— Как вы уже поняли, наше встреча пройдет в неофициальной обстановке, — Фелтон улыбнулся. — Так и мне легче. Про себя скажу, что с самого начала курировал всю московскую операцию. С того самого момента, когда вы передали сотруднику посольства первое письмо. Вы писали, что хотите работать с нами, ну, пересказывать нет смысла… Предложение было неожиданным, мы немного растерялись. Чертовски трудно было подобраться к этому проекту с подводной лодкой. Были попытки с нашей стороны, но неудачные. И вдруг добыча сама упала с неба. Сначала мы боялись, что это провокация КГБ, — они по этой части мастера. Но дело было настолько важным… Словом, мы решили рискнуть. Тогда я работал в Москве под крышей посольства. Я взял на себя ответственность, но, наверное, сейчас уже неприлично этим хвастаться, приписывать себе какие-то заслуги… Кеннеди говорил, что у победы много отцов, только поражение — сирота. На самом деле, эта победа — ваша. Только ваша.
Фелтон наговорил еще много теплых слов, налил Борису кофе, но потом посмотрел на часы, согнал с лица улыбку, — времени не так много, и перешел к делу. Для начала плохие новости. Те пленки, что Борис передал иностранному туристу, с которым встретился на площади у Никитских ворот возле памятника Тимирязеву, к сожалению были утеряны. Трудно об этом говорить, а искать виноватых — дело неблагодарное, да и ничего этим уже не изменишь, но прятать правду нельзя. Пленки пропали из гостиничного номера, где жил турист. Этот человек был нетрезв, привел сомнительную девицу, а когда проснулся утром, — не нашел денег, носильных вещей и сумки. То ли орудовал вор, то ли эта девица сама постаралась.
Конечно, гостиничный воришка не побежит в КГБ, кассеты с негативами он выбросил в первую же урну. Да и простоя логика говорит, — если бы пленки оказались на Лубянке, туриста арестовали бы без промедления. А он оставался в Москве почти двое суток после происшествия, оттуда нельзя вылететь сразу, надо билет заказывать заранее и ждать рейса до Нью-Йорка. КГБ не дал бы этому человеку спокойно уйти. Доля вероятности, что пленки в конце концов оказались в КГБ, — не велика, скорее — наоборот, но исключить ее нельзя. Если так, — Борис в опасности. Тоненькая ниточка, — а на Лубянке не дураки сидят, — может привести контрразведчиков к правде.
Фелтон сказал, что жизнь научила быстрее верить плохому, чем хорошему. Чертовски жаль, что пропали негативы. Но страшнее другое, — представить, что Бориса задержат чекисты. Выбор должен сделать сам Борис, ему решать: возвращаться назад или остаться здесь. Теперь он стал небедным человеком, кроме того, ему помогут. Сменят имя, подберут приличную работу. Пройдет время, он сможет ходить по улицам без оглядки, будет путешествовать по Америке, возможно, даже за границу. Главное, в этой стране у Бориса есть будущее. С ответом его не торопят, русская делегация будет здесь еще четыре дня, времени хватит, чтобы подумать, все взвесить. Фелтон закончил говорить и посмотрел на часы.
Борис некоторое время сидел молча, потом допил кофе и сказал:
— У меня в России отец, но я не думаю, что его тронут. Главное, — в Москве осталась мои сестра и жена. Женщины, которые мне дороги. Мне обещали вытащить из России больную сестру. Врачи говорят, что надежда есть, на западе эту форму рака лечат. Только нельзя запускать болезнь.
— Но, к сожалению, наши возможности ограничены, — ответил Фелтон. — Мы поможем… Но надо подождать.
Фелтон спросил, запомнил ли Борис что-то из тех чертежей, что были на пропавшей пленке, тут важно все, любая деталь, мелочь. Борис ответил, что фотографировал в спешке, ничего в голове не осталось. Фелтон протянул бумажку с телефоном и попросил запомнить номер, в течение четырех дней надо позвонить и сказать о своем решении. Звонка будут ждать днем и ночью.
Глава 40
Досье на Бориса Зотова росло быстро, секретарь подшивала новые справки, характеристики, сообщения осведомителей, расшифровки телефонных разговоров, но человеческий портрет за бумажками было трудно разглядеть. Чтобы лучше понять этого человека, Гончар вызвал для беседы друга Бориса, некоего Сергея Вадимовича Леонова. Одно время он учился с Борисом в институте, потом судьба развела их, но ненадолго, позже они работали в ЦК ВЛКСМ, буквально в соседних кабинетах, проводили вместе свободное время, выпивали, проще говоря, — дружили.
Года полтора назад Леонова пригласили на должность референта в Совет Министров РСФСР, теперь он уже старший референт и готовится перепрыгнуть на следующую ступеньку. Биография почти безупречная: молодой коммунист, принципиальный человек, специалист в области экономики, женат на дочери высокопоставленного дипломата, повышает идейный и профессиональный уровень и прочее. С таким досье Леонова хоть министром назначай, один недостаток — молод еще. Гончар позвонил ему на работу, представился и сказал, что нужно увидеться, прямо сегодня, не откладывая. Леонов отвечал по-барски снисходительно, даже надменно: сегодня он не может, в Совете министров совещание, и завтра тоже. Но он посмотрит расписание на следующую неделю, может быть, выкроит полчаса ближе к пятнице.
— Послушайте, Сергей Вадимович, вы наверное не поняли, с кем разговариваете, — сказал Гончар. — Я офицер госбезопасности. И занимаюсь делами государственной важности. Вы встретитесь в то время, которое я назначу. Иначе…
Леонов извинился, записал адрес и вскоре был на месте. Встречу назначили в центре, в одном из переулков в районе Сретенки. На третьем этаже старого дома без лифта была служебная квартира, которую использовали для встреч с осведомителями. Обстановка, словно в казенном кабинете: письменный стол, стулья и кожаный диван. На кухне чайник, заварка и кусковой сахар. Когда в дверь позвонили, Стас Лыков открыл, впустил хорошо одетого человека, через длинный коридор привел в комнату с задернутыми плотными шторами. Из-за стола поднялся Гончар, он предъявил удостоверение и предложил стул, но руки не подал.
— Речь пойдет о вашем друге Борисе Зотове, — сказал Гончар. — Есть несколько вопросов…
Леонов выдавил жалкую испуганную улыбку. Нутряным чутьем аппаратного работника, он почувствовал, что и как надо отвечать. Если Зотовым интересуется КГБ, значит, дела его плохи, значит, наломал дров. Словом, это очень серьезно. А если человек идет на дно, не надо мешать ему тонуть. Такова логика жизни.
— Послушайте, товарищ Гончар. Зотов мне не друг никакой. Так, бывший сослуживец. Здравствуй — до свидания. Пару раз ездили за город, ну, по молодости в туристические походы ходили, — вот и вся дружба. Одно название.
Гончар сделал глоток чая из кружки, он молчал, рассматривая холеного мужчину лет тридцати в фирменном темно-синем костюме, такие не продаются даже в ГУМЕ в секции для особо важных персон. Скользкий тип, пугливый, из него лишнего слова клещами не вытянешь. Гончар задал свои вопросы и получил уклончивые ответы. Леонов старался угадать, чего от него хотят и подыгрывал.
— Однажды, помню, Борис рассказал анекдот на политическую тему, — сказал Леонов. — Злой анекдот. Дело на природе было. Никаких свидетелей. Только он и я. Конечно, мне бы надо проявить принципиальность, сообщить в партийную организацию. Но, я же говорю, свидетелей нет. Начнут разбираться, кто подтвердит, что я прав? Поэтому промолчал.
— Анекдот-то хоть смешной? — спросил Гончар.
— Да я уж и не помню.
— Еще были эпизоды вроде этого, с анекдотом?
— Ну, были вообще-то. Он как-то сказал, что в Политбюро сидят склеротики и маразматики. Но тот разговор был тоже в четыре глаза, без свидетелей. Он всегда такие разговоры затевал где-то… Ну, вы понимаете. Не на рабочем месте. И чтобы рядом никого.
— Понятно. Кстати, аппарат Совета министров, где вы работаете, уже переехал в новое здание на набережной Тараса Шевченко? Как вы знаете, новое здание Совмина сейчас стали Белым домом называть?
— Белым домом? Остроумно. Мы переезжаем потихоньку. А что?
— Просто вспомнилось старое здание Совмина на Садовом кольце, как раз за театром кукол Образцова. Оно совсем маленькое, неприметное. Даже таксисты не знают, где находится Совмин РСФСР. А рядом с местом вашей старой работы стоит дом из светлого кирпича. В нем живет Молотов Вячеслав Иванович. Бывший председатель Совнархоза, министр иностранных дел при Сталине. А сейчас пенсионер союзного значения. Его частенько видят во дворе, выходит со стариками в домино поиграть. Сидит на скамеечке за столом, врытым в землю. Такой одуванчик в соломенной шляпе.
— И что с того? — лицо Леонова стало напряженным.
— Вот я и думаю: странно это… Человек, который подписал больше расстрельных приговоров, чем сам Сталин, доживает век счастливым человеком. А рядом, в этом же городе, живут тысячи, десятки тысяч женщин, которых этот палач сделал несчастными вдовами, многие тысячи детей без отца. Никто из них не хочет придти к товарищу Молотову и проломить его круглую лысую голову. Да, странно устроен мир… И человек странно устроен.
Леонов почувствовал легкое головокружение.
— Превратности судьбы, — он достал платок и протер вспотевший лоб, накатила слабость, стало страшно до тошноты. — Всякое бывает…
— Справедливости на свете нет. Вы как к Молотову относитесь?
Леонов мертвеющими губами что-то проблеял в ответ. Кажется, что этот разговор причинял ему не только нравственные муки, но и физическую боль. Он старался справиться с собой, но лицо оставалось бледным и каким-то деревянным, словно маска, а веко правого глаза дергалось, будто он подмигивал хозяину кабинета, предлагая нечто отвратительное, непотребное. Гончар наблюдал за собеседником и кончиком карандаша нетерпеливо постукивал по столу. Наверное, Леонов думает, что офицер его провоцирует, записывает все на пленку, и любой ответ может повернуть, куда захочет, раздуть целое дело. Карьеру испортит, да еще и посадит. Поэтому надо отвечать правильно. Но как правильно? И с какой целью Гончар начал свою провокацию?
— Молотов долгое время был министром иностранных дел СССР, еще при Сталине Иосифе Виссарионовиче, — Леонов говорил так, будто не языком ворочал, а шел по минному полю. — Это историческая личность, которая, которой… Заслуженный человек. Очень.