атский говорил мягко, с полуулыбкой.
Милиционер ничего не подписал, в сердцах бросил ручку и ушел. Место за столом занял штатский. Он прочитал заявление на комнату, спрятал его в папку, предложил сесть, если есть желание, можно закурить. Затем сунул под нос красную книжечку, представился майором госбезопасности Алексеем Ивановичем Гончаром. И предложил закурить. Винник, присев на краешек стула, дрожащими от волнения пальцами размял сигарету.
Гончар напомнил, что некоторое время назад в часовую мастерскую у Никитских ворот заходил молодой контрразведчик, показывал фотографии иностранца, но Винник ответил, что этого человека никогда не видел. Видимо, запамятовал, ну, с кем не бывает. Теперь можно получше вспомнить, как было дело. А если Винник решит соврать, то его не за сто первый километр загонят, а значительно дальше, в такие края, откуда и возврата нет. Винник почувствовал, как помимо воли из глаз выкатилась пара слезинок, мелких и колких, словно стеклянные осколки, они обожгли щеки, как царапнули, повисли на подбородке.
Запинаясь, путаясь в словах, он объяснил, что действительно соврал молодому оперативнику, но не из злого умысла, а просто черт попутал, испугался, когда увидел удостоверение сотрудника госбезопасности. Так уж привык жить, с осторожностью, с горьким опытом бывшего зека и убеждением, что от длинного языка — одни неприятности. Иной раз лучше сказать, что ничего не видел, чем правду. А тут скрывать нечего, дело простое. Одиннадцатого числа под вечер он запер мастерскую и вышел в сквер к памятнику Тимирязеву, — жара стояла невыносимая, в четырех стенах душно, как в гробу, а в сквере все-таки ветерок. Он сел на лавочке лицом к новому зданию ТАСС, открыл бутылку "Боржоми" и стал жевать покупной пирожок с капустой.
Народу на бульваре и в сквере было немного. Он ни о чем не думал, жевал и пил воду, только обратил внимание на этого самого человека с фотографии. За версту видно, что иностранец. Держится свободно, на плече сумка на ремешке, большая, но почти пустая. Постоял у памятника, присел на скамейку справа, там уже сидел какой-то молодой человек спортивного сложения. И бросилось в глаза, что иностранец слишком близко сел к тому парню. Скамейки длинные, полукругом, места вокруг полно, а он сел впритык. Винник это обстоятельство про себя машинально отметил, — и все, как забыл.
Парень и полминуты не посидел, поднялся и двинул по бульвару к Пушкинской площади, а иностранец, показалось или правда так, — что-то взял у того парня и опустил в раскрытую сумку. Винник доел пирожки, взял пустую бутылку из-под воды, — он всегда их оставляет старушке, которая в мастерской по вечерам убирает. Вернулся назад, сел за работу. Смотрит через витрину, — мимо тот иностранец. И вдруг открыл дверь, завернул. Вошел, посмотрел на прилавок, встретился с Винником взглядом и спросил по-русски, почти без акцента, есть ли в продаже русские наручные часы. Винник ответил, что тут мастерская, а не магазин. Есть хорошие браслеты. Иностранец и купил стальной браслет, — еще запомнилось, что кошелек у него толстый, в нем пачка червонцев. Винник сам заменил ремешок на браслет. Иностранец заплатил около четырех рублей и пошел себе. Вот и вся история. Больше они не встречались.
Гончар заставил все пересказать, записал и снова заставил пересказывать с начала, прерывая вопросами, особенно о том молодом человеке, что сидел рядом с иностранцем. Ну, про него особо вспомнить было нечего: лет тридцати, подтянутый, темно-русые волосы. Лицо приятное такое, открытое. Как говорят милиционеры, особых примет, — татуировок, родимых пятен или шрамов, — не видно. Светлая рубашка, галстук бордовый или салатовый. Брюки, кажется, коричневые. Винник добавил, что, пожалуй, сможет узнать того человека по фотографии или при встрече. У него неплохая память на лица. Гончар попросил расписаться на исписанных листках и обнадежил, — к заявлению Винника о предоставлении комнаты в новом доме отнесутся внимательно.
Уже хотел отпустить домой, но вдруг передумал, сказал, чтобы ждал в коридоре и никуда не отлучался ни на минуту. Оставшись один, Гончар походил по кабинету, о чем-то размышляя, снял телефонную трубку и покрутил телефонный диск. На другом конце трубку снял Стас Лыков, — было так заведено, что он никогда не отлучался с места, даже если рабочий день давно закончился, — только с разрешения Гончара. Сегодня ему выпало много бумажной работы, он все закончил и теперь ждал разрешения, чтобы уйти.
— Я до сих пор в отделении милиции, — сказал Гончар, глядя через переплет окна на темный двор. — Слушай внимательно. В сейфе лежат папки с досье Шубина и его близких. Так вот, мне нужны все фотографии его зятя, Бориса Зотова. Срочно вызови машину и привези. Да… Надо провести опознание по фотографиям.
Лыков позволил себе вопрос, хотя вопросы задавать не должен.
— А что-то случилось?
— Пожалуй. Да есть тут одна мысль… Случайная, шальная. Но чего не бывает в жизни.
Минут через сорок в кабинет вошел Лыков с большим почтовым конвертом в руках. На столе в ряд разложили четыре фотографии случайных людей, к ним добавили фотографию Бориса. Из коридора позвали Винника и попросили его посмотреть на фотографии внимательно и, если среди представленных граждан, есть кто знакомый, — надо указать и пояснить, где, когда и при каких обстоятельствах видел этого человека. Винник склонился над столом, — видно, что волнуется, прищурился и, не раздумывая, ткнул пальцем в фотографию Бориса.
Тут Гончар сам заволновался, почувствовал, что задергался левый глаз. Он сказал, что сейчас надо соблюсти все формальности, нужны двое понятых, чтобы в их присутствии еще раз провести опознание фотографии и составить соответствующий протокол, — таков закон.
Глава 32
С утра Алексею Гончару позвонил заместитель начальника тюрьмы "Матросская тишина" по режиму подполковник Дорохов, коротко сообщил, что сделано все, о чем договаривались во время последней встречи. Подследственная Оксана Сергеевна Голуб, бывшая директор ресторана "Русская сказка", вчера днем отправлена в психиатрическую больницу имени Ганушкина на принудительное обследование. Ее душевное здоровье вызывает опасение: последние четверо суток она не принимала пищу, но пила чай и воду, неподвижно сидела не табуретке, глядела на противоположную стену и разговаривала сама с собой.
С Владимиром Голубом, ее сыном, также сидящим в одиночке, третьего дня были проведены следственные действия. После первого допроса, продолжавшегося около пятнадцати часов, признательных показаний не получили. Там же, в следственном кабинете, Голуба осмотрел врач, написал в карточке, что жизни и здоровью подозреваемого ничего не угрожает. Есть несколько ушибов головы, туловища и конечностей, — это Голуб во сне свалился с койки, — только и всего. Врач сделал два укола, чтобы поддержать сердце. Дознание было продолжено до утра, однако положительных результатов не дало. Утром снова вызвали врача, тот дал заключение, что пока продолжать нельзя.
Голуб был доставлен в камеру, пришел в себя и пытался перерезать вены и сонную артерию не найденной при личном обыске кусочком бритвенного лезвия, что спрятал в ботинке, в узкой щели между подошвой и каблуком. Голуба перевели в лазарет и там зафиксировали, — его состояние удовлетворительное, жизни ничего не угрожает, хоть и крови вышло много. Врач сказал, что пока дознание проводить нельзя. Впрочем эти советы к исполнению не обязательны, Голуба можно выдернуть из больницы и еще с ним поработать, провести новый допрос.
— Нет, нет, пусть уж лечится, — смягчился Гончар. — Пусть отдыхает.
Он поблагодарил собеседника и сказал, что, возможно, сам заедет, попробует поговорить с Голубом по-хорошему, но не сейчас. Гончар положил трубку, отметив, что парень оказался крепким. Он ни в чем не признается, ничего не подписывает. Возможно, к тем негативам он не имеет отношения, — тогда пропадет вся долгая работа, которая пришлось проделать. Гончар этому не огорчился, он всегда считал, что работа чекиста в основном черновая, проверка, еще одна проверка, на множество неудач и ошибок, — и всего одна победа. А с Владимиром Голубом еще ничего не закончено, надо работать дальше.
Впрочем сейчас, когда часовщик показал на допросе, что иностранец Томас Нил имел контакт с Борисом Зотовым, картина следствия изменилась радикально. Всю первую половину дня Гончар читал досье дочери и зятя Шубина. Часть бумаг досталась Лыкову. Он читал медленно, вдумчиво, низко наклонялся над столом, будто плохо видел, часто хмурился невеселым мыслям.
Если лист бумаги разделить надвое вертикальной линией, и на одной половине записать положительные качества Бориса Зотова, а на другой отрицательные, а потом сравнить, — легко перевесят хорошие качества. Прекрасная учеба в школе, общественная работа, служба в армии, занятия спортом, снова учеба и работа… Уголовный розыск, райком комсомола, высокая должность в ЦК ВЛКСМ. Поезд следует в светлое будущее, не останавливаясь на полустанках. Можно эту жизнь рассматривать через увеличительное стекло, но с трудом найдешь мелкие пятнышки. Ну, когда-то в тесной компании, будучи навеселе, рассказал пару политических анекдотов. Что с того? Сейчас время либеральное. Конечно, за политический анекдот премии не выпишут. Но и к стенке не ставят, даже с работы вряд ли выгонят.
Поездки в социалистические страны, затем в европейские капиталистические государства: Франция, Германия. А вот теперь в США собирается. Если бы он был хоть как-то связан с американской нелегальной резидентурой, — он наверняка не вернулся бы назад из прошлой поездки во Францию, остался бы там, потому что здесь после истории с негативами стало слишком опасно.
Лыков за соседним столом продолжал шуршать бумажками, на языке вертелись важные вопросы, но он не решался нарушить тишину и мешать начальнику. В полдень Гончар объявил, что пришло время пить кофе, уселся на диван и включил в розетку электрический чайник. Лыков подсел к столу, протер чашки салфеткой и распечатал новую пачку кускового сахара.