Расселись и поехали, включили верхний свет, разложили на столике закуску, захваченную со стола, открыли большой термос с чаем. Гончар рассказал пару доисторических анекдотов, Чаркина наелась бутербродами и задремала. После полутора часов пути по мерзким дорогам, разбитым тяжелыми грузовиками, выяснилось, что в каком-то месте свернули не туда и заблудились. Поехали обратно, но развилку не нашли, миновали какую-то деревню, огней нет, только собачий лай. Наконец, наткнулись на рабочий поселок, на площади горел фонарь и стоял тягач, груженый круглым лесом. В кабине спал полупьяный водитель в матросском тельнике, лохматый, заросший пегой щетиной. Растолкали, мужик насилу проснулся, вылез и показал, куда ехать.
Снова оказались на какой-то довольно широкой дороге, но это было не шоссе, дорога вдруг сузилась, уткнулась в деревеньку, стоявшую на берегу Онеги, всего десятка два домов. Постучали в крайнюю избу, но никто не открыл. Постучались в другую, там жил одинокий старик, тугой на ухо и совершенно бестолковый. Тут в соседнем доме загорелось окно, на крыльцо вышел мужчина в ватнике на голое тело и синих милицейских галифе с красным рантом, какие носили в незапамятные времена. Он объяснил, как ехать, даже карандашом нацарапал на пустой папиросной пачке что-то похожее на план.
Глава 59
Борис выехал из Москвы днем, первую остановку сделал в Ярославле, побродил по центру города и не спеша поехал дальше. Он останавливался еще несколько раз, ехал не слишком быстро. В Карелию он въехал под утро, когда дорога пересекала Беломоро-Балтийский канал, притормозил. В белесых сумерках видна речушка с высокими насыпными берегами, мелкая, непригодная для судоходства, заросшая по берегам камышом, — словно гнилое озерцо. Никчемная рукотворная речка, забытая, никому не нужная…
Понатыканы таблички на полосатых столбиках: "режимная зона, "фотографирование объекта строго запрещено", "останавливаться запрещено". Дощатая будка ядовито желтого цвета с окошечком на дорогу, — внутри никого. Сколько человеческих тел, безымянных заключенных, — десятки, сотни тысяч, — лежат в общих могилах, в этих земляных отвалах, в бесконечных рвах вдоль берегов? Только подумаешь об этом, — и мороз по коже. Он вздохнул и двинулся дальше.
Заехал в одну знакомую деревеньку, проскочил ее, остановился возле воды, загнал машину подальше в лес, так, чтобы с дороги не было видно. Он переоделся в сапоги и плащ, закинул за спину рюкзак. До Успенского — километров десять, он шел краем озера, чтобы не заблудиться. Воды за туманом не видно, только холодом веет. Возле огромного серого валуна, почти в человеческий рост, он свернул в лес, нашел подходящее место и разбил лагерь. Нарубил лапника, поставил палатку, запасся дровами. Здесь и летом человека не встретишь, а осенью лес совсем пустой. Он хотел развести костер, но передумал. Напился воды из фляжки, вышел к берегу и пошел дальше.
Лес заканчивался метров за сто от дома, впереди, кочковатое пространство, заросшее жухлой лебедой. Он прислонился плечом к сосне и долго разглядывал почерневший сруб, большой, высокий, крытый железом. Тремя окнами он смотрел на лес, справа пристроена зимняя веранда. Крыльцо дома, выходившее на дорогу, отсюда не видно, только покосившееся заднее крылечко с навесным замком. Над крышей кирпичная труба, дыма нет. Наверное, в доме никого, если бы нагрянули гости, наверняка затопили печь. Ближе к лесу дровяной сарай, дощатая будка туалета. Борис в сотый раз спросил себя, придет ли сюда Олег Пронин, и ответил утвердительно. Друзья покойного Морозова совсем скоро будут здесь, они на край света отправятся, используют, даже не сулящий надежду, призрачный шанс, чтобы отомстить. Надо набраться терпения и ждать.
Где-то далеко заливается лаем собака. Справа видна часть улицы, покосившийся забор, дом через дорогу. Со стороны дома Бориса не видно, он в тени, закрыт этой высокой жухлой травой, сорным кустарником. Он наблюдал за домом более двух часов, — но гостей так и не заметил. И деревня будто окончательно вымерла. За все время по улице прошла женщина в темном пальтеце. В Другую сторону неспешно проследовала старуха в телогрейке. На дом даже не посмотрела.
Время текло медленно, Борис замерз и вернулся на место лагеря. Он развел костер, разогрел воду в железной кружке, заварил чай и съел банку рыбных консервов. Залез в палатку, проспал час, а когда проснулся, пошел обратно к деревне. В этот день в общей сложности он побывал там трижды, приходил и возвращался. Когда вокруг разлились белесые сумерки и туман стал гуще, снова разложил костерок, съел банку рыбы и запил горячей водой.
Раннее утро выдалось холодным, от Онеги шел туман, на земле, на почерневшей прелой траве слой инея. Борис выпил кружку чая, проверил оружие и отправился в деревню. Он оказался позади дома, за огородом, когда еще не разошлись рассветные сумерки и сразу понял, что приехал сюда и ждал не напрасно. Задняя дверь была распахнута настежь. У порога лицом к дому стоял мужчина, справлявший малую нужду. Он застегнул штаны, на секунду повернулся лицом, бородка, каштановы волосы, — знакомая личность. Человек поднялся на три ступеньки и закрыл за собой дверь. Борис наблюдал за домом часа полтора. За это время вышел еще один человек, незнакомый. Он обошел двор, заглянул в сарай и вернулся назад.
Через минуту появился Олег Пронин, смурной, не выспавшийся, он тоже обошел двор, зачем-то сунулся в сарай. И еще некоторое время стоял возле ржавой бочки, смотрел в мглистое небо и курил. Стрелять с этой дистанции из пистолета никак нельзя, слишком далеко. Есть шанс ползком подобраться поближе и ждать своего шанса за сараем, чтобы в следующий раз, когда появится Пронин, не промахнуться. Но лучше дождаться сумерек. Так или иначе, сейчас главное, — не испортить все бездумной спешкой. Пронин плюнул и ушел в дом.
Глава 60
Чуть стало рассветать, Гончар и компания нашли трассу, через час доехали до поворота на Успенское, водителю приказали возвращаться в Петрозаводск. Двинули вдоль грунтовой дороги, в глубоких колеях стояла вода, схваченная коркой льда. Первой шла Чаркина, одетая в казенную одежду, полученную в Москве, — синий плащ из клеенки и резиновые боты. Она довела до околицы, оттуда — в обход, огородами к дому покойного пенсионера Терентьева.
Дом оказался большим, не крашенным, в этих краях почти все дома — основательные, из круглого леса, иногда под тесовой крышей, — и все как один не крашенные, краска удовольствие дорогое. Группа остановилась за домом, дядя Гена с Иваном Ивановичем встали под окна. Стас Лыков с Чаркиной затаились за сараем. Гончар поднялся на заднее крыльцо, постучал. Правую руку он держал под плащом, готовый, если что, выхватить ствол и выстрелить через дверь. Послышались шаги, мужик прокуренным голосом спросил, кто пришел и чего надо.
Гончар хотел ответить, что свои, из Москвы, но передумал, сказал, что он рыбак, в прошлом году оставлял у пенсионера Терентьева снасть, — сейчас забрать нужно. За дверью послышались шаги, человек куда-то ушел, потом вернулся и глухим голосом ответил, что пенсионер Терентьев скончался пять лет назад, если нужна снасть, то с ним, с покойным, прямо сейчас запросто можно организовать встречу. Пришлось назвать свое имя и цель приезда. Человек снова ушел, вместо него вернулся другой мужик, открыл дверь, впустил Гончара, приказал предъявить документы.
Все приезжие вошли в дом, сели в горнице, кто на деревянную лавку, кто возле окон, занавешенных марлей. Оперативник, открывший дверь, был долговязым мрачным дядькой, черноволосым с проседью, с длинной шеей и острым кадыком, — капитан Евгений Осипов. Другой опер пониже ростом и помоложе, курносый, с голубыми глазами, веснушками на круглой физиономии. Веселый и шустрый, он часто улыбался. Гончар точно его фамилии не запомнил, — то ли лейтенант Лещенко, то ли Лещев. Он откликался на прозвище, — Лещ.
Осипов доложил, что с шестнадцати часов вчерашнего вечера никаких изменений нет. Вечером и ночью свет в доме зажигали трижды, всего на две-три минуты. Но кто там, отсюда не разглядеть. Кто-то выходил на двор, но не с переднего, а с заднего крыльца, — в темноте светил фонарикам. На этом доклад закончился.
— Ты в госбезопасности давно? — спросил Гончар.
— Двенадцать лет, — когда Осипов говорил, кадык на худой шее двигался сверху вниз. — Без одного месяца тринадцать. Да, несчастливое число.
— А мне на тринадцать всегда везло, — сказал Гончар. — Откуда к нам?
— Из милиции, из уголовного розыска.
— Женат?
— Так точно. Двое детей, школьники.
Тут разговор оборвался, — появилась хозяйка, сухая плоская старуха, некая бабка Степанида или просто Стеша. Она молча осмотрела гостей, покачала головой, что-то буркнула себе под нос. Поджала губы и исчезла в закутке за печкой. Даже не спросила из вежливости, не хотят ли приезжие люди с дороги чая выпить. Гончар сидел у окна на табуретке, смолил сигарету и смотрел на улицу. Дом, где предположительно мог находиться Борис Зотов, стоял через дорогу, наискосок справа. Перед ним палисадник, обнесенный штакетником забора. На дорогу выходили три окна и крылечко, довольно высокое, с перилами, под покосившимся навесом.
Окна темные, без света, но над трубой клубится серый дымок, — значит, кто-то в доме есть. Широкая улица, разбитая лесовозами, раскисла от дождя. Гончар некоторое время раздумывал, что делать. Ситуация простая. И решение должно быть простым, — тут мудрить не надо. Осипов сосед. Увидел дым, пришел спросить, кто в доме обосновался, может, чужие. Интересно, что ответит Борис Зотов. Гончар внимательно посмотрел на Осипова, — да, в своей рабочей куртке, покрытой россыпью мазутных пятен, ватных штанах и толстой фуфайке, он похож на местного деревенского мужика. Гончар поставил задачу и спросил, есть ли вопросы. Осипов проверил пистолет, закурил. Он постоял, надел кепку и вышел за порог.
В эту минуту Гончар почувствовал беспричинное волнение, почему-то захотелось окликнуть и вернуть этого высокого дядьку, немногословного и простого, и пойти самому. Из окна было видно, как Осипов переходит дорогу, вот он толкнул калитку, поднялся на крыльцо и постучал. Правая рука в глубоком кармане куртки.