А здесь, — глаза разбегаются, — десятки, сотни, тысячи наименований, и цена низкая. Если бы жить здесь, — не жалко половину зарплаты тратить на книги. Борис выбрал иллюстрированный альбом о культуризме Джона Вейдера и повести Набокова в твердом переплете, включая "Лолиту" на русском языке, заплатил в кассе. Вышел на воздух и побрел вдоль улицы дальше, куда глаза глядели. Вскоре оказался в большом сквере на перекрестке трех улиц. Присел на скамейку, положил пакет с книгами на колени и огляделся.
Справа высилась громада здания, но видно, что не современного, а построенного давно, — дом был треугольным, напоминающим утюг, острым углом выступал в сторону сквера. Фасад светлый, облицованный природным камнем. Красивый дом: портики, карнизы, орнамент на камне. За спиной, там, кончалась граница сквера, две башни, тоже из светлого камня, с острыми золотыми шпилями. По газону, играя с друг с другом, беспорядочно носились две белки. Вот они взобрались вверх по стволу дерева и пропали. Рядом сидел какой-то старик в летней куртке цвета хаки и матерчатой кепке, он жевал длинный бутерброд, завернутый в тонкую бумагу. Откусывал, запивал водой из бутылки и, задирая голову, долго смотрел в небо, что-то старался разглядеть. Но небо было чистое, только самолет прочертил серую полосу. По асфальту ходили жирные голуби, посматривали на старика: не кинет ли еды.
— Простите, сэр, что это за улицы? — спросил Борис.
Старик оторвался от своего занятия и с готовностью ответил.
— Это — 23-я стрит, а это, — он показал рукой, — Пятая авеню. А эта улица, что пересекает их, идет наискосок, — Бродвей.
Бродвей, Пятая авеню, — эти слова отозвались в душе словно музыка, прекрасная и торжественная. Борис подумал, что не хочет улетать обратно. Не любивший в других людях пустого любопытства, он зачем-то вступил в разговор со стариком, спросил как называется сквер, что это за странный дом, чем-то похожий на утюг и вот те две башни с золотыми крышами, что стоят за сквером. Старик ответил и задал свои вопросы: откуда приехал Борис, как долго он в Нью-Йорке и когда возвращаться. Они поболтали немного, о здешних достопримечательностях и ценах. Старик сказал, что он этнический грек, родители привезли его в Америку ребенком. Он всю жизнь работал в мужских отделах галантерейных магазинов, а теперь вот сидит здесь и греет старые кости на солнце, больше заняться нечем. Старик доел бутерброд, вытащил из кармана куртки кусок хлеба в бумажном пакете и стал крошить голубям.
Борис подумал, что уже завтра ранним утром он улетит в Москву и, возможно, никогда не вернется сюда, не увидит ни этого сквера, ни белок, ни людей, спешащих по делам. Возможно, уже завтра жизнь его кончится. И стало жалко себя до слез, до рыданий. Захотелось подняться и уйти куда-нибудь с глаз долой. Но он остался сидеть. Тут чей-то голос, кажется, идущий прямо от сердца, сказал громко и внятно: "Ты вернешься, но все рано ничего не получится. Ты не вытащишь сестру, а сам пропадешь. Оставайся. Зачем умирать, — да еще так глупо. Ведь можно жить. Вернуться, — значит, погибнуть. Бог помог тебе приехать сюда, зачем же отвергать его милость. Ты много наделал глупостей, но не сотвори теперь еще одну, — главную. Хоть раз в жизни поступи разумно и логично".
Голос пропал, Борис продолжал сидеть, глядя куда-то в даль. Он снова вытащил монетку, стал подбрасывать ее и ловить. Наконец поднялся, попрощался со стариком и пошел к гостинице. По дороге он увидел за витриной кондитерской телефон-автомат, зашел внутрь. Перед тем, как сделать звонок, съел пирожное и выпил большой стакан крепкого кофе с сахаром и сливками.
Затем поднялся, набрал телефон и опустил монету. Он подумал: возможно у телефона ждет тот лысый Фелтон, с которым разговаривали в гостинице или приятель по Москве Ричард. Но трубку поднял человек с незнакомым голосом, он спросил, кто звонит. Борис ответил, последовало долгое молчание, пауза явно затягивалась. Человек обрел дар речи и спросил, что Борис хочет передать общим знакомым. Голос был таким ровным и спокойным, что, казалось, говорил робот, а не живой человек.
— Передайте, что я уезжаю, — сказал Борис. — Я хорошо подумал. И решил, что сейчас не смогу остаться, — даже захотелось пошутить. — Может быть, в следующий раз…
Борис почувствовал, как на душе стало тошно, тоскливо. Будто дверь в глухой подвал захлопнулась, и не видно больше света.
— Я все передам, — бесстрастным механическим голосом ответил мужчина. — Спасибо, что позвонили. Прощайте. И счастливого пути.
Борис вернулся в гостиницу, когда стемнело. В номере еще плавал водочный дух, писатель Коновалов, уже немного протрезвевший, как и прежде в одних трусах, сидел на кровати, уставившись в телевизор. По бесплатному каналу передавали новости, вперемежку с рекламой. Коновалов оторвался от своего занятия, внимательно полистал книги Бориса, долго разглядывал фотографии культуристов и все пытался вслух произнести фамилию самого здорового накаченного парня: Шварценеггер. Блин, ну и фамилия, язык сломаешь. Нет, он никогда не станет известным человеком, потому что поклонники не смогут запомнить, как фамилия произносится. Надо Шварценеггеру псевдоним брать.
Отложив книги, Коновалов сказал:
— А моих произведений в том магазине не продавали? Ну, про то, как комсомольцы, преодолевая трудности, город в степи строили? Может, уже украли капиталисты, перевели на английский. Ну, без ведома автора. И теперь мой роман — бестселлер номер один в Америке. А я ничего не ведаю, даже гонорар не получил.
И громко засмеялся своей шутке.
Глава 42
Из ЦК комсомола прислали машину, встретить Бориса в Шереметьево. Самолет прилетел утром, приехала Галя, и зачем-то притащила свою подругу с мужем, мрачноватым типом по имени Федор. Дома ждал накрытый стол, посидели часик. Потом Галя с подругой ушли в спальню, бесконечно долго копались в чемоданах с тряпками, примеряли вещи и прикидывали, кому и за какую цену можно продать, что не подошло.
Борис, оставшись наедине с Федором, вынужден был отвечать на бесконечные вопросы, словно в викторине участвовал: как протекает жизнь за океаном, правда ли, что Америка окончательно погрузилась в болото разврата и полного падения нравов, не начнут ли американцы ядерную войну против СССР и прочее. Наконец, подруга купила у Гали кофточку, а вторую получила в подарок, подхватила мужа и убежала. Борис, даже не распаковал коробку с видеомагнитофоном, повалился на кровать и заснул. Телефонный звонок раздался поздним вечером, было темно, под закрытой дверью полоска света. Борис сел на кровать, стараясь сообразить, который час, снял трубку.
— Вернулись? — голос Антона Ивановича Быстрицкого был вкрадчив. — Хорошо, очень хорошо. А то я уж начал волноваться. Съездили удачно? Вот и прекрасно. Прости, что возвращаю с небес на землю, к прозе жизни. Но время идет. Я не хочу, чтобы Морозов начал нервничать. Не надо до этого доводить. Поэтому жду ответа. Позвони мне завтра, в обед. Мы встретимся в том же ресторане и все обсудим. Если завтра неудобно, давайте через день. Лады?
— Слушайте, я еще в себя не пришел, а вы уже нарисовались. Дайте мне хотя бы неделю времени. Обещаю, что через семь дней я решу этот вопрос.
Быстрицкий пытался возразить, но Борис попрощался и положил трубку. Он лежал в темноте и не мог заснуть. Пришла Галя легла рядом, спросила спит ли он, и не получила ответа. Она быстро заснула. А Борис не смог, болела голова, было душно, а после полуночи разразилась гроза. Он ворочался, прислушиваясь к неясным шорохам и грому, поднимался с кровати, выходил на кухню. Пил воду из-под крана и, на зажигая света, смотрел в темный прямоугольник окна. Он думал о том, как жить дальше, что делать с этой бедой, что свалилась на голову и готова погрести под собой всю его жизнь, — но черт с ней, его жизнью, — что случится с людьми, которых он любит. Морозов будет шантажировать его, а когда вытянет все деньги, — подстроит несчастный случай или еще что придумает, — не важно. Важно, другое: оставлять Бориса в живых — он наверняка не захочет. Его пристрелят или забьют ногами, как беднягу Дато на пикнике. Убили и не сразу это заметили.
Нет возможности бороться с Морозовым, а если начать борьбу, — мало шансов выиграть. И что делать? Борис должен завтра назначить встречу Полу, все рассказать и ждать ответа. Люди, которые находятся где-то в тени, где-то за кулисами, подумают и примут решение, правильное и взвешенное. Они не захотят рвать связь с Борисом, — он слишком ценный источник информации, — но эти люди решат, что продолжать игру слишком опасно. Борису посоветуют не встречаться с Морозовым, не отвечать на звонки… Пола Морриса отзовут из страны, сделают это как-то деликатно и ненавязчиво. Даже помогут вывезти коллекцию картин, подключив к этому дипломатов, их родственников, чей багаж таможня не досматривает.
Возможно все рассосется, грозовая туча пройдет стороной, Морозов получит много денег и успокоится. Вместо Пола в Москву приедет другой журналист, по совместительству кадровый сотрудник разведки. Он сам выйдет на Бориса, для начала сведет дружбу с его женой, попросит консультацию по поводу какой-нибудь картины… Но эти вынужденные ходы отнимут много, чудовищно много времени. Недели, месяцы… Полина должна будет ждать, надеяться на чудо, — на самом деле, потеря нескольких месяцев, возможно, — это ее смертный приговор.
К утру Борис решил, что слишком накрутил себя ночью. Надо взглянуть на вещи спокойно и трезво, подумать, как выбраться из этой истории. Позвонить Полу никогда не поздно, — хоть завтра, хоть через неделю. В семь утра он набрал номер рабочего телефона, сказал дежурной, что плохо себя чувствует после долгого перелета, поэтому сможет прийти только к обеду. Он заварил чай, пожелал доброго утра жене, принял душ. Когда вышел из ванной, Галя сидела за кухонным столом и красила ногти. Она отвлеклась от своего занятия, рассеяно посмотрела на мужа.
— Ты помнишь, что должен зайти к врачу?