. Был он древним, почти как динозавр, но держался бодро, стучал по полу тяжелой палкой. Супруга молча улыбалась, показывая ровные белые зубы.
Члены делегации расселись на диванах в гостиной, стараясь занять место рядом со столиком, на котором стояли кофейник и большие коробки с пончиками и сухим печеньем. Старик развалился в кожаном кресле возле камина, через переводчика объявил, — с этой минуты никаких сэров и мистеров, его можно без церемоний называть Майклом. Сказал, что до Второй мировой войны коммунистам в США приходилось туго, не очень их жаловали власти, да и рабочий класс еще не научился тогда понимать свои цели и задачи.
После войны гонения на коммунистов усилились, эпоха маккартизма и охота на ведьм — это позорные страницы американской истории. Но сейчас стало лучше, — тут все закивали, что, да, сейчас куда лучше, не сравнить с тем что было в пятидесятые. Майкл сказал, что партия в Америке небольшая, всего несколько тысяч, но это настоящие закаленные бойцы с империализмом, вспомнил, что по молодости ездил в Россию, перенимал опыт советского строительства в двадцатые и тридцатые годы, видел Сталина, и за руку с ним здоровался, а вот с Владимиром Ильичом Лениным встретиться не довелось.
Майкл был знаком с одним из основателей американской компартии Джоном Ридом, да и сам принимал участие в партийном строительстве, не раз был избран на руководящие посты. Вообще жизнь американских коммунистов — совсем не простая история, полная трудностей, даже лишений. Об этой трудной жизни и своих поездках в Россию Майкл выпустил книжку мемуаров "Настоящие люди", позднее отрывки печатала газета "People's World". Майкл и другие коммунисты, люди доброй воли, простые труженики, восхищаются страной советов, мечтают о том дне, когда к власти в Соединенных Штатах придут представители простого народа, как это случилось в России, и воплотят в жизнь заветы великого Ленина. Говорил Майкл медленно, скучно, забывал имена и даты. Переводчик из консульства, весьма поверхностно знавший английский, тоже путался в словах и запинался. Смертельно хотелось спать, и Борис заснул бы, но выпитая чашка кофе немного взбодрила.
Он елозил на стуле, кивал головой и думал: привести бы Майкла в современную Москву, поставить в очередь за туалетной бумагой, растянувшуюся на сто метров, вылезшую из магазинных дверей на тротуар, и проветрился бы старый коммунист в этой очереди с утра до обеда, на морозе или под дождиком, а бумага возьми и закончись перед носом, — что бы он тогда запел… Или в московскую поликлинику его отправить, просидит бедняга в коридоре несколько часов, дождется пятиминутного приема и получит рецепт на грошовые бесполезные таблетки. Борис разглядывал старика и думал, что тот еще не дожил до полного маразма, но к тому близок, — раз несет такую околесицу.
Когда кофе и печенье подошли к концу, все стали ждать окончания рассказа и встретили его вздохом облегчения. Вопросы задал только мужчина в костюме, представитель консульства. Он все время сидел с раскрытым блокнотом и что-то записывал. Майкл перешел к неофициальной части — предложил всей компании экскурсию по дому, повел наверх в мезонин, показал четыре спальни на втором этаже, мастерскую в подвале и гараж с двумя автомобилями. И сказал, что всю жизнь работал печатником. Раньше выпускали книжки, разные детективы и все такое, а последние годы все больше — цветные рекламные буклеты. Он дослужился до начальника смены, давно на пенсии, но молод душой и как и прежде готов бороться за социалистические идеалы. Доходы у них с женой небольшие, — тридцать семь тысяч долларов год, но они люди простые, привыкли обходиться малым. Даже с пенсии делают партийные пожертвования. Переводчик задумался, — переводить ли последние слова о скромных доходах, — скорчил кислую физиономию, но все-таки перевел.
— А мой дедушка тоже печатник, — сказала та самая комсомольская активистка с внешностью манекенщицы. — В типографии всю дорогу… Теперь на пенсии. Прекрасно живет. Недавно квартиру получил. Правда, однокомнатную, маленькую…
Хотела что-то добавить, но промолчала. Повисло напряженное молчание, все испытали чувство неловкости, будто девушка сказала нечто двусмысленное, на грани приличия. Наконец тепло попрощались с ветеранами, подарили Майклу красный флажок, вымпел с эмблемой Москвы и номер журнала "Советский Союз" за прошлый год, на обложке которого улыбались молодые колхозники, — парень и девушка. Всех погрузили в автобус, повезли обратно.
Коновалов, снова беспокойно ходил по номеру, о чем-то напряженно размышлял и беззвучно шевелил губами, будто репетировал выступление на комсомольском собрании. Потом бледный с заострившимся носом лежал на кровати и почти не дышал. Наконец поднялся, съел банку консервов, пару сухарей, размоченных в воде, и сказал:
— У меня замысел романа рухнул. По сюжету один из главных действующих лиц — здешний американский коммунист. Я хотел этого человека как бы с натуры срисовать. Живет трудной жизнью, полной лишений, борется за права трудящихся. Экономит на всем, чтобы лишний доллар отдать на партийное дело… Я даже в столичном журнале эту задумку обсуждал. Сказали — оригинально. Честно говоря, уже аванс взял… А теперь чего писать? О каких лишениях и трудностях? Тут коммунисты катаются как сыр в масле.
— Чего-нибудь напишешь, — ответил Борис. — Не думай о таких пустяках.
Глава 39
С вечера представитель посольства объявил, что завтра в девять утра начнется долгожданный закупочный день, когда все смогут посетить крупнейший универмаг мира под названием "Мейсис", он расположен в центральной части Манхэттена, под торговые площади отведено несколько этажей высотного дома, в этом универмаге найдется все, чего душа пожелает. Цены по американским меркам не высокие и не низкие, зато качество товаров отменное.
Утром подогнали автобус, быстро добрались до универмага, который действительно оказался огромным и совершенно бестолковым, уже заполненным посетителями, будто именно сейчас весь город сговорился пойти сюда за покупками. Одна минута, — и комсомольцы разбрелись, растворились в человеческом море, их разнесло во все стороны, по разным этажам. Борис не уходил далеко от дверей, слонялся на первом этаже среди прилавков, забитых мужскими наручными часами, поглядывал на цены и шел дальше.
Через час ему надо стоять справа от входа в отель "Нью-Йоркер", — как было договорено в Москве, — там он встретится с американскими друзьями, точнее, он сядет в машину, а затем его отвезут в какое-то место, — где и состоится разговор. Борис плохо выспался, с утра немного нервничал и вот сейчас, гуляя между прилавками, разглядывая несметное множество мужских часов, почувствовал, что беспокойство прошло.
Тут как из-под земли вырос писатель Петр Коновалов, осовевший и растерянный, он ухватил Бориса за локоть, потащил куда-то в глубину универмага, на другой этаж, в секцию, где продают джинсы, ковбойские рубашки и ремни. Он ходил вдоль кронштейнов и прилавков, задавая Борису вопросы.
— Вот эти штаны, — они новые? — Коновалов вытащил из стопки голубые джинсы.
— Абсолютно новые.
— Тогда почему они такие… Ну, потертые, будто их уже носили.
— Это последний писк моды.
— Серьезно? Продавать старые портки вместо новых? С ума сошли. С жиру бесятся. И какой дурак это покупает. А что это за название у джинсов, оно престижное или как?
— "Левис", в Москве котируются.
— У меня пятьдесят второй. Какой размер мне брать?
У Коновалова было много вопросов, а времени почти не оставалось. Борис сказал, что ненадолго отойдет в туалет. Не дожидаясь лифта, двинулся к лестнице и спустился вниз. Он выскочил на улицу, полную пешеходов, выбрал правильное направление. Машина подъехала, без пяти девять, это был темно-зеленый "Кадиллак" с нью-йоркским номером. Приоткрылась задняя дверь, за стеклом лицо Ричарда, мужчины из американского посольства, с которым познакомились полтора года назад в Москве. Это был коротко подстриженный темноволосый человек лет сорока пяти с вытянутым интеллигентным лицом. Как и в Москве, он носил очки без оправы, из нагрудного кармана пиджака выглядывал белый платочек. Он пожал руку Бориса, обнял его за плечи.
— Рад, дружище, что ты в порядке, — сказал он. — Я вчера прилетел из Вашингтона, чтобы встретиться с тобой. Ты молодец, что смог сюда выбраться. Честно, — даже не ожидал, что все получится. Да еще так гладко…
"Кадиллак" покатил по улице, в салоне было свежо. Некоторое время колесили по городу, меняя направления, сначала на запад, потом на север. Ричард сказал, что Нью-Йорк — не Москва, в этом городе никто из русских не может за ними следить, но меры безопасности не бывают лишними, — такова традиция. Вскоре оказались поблизости от того места, откуда недавно отъехали, двинулись на запад, мимо небогатых кварталов.
Остановились возле старой гостиницы с невыразительным названием, вошли внутрь. Когда-то она знавала лучшие времена, и сейчас сквозь наслоения времени проступают остатки прежней роскоши. Холл просторный, с высокими потолками, стены облицованы темным и белым мрамором, огромный камин с массивной полкой, за стойкой портье в бордовой ливрее и шапочке, похожей на турецкую феску. За столиком у окна два пенсионера играют в шахматы. На двухместном диванчике, прикрыв лицо соломенной шляпой, дремала старушка.
Поднялись на лифте на пятый этаж. Внутренняя архитектура была проста и сдержана: коридор, со стенами цвета слоновой кости, красный палас, вытоптанный, истертый, белые двери по обе стороны. Ричард, даже не взглянув на номер, будто бывал здесь каждый день, остановился перед дверью, постучал три раза, выдержал паузу и снова стукнул. Повернул ручку и пропустил вперед Бориса. Это был большой номер, пропахший пылью, с кухней, спальней и комнатой отдыха.
Под люстрой кофейный столик с чашками, бутылками с водой и печеньем в вазочках. В мягком кресле крупный мужчина лет пятидесяти с бритой головой. Он был одет не по погоде, в темный костюм и тяжелые ботинки. У дальней стены на стуле мужчина помоложе, улыбчивый, с приятным лицом, одетый в светлую рубашку и серую ветровку, скрывающую подплечную кобуру. Они поднялась навстречу Борису, пожали руки, Ричард придвинул ближе к столику два стула, расселись. Ричард сказал, что Борис может чувствовать себя свободно, здесь его друзья. Потом слово взял лысый, он представился Фрэнком Фелтоном.