— Но какие-то имена вы можете назвать?
— Да, конечно. Даже очень много…
Егоров поднял рюмку, налитую под ободок. Медленно поднес ее ко рту, отставляя в сторону мизинец, ловко опрокинул виски в рот. Стал закусывать, долго и с видимым удовольствием, но никаких имен не назвал. Галя молчала, она давно завела привычку не спорить с художниками. Она терпеливо слушала любую ерунду и вообще как-то робела в присутствии творческих людей. Но выбрала минуту и сказала, что в следующем году в Москве начинается Олимпиада, приедет много иностранцев.
Власти планируют сомнительных, с их точки зрения, типов, которые могут испортить репутацию города, — вытряхнуть подальше, могут и в тюрьму посадить за то, что нигде не работаешь. Вот и Егорова того гляди выселят, лишат прописки, а потом, когда Олимпиада кончится, не разрешат вернуться обратно. Егоров осядет в провинции, а там жизнь покатится по наклонной. В глубинке люди живут бедно, там картины, особенно авангардные, вряд ли поймут, и уж точно не купят. Ну что остается хорошему талантливому человеку: устроиться на работу маляром?
— Участковый милиционер уже дважды приходил, — кивнул Егоров. — Сказал: устраивайся на работу, иначе привлечем за тунеядство. А как устроиться? Из союза художников меня в прошлом годы выставили. Я подписал письмо в защиту одного парня, ну, которого зажимали… Теперь заказов не дают. Я бы мог прокормиться и без них. Ну, продам пару картин иностранцам, — денег надолго хватит. Так ведь не разрешают…
— Нужно, чтобы ты написал о Валентине статью, — сказала Галя. — Про него уже писали французы и англичане, но это крошечные заметки, которые с микроскопом не найдешь. Если в твоей газете будет материал, — власти побоятся его трогать. "Лос-Анджелес таймс" весь мир читает. Выселять человека, про которого писали американцы, — уж точно не станут. Себе дороже. И вообще… Они ведь трусы и сволочи. В России власть всегда была сволочной, продажной и трусливой.
— На картину можно взглянуть? — спросил Пол.
Егоров сходил в прихожую и вернулся. Под бумагой оказались две картины, примерно метр на метр каждая, масло по холсту. Одна какая-то жутковатая. На поляне стоят гипсовые памятники вперемежку с живыми людьми, мужчинами и женщинами в парадных костюмах и платьях, увешанными орденами и медалями. Но люди какие-то бледные, больше похожие на оживших мертвецов. Трудно разобрать с первого взгляда, где живые люди, а где их гипсовые копии. На заднем плане огромная ракушка, наполненная крошечными музыкантами, похожими на червячков, с трубами и барабанами. Название — "Воскресный отдых в парке".
Другая картина: над залитой солнцем Москвой в голубом небе точно над высотным зданием Министерства иностранных дел на Смоленской площади летит зеленая собака с розовыми крыльями. Собака оскалила пасть, будто собралась кого-то укусить — название "Ядовитая бабочка".
— Мне нравится, — сказал Пол. — Интересная техника. И мысль есть…
В Москве Егоров только набирал популярность, но в двух французских газетах, его называли русским Ван Гогом, — ни больше, ни меньше, — прочили большое будущее. По опыту Пол знал: люди, от которых ждут многого, часто заканчивают под забором или угасают в нищете и забвении. Из Егорова, возможно, получится толк, его работы могут кого-то заинтересовать. Но нужен человек, который бы занялся раскруткой в Европе, а лучше, — в Америке. Тогда работы Егорова будут стоить больших денег, а не копейки, как сейчас.
— Может, хотите купить? — спросил Егоров. — Я отдам совсем недорого. Очень деньги нужны. Я совсем на мели… Рублей за шестьсот обе отдам. Это не очень дорого?
— Если бы я мог купить картины всех художников, которые мне симпатичны… Увы. Но попробую помочь. На днях из Америки приезжает один частный коллекционер. Он прислушивается к моему мнению. Но решения все-таки принимаю не я. Попробую продать ваши картины. Не за пять сотен, разумеется. За весьма приличную цену. А насчет статьи в газете… Я подумаю, что можно сделать.
Через полчаса гости стали собираться. В прихожей Пол спросил Галю как бы между делом, как дела у Бориса.
— Совсем из головы вылетело, — Галя полезла в сумочку, вытащила запечатанный конверт. — Борис сказал, что здесь фотографии каких-то артистов. Тебе может пригодиться для газеты. Я и не знала, что в Америке интересуется нашей эстрадой.
Когда Галя увела захмелевшего художника, Пол заперся в ванной, приспособленной под фотолабораторию. Борис должен был передать уже проявленные пленки. А вдруг не проявил? На всякий случай Пол включил красную лампу, открыл конверт. Внутри четыре кассеты с пленками, скатанные в рулончики. Да, негативы проявлены. Пола предупреждали, чтобы он не заглядывал в материалы, которые передаст Борис. Но журналистское любопытство трудно перебороть. Он включил фотоувеличитель, напечатал несколько фотографий, высушил их на глянцевателе. Это был машинописный текст с несколькими таблицами.
Пол вышел из ванной, сел в кабинете и стал читать, чувствуя, как его охватывает волнение, какого давно не испытывал. Текст — это предложения Министерства обороны и Генерального штаба, направленные в Политбюро ЦК КПСС. Подробно расписано, когда и какими силами советские войска войдут на территорию Афганистана. Перечислены мотострелковые части 58-й армии Закавказского военного округа, а также авиационные и десантные подразделения других округов, которыми необходимо усилить ударную группировку.
Глава 37
В середине рабочего дня Борис, вернувшись из столовой, сидел за столом в кабинете и перечитывал сценарий праздничного концерта "Комсомол — моя семья". Болела голова, он трогал пальцами основание шеи, здесь под засохшей болячкой образовалась внутренняя гематома. Шея отекла так, что голову больно повернуть. Надо было вчера ехать в больницу, чтобы врач посмотрел, но сейчас на это нет времени. Авось, так заживет. Борис откидывался на спинку кресла, закрывал глаза. И тогда он видел человека, стоявшего на коленях, рубаха разорвана на груди, руки связаны за спиной. Человек открывал рот, что-то хотел сказать, но слов не было. Рядом лежал Дато, его залитое кровью лицо было неподвижным, открытые глаза уже остекленели.
Время от времени Борис наливал в стакан воду из графина, выпивал ее, жажда проходила, но всего на пару минут. Он снова и снова вспоминал слова Морозова. Касательно дружбы с Полом Моррисом, их отношений… И становилось страшно до тошноты, до слабости в руках, даже боль пропадала, — хоть бросай все и беги, куда глядят глаза, куда несут ноги. Противная штука этот страх… Но с ним надо справиться. Что и откуда может знать Морозов? Ответа нет. И гадать бессмысленно. В таких случаях надо готовиться к худшему, — Морозову известно… Да, да, это самое.
Борис пытался отвлечься работой. Он дочитал до того места, где строй из десяти пионеров барабанщиков выходит на авансцену, дети одеты в белые рубашки и красные галстуки. Впереди строя шагает звеньевой, рослый мальчик с моделью самолета в руках. Звучат барабаны, трубят горны. Дети скандируют: "Мы берем с коммунистов пример". Музыка смолкает. Звеньевой поднимает модель самолета над головой и громко произносит, обращаясь к залу: "Мой папа летчик. Я мечтаю стать летчиком".
Борис представил себе мальчика с самолетиком и головная боль усилилась. Безнадежно тупой сценарий мог вогнать в меланхолию даже самого убежденного оптимиста. Но переписать, хоть как-то исправить это убожество уже не было времени, — на носу юбилей комсомольской организации, выбросить сценарий в макулатуру в корзину — тоже нельзя. Все уже согласовано на самом верху, афиши заказаны в типографии, арендован концертный зал "Россия", а предварительная продажа билетов начнется уже через месяц-полтора. Утешала одно: чем глупее, пошлее и бездарнее концерт, тем легче его принимает ответственная комиссия министерства культуры и ЦК КПСС, — в конце концов, — это главное.
Зазвонил телефон, Борис снял трубку и услышал голос Антона Быстрицкого:
— Не думал застать вас на работе, какой вы молодец, что вышли. Я за вас всю ночь волновался. Если бы знал, что наш пикник закончится таким конфузом… Как вы себя чувствуете? Тошноты нет? Не мутит?
Хотелось сказать правду: сильно, по-настоящему затошнило только сейчас, от твоего голоса. Борис потрогал рану на затылке, откашлялся в кулак и сказал:
— Не стоит разговора. Обычная царапина.
— Вот и хорошо. И слава Богу. Значит, сотрясения нет. Сегодня разговаривал с Игорем. Ему очень неудобно. Он попросил принести извинения за вчерашнее происшествие. И еще очень просил встретиться с вами. Ну, один на один, без посторонних, и кое-что передать от него. Я помню, что вы в Америку улетаете… Но разговор много времени не займет. Я в десяти минутах от вашей работы. Есть такой ресторанчик на улице Разина… Запишите адресок.
Борис с облегчением отодвинул папку со сценарием концерта, поднялся на ноги.
Ресторан был небольшим, народу в середине дня немного. За дальним столиким скучал Быстрицкий. Он поднялся навстречу, широко улыбаясь, завладел рукой Бориса и долго тряс, мял ее, и выпустил только для того, чтобы отодвинуть стул и помочь гостю лучше устроиться. Быстрицкий сказал, что насчет закуски уже распорядился, сейчас принесут, и голову не мешало бы поправить после вчерашнего, чисто символически, — всего по сто пятьдесят для бодрого настроения. Горячее пусть Борис сам выбирает, здесь неплохо кормят.
Отбарабанив вступление, Быстрицкий заметно погрустнел, сказал, что ему вечно в жизни выпадает сухарь черного хлеба, когда другим достаются сладкие пряники. Иногда к Быстрицкому друзья обращаются со странными просьбами, только из уважения к хорошим людям он соглашается похлопотать. Вот и сейчас Игорь поручил ему этот трудный разговор, хотя мог бы и сам потолковать. Впрочем, в жизни бывают проблемы, которые легче решать через третьих лиц. Борис оборвал его на полуслове.
— Перед тем, как мы начнем. Что случилось, когда я лежал с пробитой головой? Ну, с этими двумя несчастными? С Дато и вторым мужчиной, который был связал проволокой?