коммунистические догмы. Он что, не видит или не хочет видеть, что происходит вокруг него? Интересно, как бы поступил он, узнай долю правды о своем единственном сыне, мелкую крупицу правды? Не поверил. А если бы поверил, если бы пришлось поверить? Он бы просто умер от горя. Сын — изменник родины. Сын предал то, чему всю жизнь служил отец, за что воевал. Перенести такое — тяжелее, чем пережить смерть любимой жены. Ружья или пистолета у него нет. Наверное, он вобьет гвоздь в притолоку и повесится на единственном галстуке, в котором ходит на партийные собрания.
— Ты как-то вспоминал войну и удивлялся. Фашисты, воевавшие за две с половиной тысячи километров от Германии, ели три раза в день горячую пищу. Даже бордели у них были за линией фронта. И оружие, и боеприпасы. А русский солдат на своей земле подбирал с земли лежалую падаль. Ты сам под Харьковом ел дохлых лошадей с червями. Саперной лопатой рубил эту падаль и ел. А теперь, на старости лет, Сталина вспомнил. И сколько русских солдат без толку погибло в той харьковской мясорубке? До сих пор историки сосчитать не могут, — потому что астрономия.
— Сталин о многом не знал. Ему не рассказывали, боялись рассказать, что на обед у солдата. Не знал он этого… В этих моих дневниках та мысль, ну, чтобы вернули городу имя Сталина. Поэтому я бы очень тебя попросил как-то похлопотать, чтобы какие-то отрывки были в газете опубликованы или еще где… Это очень важно. Ты вроде говорил, в какой-то газете у тебя хороший друг работает? Ну, так, может быть, можно что-нибудь пристроить?
— Значит, ты за этим просил меня приехать?
Федор Павлович налил рюмки под ободок.
— На тебя посмотреть хотел. Поэтому и просил.
— Хорошо, — вздохнул Борис, спорить с отцом не имело смысла. — Покажу дневник приятелю. Он работает в журнале "Молодой коммунист". К годовщине победы над Германией им всегда что-нибудь такое нужно. Воспоминания, мемуары…
— Ты уж похлопочи. А теперь давай за покойницу, тетю Катю. Земля ей пухом. Жаль не смог на похороны приехать, болел.
— Знаю, знаю. Что ты оправдываешься…
Посидели еще часок, Борис засобирался: путь неблизкий, а завтра на работу. Отец пошел провожать до остановки, долго ждали автобуса. Небо опустилось и нахмурилось, со стороны пустоши подул ветер. Борис уговаривал отца идти домой, но тот не уходил. Когда оба совсем продрогли и решили ловить попутную машину, автобус все-таки пришел. Борис втиснулся на заднюю площадку и через стекло видел, как отец стоит на обочине и машет ему вслед рукой. Стало жалко отца, жалко до слез. И вспомнил его слова: "Спасибо, сынок, что чай привез. Хороший этот индийский чай".
Глава 29
Пол вошел в подъезд, поднялся лифтом на последний восьмой этаж, вышел из кабины и прислушался. Было тихо, кажется следом за ним в подъезд никто не заходил. На площадке четыре двери, но одной из них, за номером 50, фанерной, покрашенной коричневой краской, кто-то накарябал гвоздем два неприличных слова и нарисовал пенис, вместо звонка из стены торчали два проводка. Он постучал в дверь костяшками пальцев и услышал с другой стороны торопливые шаги. Повернулся замок, упала цепочка, выглянула женщина лет пятидесяти с усталым лицом, про такое лицо можно сказать "со следами былой красоты". Впрочем, от былой красоты немногое осталось. Темными навыкате глазами скользнула по нему, и ни о чем не спросив, распахнула дверь, пропустила в просторную прихожую, включила свет.
— Проходите туда, по коридору.
Снова заперла дверь на верхний замок, накинула цепочку и стала возиться с нижним замком, но тот не слушался. Пол прошел в глубину квартиры, двери со вставками из матового стекла были распахнуты настежь, он повернул направо и остановился на пороге. У окна на разложенном диване лежал лысый мужчина в очках, с желтым каким-то плоским лицом. В воздухе плавал густой табачный дым, было душно и жарко, но мужчина до груди укрылся пледом в крупную клетку, высунув из-под него руки.
Рассказывали, что муж хозяйки — известный художник, с большими связями, весьма преуспевающий. У него студия в центре Москвы, заказы от ведущих музеев Советского Союза, он купается в деньгах. Наверное, это отец хозяйки дома. Пол поздоровался, но не услышал ответа. Человек щурил глаза и смотрел куда-то сквозь гостя, будто плохо видел. В одной руке он держал папиросу, в другой склянку с водой на донышке. В эту потемневшую воду он стряхивал табачный пепел и бросал окурки.
Появилась женщина, подхватила Пола под локоть:
— Вы не сюда. Пойдемте…
И потащила куда-то длинным коридором. В другой комнате, окнами выходившей во двор, было мало света. Женщина включила люстру.
— Вы Роза Михайловна? — спросил Пол.
— Да, да, она самая, — скороговоркой ответила женщина. — А вы Пол? Ну, я вас буду Павлом называть. Когда вы сюда входили, за вами никто не шел? Ну, не наблюдал?
— Кажется, нет. Но ручаться не могу.
— Вот, смотрите, пожалуйста.
У окна на деревянных мольбертах, заляпанных красками, стояли две картины. На одной разноцветные кубы и треугольники, другая картина пейзаж, написанный маслом на холсте. Грубоватые мазки, картина темная. Луг, речка и что-то вроде рощицы на другом берегу. Глубокого впечатления картины не производили, но все равно, — видна рука мастера. Роза Михайловна отступила назад, встала за его спиной, скрестив на груди руки.
Пол одну за другой снял картины с мольбертов. На обратной стороне холстов стояли подписи художницы Варвары Степановой и даты, когда картины написаны. Абстракция — 1920 год, пейзаж — 1939 год. На последней картине приклеена половинка бумажной страницы, на ней большая печать художественного ателье, фамилия Иванов, — видимо, какой-то чиновник от культуры, — и его подпись жирным красным карандашом. Пол уже видел фотографии этих картин, но одно дело фотографии, а другое дело подлинники.
Галина Шубина по его просьбе дважды была здесь, смотрела картины, первый раз пришла одна, сделала фотографии, другой раз приводила искусствоведа, специалиста по русской живописи начала двадцатого века, — тот вынес свой вердикт: картины подлинные, весьма редкие, лакомый кусочек для коллекционера, — это бесспорно. И цена более чем скромная, Роза Михайловна просила всего четыреста долларов за два полотна. Если поторговаться, отдаст за три сотни. Может быть, и за две отдаст. Он переминался с ноги на ногу и не мог решить, нужны ему эти картины или нет. Степанова — известное имя в художественном мире, но покупать то, к чему душа не лежала, только из-за имени живописца, — Пол не привык.
— Вы не сомневайтесь, эти картины мужу подарила сама Степанова, — сказала хозяйка. — Мой муж был дружен с ней до самой ее смерти. Варвара умерла в Москве в пятьдесят восьмом году, на два года пережила своего супруга художника Родченко. Одно время муж даже называл себя учеником Родченко и Степановой. Семен тоже увлекался авангардом одно время, но… Но все эти художественные эксперименты с цветом и формой коммунистическая партия не поощряла. Абстракция — это ругательное слово. Открыта была только одна дорога — социалистический реализм. Семен писал заводы, фабрики, строителей новой жизни, делегатов, депутатов… У него было несколько персональных выставок. Но все это в прошлом.
Большая по московским меркам комната производила странное впечатление. Книжные полки и два шкафа, были почти пустыми. Из мебели — только эти полки, шкафы, пара стульев и продавленное кресло в углу возле батареи отопления. Вместо люстры с потолка свешивалась пыльная лампочка, похожая на стеклянную грушу. Отсюда было слышно, как в дальней комнате на своем диване кашлял художник, это был сухой надрывный кашель.
— Я бы не стала ничего продавать, но другого выхода нет, — сказала женщина. — Это ведь не картины, а кусочки нашей жизни. Мы очень нуждаемся. Когда мой муж подал документы на иммиграцию в Израиль, у нас пошла черная полоса. Меня уволили с работы. У меня было хорошее место в одном министерстве. Семена исключили из Союза художников, у него отобрали студию, ему не дают работать… Да он сам уже ничего не хочет. Мы ждем выездной визы два с половиной года. Истратили все деньги. И сколько еще продлится эта мучение — никто не знает. Все друзья отвернулись от нас. Даже деньги занять не у кого. Господи, когда же это закончится?
— Ну, если вы меня спрашиваете… Думаю, ваше дело скоро сдвинется. По моей информации визы в Израиль сейчас будут выдавать очень быстро. Власти перед олимпиадой решили выпихнуть из страны как можно больше евреев. Боятся, что евреи на олимпиаде устроят что-нибудь, э-э… Не очень спортивное. Демонстрацию или что-то вроде того.
— Да, да… Я тоже об этом думала. Вы присаживайтесь… Может быть, чаю?
— Нет, пожалуй. Воды со льдом выпил бы.
Женщина ушла на кухню и вернулась со стаканом воды, льда у нее не было. Хотелось расплатиться и уйти. Но ради приличия Пол решил ненадолго задержаться, сел на стул, спросив разрешения, закурил. Теперь он вспомнил: Галина рассказывала про мытарства этой семьи. Кажется, первой выездную визу получила какая-то родственница Розы Михайловны, ее сестра или племянница. Выезжающим за границу на постоянное место жительства брать с собой золотые изделия и художественные ценности запрещено законом. Но бросать здесь все и приезжать в Израиль без копейки денег они не захотели, собрали драгоценности, зашили их в подкладку чемоданов, через знакомого чиновника заплатили огромные деньги таможенникам, чтобы те при прохождении досмотра в Шереметьево, ничего не заметили.