чавших собак. Борис надел кепку шестиклинку, застегнул пуговицы черного полупальто, вышел на площадку и запер квартиру. По улице мимо забора дошагал до машины. В первых рассветных сумерках синие "Жигули" казалась черными. Он сел за руль и поехал в сторону Рязанского проспекта.
Через сорок минут он остановил машину неподалеку от ворот гаражного кооператива "Бор". Здесь дул промозглый ветер, качая одинокую березу, к стволу которой кто-то прибил скворечник. Будка вахтера была пуста, створки ворот приоткрыты. Изредка на территорию заходил кто-то из автолюбителей, вскоре выезжал, выскакивал из машины, чтобы закрыть за собой ворота, — и снова никого не видно. Борис сидел неподвижно, постукивал пальцами по баранке и глядел в пространство. Зеленый забор кооператива уходил куда-то далеко в сторону лесопосадок и там терялся в тумане.
Борис закрывал глаза, вспоминал, как вчера вечером вышел из метро "Проспект Мира", купил в киоске у метро большой сливочный пломбир за сорок восемь копеек, положил его в полупрозрачный пластиковый пакет с изображением синего облака и надписью "Летайте самолетами аэрофлота" и свернул к дому. Справа через проспект за строительным ограждением — контуры серой громадины "Олимпийского", — в газетах писали, — самого большого крытого стадиона в Европе. В сумерках видны всполохи электросварки, подходят грузовики с бетоном. Строители торопятся, работы идут в три смены, надо успеть к Олимпиаде.
Он остановился на переходе через Безбожный переулок, ждал, когда пройдет трамвай и загорится зеленый свет. Прохожих немного, ветер холодный, порывистый, дует в лицо. Он шел и думал, не зайти ли в "Казахстан", если повезет, если пельмени еще не разобрали, он купит пару пачек, но потом вспомнил, что пельмени он покупал еще вчера. Он подошел к дому, поднялся на этаж, повернул ключ в замке. Перешагнул порог, включил свет и спросил: "Эй, есть кто дома?" Сделал пару шагов вперед и остановился. Он видел Галю в светлом плаще, она лежала в большой комнате, у порога. Крови было мало, она собралась в небольшую лужицу под головой. Лужица была почти черная, похожая на чернильную кляксу. В ней отражался свет люстры.
Антон Иванович Быстрицкий появился из тумана, словно призрак, он шагал к гаражам не по асфальтовой дороге, а по тропинке через пустырь, напрямик от ближайшего девятиэтажного дома. Он был одет торжественно и строго, будто собрался на собственные похороны. Болоньевый синий плащ, под ним финский костюм тройка, шерстяной, тоже темно синий в узкую полоску, светлая сорочка и атласный в полоску галстук, в руке портфель из толстой свиной кожи, потертый на углах, с двумя хромированными замками. Вьющиеся с проседью волосы зачесаны назад, Антон Иванович был сосредоточен, внимательно глядел под ноги, стараясь не угодить в лужи остроносыми ботинками, хоть и польскими, но очень добротными, — сноса им нет.
Он приоткрыл створку ворот и, никого не встретив, вошел и пропал из вида. Борис сунул в карман куртки моток двужильного кабеля в белой оплетке, "Вальтер" и запасную обойму. Вышел из машины и запер дверцу ключом. Распахнул настежь ворота, свернул направо, быстро зашагал между рядами одинаковых боксов, снова свернул. Антон Иванович как раз снял навесной замок, втиснулся в тесное помещение. Поставил портфель на капот и вынул ключи, чтобы открыть дверцу, но тут заметил чью-то тень.
Человек стоял спиной к свету, Быстрицкий не сразу разглядел лицо, а когда разглядел, онемел от страха, схватившего клещами сердце.
— Борис? — он старался изобразить приятное удивление, но, кажется, ничего не получилось. — Какими судьбами? Надо же… Оказывается, как мир тесен.
Теперь, когда глаза привыкли к полумраку, он видел лицо Бориса, какое-то серое, похожее на деревянную маску, запавшие глаза и сжатые губы. Он видел пистолет в полусогнутой руке. Борис прижал локоть к боку, направил ствол ему в грудь. Свободной рукой потянулся к веревочке, дернул за нее, включив лампу. Борис приказал Быстрицкому сесть за руль, сам сел сзади, размотал двужильный кабель и накинул его на шею адвоката, сзади пропустил под двумя металлическими штырями, державшими подголовник, сплел концы. Оставив небольшой зазор между шеей и кабелем, чтобы Быстрицкий мог дышать и вертеть головой, — но как бы ни извернулся, какую позу ни принял, не смог бы вылезти со своего сидения.
Быстрицкий сказал себе, что получилось глупо: он сам, когда Бориса навернули по шее тяжелой палкой, привез этого гада в гараж, промыл рану и заклеил пластырем. Не делай людям добра… Теперь надо набраться выдержки и выполнять все приказы, авось удастся усыпить бдительность и тогда… Может быть, судьба подарит счастливый шанс на побег, или в голове Бориса щелкнет какой-то защитный клапан, пар выйдет из ушей, и он сменит гнев на милость. Впрочем, это вряд ли, не похоже.
— Вчера Морозов убил мою жену, — голос Бориса звучал ровно, но за этим спокойствием угадывалась плохо спрятанная ярость. — Застрелил. Она как раз вернулась с работы. Вскоре пришел я… Она была еще теплой. Вот так. А теперь — поехали.
— Этого не может быть, — рука дрожала так, что он не сразу вставил ключ в замок зажигания. — Морозов не мог. Он не тот человек…
Ехали в сторону области около часа, свернули с шоссе, оказались на раскисшем проселке. Справа тянулось влажное вспаханное поле, дальним концом оно доставало прозрачную березовую рощу и какую-то брошенную полуразвалившуюся постройку, похожую на телятник. С другой стороны дороги глубокий овраг, на дне которого бежала безымянная речушка. Борис расплел кабель, приказал выйти и вышел сам. Быстрицкий стоял перед капотом и чувствовал, как дрожат колени. Чтобы спрятать эту дрожь, он переступал с ноги на ногу и утешался мыслью, что все еще может кончиться миром. Надо только пообещать Борису… Но что ему пообещать? Голова плохо соображала, а в ушах что-то звенело.
Глава 51
Борис подошел на расстояние вытянутой руки и молча ударил Быстрицкого кулаком в лицо. Подошвы ботинок поехали по мокрой траве, адвокат упал. Поднялся на ноги, из носа сочилась кровь. Борис снова ударил в лицо и снова стоял и ждал, когда Быстрицкий поднимется и можно будет снова ударить. Адвокат больше не хотел вставать с земли, но мысль, что Борис забьет его ногами, все-таки заставила подняться.
— Теперь говори, — сказал Борис. — Зачем вы с Морозовым начали все это…
— О чем ты, я не понимаю.
— Ты подкинул мне мысль купить и перепродать "Волгу". Морозов выступил в роли покупателя, который потерял счет деньгам. Зачем?
Быстрицкий вытащил платок и старался вытереть кровь с лица. Собираясь с мыслями, он выгадывал время. Подумал, что не должен выгораживать подонка Морозова, когда речь о собственной жизни. Сейчас такая минута, когда выгоднее сказать правду. Ноги не держали, кровь попадала в рот, и было сладко, будто съел конфетку.
— Можно я присяду? Господи, Борис, я сам узнал всю эту историю случайно. Пронин был пьян и рассказал. Если бы ни Пронин… Я бы ничего не знал до сегодняшнего дня.
Он опустился на мокрый капот, достал пачку сигарет, прикурил. Он сказал, что лучшего друга Морозова задержали в парке Сокольники какие-то дружинники. Вообще-то у Морозова друзей нет, но если все-таки подумать, можно назвать некоего Максима Королева. Они знали друг друга с юности и прокрутили сообща много разгонов. Ну, так называют наезды на богатых людей. Теневых бизнесменов, цеховиков, подпольных торговцев, хозяев катранов. Быстрицкий хорошо знает эту механику, потому что сам помогал Морозову и его команде найти богатую дойную корову, все-таки Быстрицкий известный адвокат, и клиентура соответственная, — только советская знать, плюс тузы из торговли.
Когда-то Морозов и Королев вместе сидели в режимной тюрьме в Красноярском крае. Наверное, Борис слышал, что это за место, — преисподняя, отвратительная клоака, где люди живут недолго, умирают трудно. Короче, они были рядом тогда, и прожили бок о бок три трудных года… И вдруг нелепая глупейшая история, когда Королев с одним парнем, тоже общим знакомым, пришли в Сокольники, чтобы поделить деньги и немного повздорили. Королева задержали какие-то дружинники, господи, более нелепую абсурдную ситуацию трудно представить. Крупного авторитета хватают какие-то пацаны с красными повязками.
И наверняка дело обошлось бы, Королева можно было вытащить, договориться с милицией, хорошо заплатить, — если бы не эти строгости с Олимпиадой, когда за мизерное правонарушение, — чуть ли не безбилетный проезд в трамвае, — людям мотают реальный срок. А сверху за всем этим безобразием и беззаконием наблюдает КГБ, — и улыбается. Королев очутился в Бутырской тюрьме, завели дело, ему клеили покушение на убийство и грабеж. Но, по существу, следствие так и не началось, Королев умер в следственной тюрьме от язвы желудка.
За сутки до смерти его поместили в тюремную больницу, но что там за медицина, — можно не рассказывать. Морозов был очень зол, он приказал узнать имя врача, допустившего смерть Королева, и дружинника, который больше всех постарался в парке Сокольники. Врачом оказался старый гриб, полуслепой жалкий старик. Ему устроили что-то вроде несчастного случая со смертельным исходом.
Когда выяснили, что кто тот дружинник из Сокольников, Морозов сказал, что этого активиста он для начала разгонит на все деньги, потом убьет жену, а последним — самого Зотова. Морозов попросил своих людей понаблюдать за Борисом, — его мало смущал всемогущий тесть. Вскоре стало известно, что Борис водит дружбу с американским журналистом Полом Моррисом, страстным собирателем русского авангарда, — и коллекция его весьма ценная. Некоторая часть картин хранится в загородном доме, который снимает Моррис. А почему не вывозит? Наверняка пока нет удобной возможности переправить картины за границу. После этого открытия Морозов решил, что Борис пользуется связями тестя и возможностями жены искусствоведа, чтобы помогать иностранцу скупать и перепродавать советский авангард.