— Не так все просто. Это большая политика, а не просто диссиденты. Ну, посадим их. А что скажут американцы? А вдруг они возьмут и объявят бойкот Олимпиады, к которой мы десять лет готовились. А вдруг перестанут продавать нам важные технологии и оборудование. И целые отрасли экономики встанут. Например, мы не сможем извлечь нефть из пластов глубокого залегания.
— И черт с ней, нефтью. Мы что, без нее прожить не можем?
Гончар приложил палец к губам и заговорил шепотом, чтобы не услышали криминалисты, копавшиеся на кухне.
— Без нефти проживем. Но как быть с родственниками, например, Юрия Владимировича Андропова?
— В смысле? — Лыков закрыл книгу и поставил на полку.
— Ты знаешь, что его ближайшие родственники — не самые благонадежные люди? И книжки вроде этих пачками читают. И не только читают, но помогают распространять антисоветскую литературу. Этих людей тоже осудить на десять лет, а потом в ссылку? Может, сразу расстрелять? Ах, дорогой товарищ Лыков, не все так просто. Диссиденты — это большая игра, большая политика. И если мы прихлопнем их одним махом, — ничего не выиграем. И многие наши товарищи без работы останутся. Нечего будет делать, если диссиденты по лагерям сидят.
Гончар засмеялся, достал с полки книгу и стал листать страницы. Лыков оставался серьезным.
— И все-таки не понимаю, зачем заниматься прослушкой, скрытым наблюдением, заводить осведомителей. Тратить деньги и время на диссидентов. А потом разрешать им выезд из СССР и слушать, как они тявкают по "Голосу Америки". И на "Немецкой волне" поливают нас грязью. Не понимаю…
— Может быть, тебе еще рано это понимать, — Гончар поставил книгу на полку и взял следующую. — Для самообразования советую прочитать то, что видишь здесь, в этой библиотеке. У нас для узкого круга читателей, имеющих соответствующий допуск, эти книжки издают. Да, да, мы сами издаем в своей советской типографии антисоветскую литературу. Ее можно брать в Спецхране и читать в свободное время. Я так перечитал почти всех диссидентов. И скажу тебе так: скучно это, пустая тягомотина. Одна веселая вещь попалась "Жизнь Ивана Чонкина", да, там много юмора. Но злобы на Россию столько, что весь этот юмор она уничтожила, сожрала. И ничего не осталось кроме злобы. Ладно… Слава Богу, мы с тобой не занимаемся мышиной возней с диссидентами. Мы делаем важную работу, а не в игрушки играем.
Закончив с книгами, Гончар сел на пол, открыл нижние дверцы серванта: стопки тарелок, столовые приборы. Он перебрался за письменный стол, стал один за другим выдвигать ящики. В нижнем высоком вместительном ящике лежали фотокамеры: видавший виды "Зоркий" и "Зенит — Е" в черном кожаном футляре. Гончар повертел в руках "Зоркий": камера с дефектом, защелка крышки болтается. "Зенит" почти новый, последняя модель с олимпийской символикой, выпущен, судя по маркировке около года назад, такую камеру пока что можно купить только в магазинах "Березка", да, хорошая вещь.
В комплекте светосильный объектив. А в железной коробке из-под импортных конфет три запечатанные коробочки. Судя по маркировке в них неиспользованная негативная пленка "Свема — 320". Теперь присвистнул Гончар. Он обернулся на Лыкова, стоявшего за спиной, снизу вверх посмотрел на него, улыбнулся, выставил вперед кулак и поднял большой палец. Затем наклонился, пошарил рукой в дальних углах ящика. Один мусор, проявленных пленок нет.
— Ну, что скажешь? — спросил Гончар.
— У Зотова опыт работы в милиции, — пожал плечами Лыков. — А он хранит пленку в письменном столе… Глупо. Наверное, ему в голову не приходило, что мы можем придти средь бела дня и… В милиции, где он работал, негласные обыски не практикуют.
— А почему он должен прятать пленку? Обычную, купленную в советском магазине? Зотов уверен, что бояться ему нечего. У него даже запрещенные книги на полке стоят. А за хранение пленки тюремный срок не дают. И за фотоаппарат тоже. Наверное, и я бы с таким тестем не боялся ни черта, ни дьявола. И хорошо, и чудесно, пусть Зотов ни о чем плохом не думает.
В глубине души Гончар надеялся на удачу, но не предполагал, что все будет так просто, — только руку протяни и вот она. Он вытащил "Зенит" из футляра положил на стол, достал из кармана увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать поверхность камеры. На пластмассовом покрытии небольшие царапинки, но едва ли разглядишь невооруженным взглядом. А вот на металле внизу, рядом с заводским клеймом и номером нацарапаны чем-то острым буквы Б и З, — инициалы Бориса. Дурная привычна везде оставлять знаки, буквы… Словно в каменном веке пещерные люди. Трудно сказать, зачем он это нацарапал. Впрочем, это не важно.
Если пленки, найденные в Лосинке, отсняты этим фотоаппаратом, значит, расследование подошло к концу. Как по пуле можно определить, из какого оружия она была выпущена, так по использованной фотопленке можно определить, камеру, которой снимали. Внутренние части камеры оставляют на целлулоиде едва заметные характерные следы, которые может сделать только эта конкретная камера и никакая другая. Так или иначе, специалисты выполнят экспертизу за два-три дня. Жаль, прямо сейчас нельзя взять с собой этот фотоаппарат.
Тут надо по-другому. Сейчас техники сфотографируют "Зенит", а в лаборатории на Лубянке за сутки изготовят точную копию этого фотоаппарата. Те же царапинки, монограмма, заводской номер на задней крышке и даже штамп ОТК. Зотов может отличить копию от оригинала разве что при помощи микроскопа. Через два дня Гончар откроет дверь отмычкой, проникнет в квартиру и поменяет одну камеру на другую. Эксперты в срочном порядке выполнят исследование и ответят на вопрос: этой камерой сделаны негативы из Лосинки или другой? Но Гончар не сомневался, — заключение экспертов будет положительным. Интуиция редко подводила, и сейчас не подведет.
Он подколет результат экспертного исследования к делу. Вернется сюда и снова поменяет камеру, положит "Зенит" Зотова на место. Тогда останется лишь выполнить некоторые формальности. Задержать Бориса, предъявить ему обвинение и отправить в Лефортовскую следственную тюрьму. Затем предстоит провести официальный обыск в квартире, с понятыми и протоколами, изъять камеру.
Зотов может отпираться сколько угодно, но в этом уже не будет смысла. Ему не поможет ни высокопоставленный тесть, ни сам господь Бог, потому что есть в жизни ситуации совершенно безнадежные. Борис неглупый парень, поэтому поймет, что у него нет даже призрачного шанса на спасение, и начнет давать показания. Конечно, он ни в чем не раскается, — не из того теста слеплен, — но наверняка захочет немного облегчить страдания, сократить трудную мучительную дорогу, которая пройдет через множество допросов, через физическую боль и моральные унижения. И кончится в сыром тюремном подвале, выстрелом в затылок.
Глава 45
Борис возвращался с работы позже обычного, он шел от метро, переступая через лужи и думал о разных пустяках. Уже стемнело, серенький дождливый вечер не сулил ничего веселого: программа "Время" по телевизору, ужин, приготовленный на скорую руку, пустой разговор с женой. Он свернул во двор, не дошел до подъезда нескольких метров, когда услышал короткий гудок, мигнули фары. Машина, стоявшая впереди, тронулась с места и остановилась рядом. За рулем адвокат Быстрицкий.
Он опустил стекло и сказал скороговоркой:
— Боря, наконец-то… Мы вас заждались. Садитесь, есть разговор. Минутное дело.
Выругавшись про себя, Борис сел впереди и оглянулся. На заднем сидении за водителем развалился Игорь Морозов, радом с ним Олег Пронин. Борис поздоровался, но ответа не услышал. Машина тронулась, проехала по проспекту, свернула на Банном переулке. Они молча ехали минут десять, оказались на каком-то пустыре, обнесенном забором. Кажется, какая-то стройка. Быстрицкий остановил машину и стал со скучающим видом барабанить пальцами по баранке, будто все происходящее его не касалось.
— Выходи, — приказал сзади Морозов.
Борис открыл дверцу. Подошвы скользили по жухлой мокрой траве. Слева за забором горел уличный фонарь, света едва хватало, чтобы разглядеть картину вокруг. Справа строительная площадка, фундамент какой-то постройки. Бетонные плиты, сложенные одна на другую, высокие отвалы щебня. Морозов был одет в серый костюм, видимо, сшитый на заказ, светлую рубашку и пижонские остроносые ботинки. На Пронине черная рубашку с рукавами, закатанными по локоть, и джинсы. В руке он держал какие-то бумажки.
— Покажи ему, — сказал Морозов. — А ты, Боренька, посмотри.
Пронин шагнул вперед и протянул Борису пару черно-белых фотографий. На первой человек, одетый в кожаную куртку, с изуродованным лицом плавал в черной луже. На второй то же изуродованное лицо, взятое крупным планом. Рот провалился, правая сторона лица сильно деформирована, кажется, глаз вытек, нос провалился. Левый оставшийся глаз застыл в прищуре, будто человек старается подмигнуть, но почему-то не может. Борис вернул фотографии, он хотел сказать, что не знает этого мужчину, не понимает, почему он должен на это смотреть. Но ничего не сказал, испугался, что голос дрогнет, сорвется.
— Он был еще жив, когда я его закапывал, — сказал Пронин. — Не жалей его, Боря. На самом деле, он редкая падаль. Ничего хорошего о нем не вспомню. Ну, на зоне он мне белье стирал. Чисто. Как и все гомики, любил кожаные вещи.
— Я его не знаю, — тихо сказал, почти прошептал Борис.
Пронин разорвал фотографии и пустил бумажные кусочки по ветру.
— А нам он перед смертью сказал, что встречался с тобой. На днях, возле метро Таганская. И будто бы ты говорил, что обязательно узнаешь, где искать Морозова. Вы поболтали немного. Как друзья. Как бывший мент с бывшим жуликом. И разошлись. Но ты обещал перезвонить.
— Я его не знаю, — повторил Борис.
Морозов, стоя в сторонке, слушал. Он достал сигареты и прикурил от зажигалки.
— Хорошо, — сказал он. — Будем считать, что старик что-то перепутал. У него вообще память слабая была. Мозги набекрень. Ну, Бог ему судья. Перед смертью он лизал мои ботинки и просил не трогать его близкую подругу. У него подружка симпатичная. Не старая старуха, в квартире которой вы встречались, — другая. Молодая девка, в соку. Ну, вот он и ползал… Ее жалко, а меня нет.