– Это ваша секретарша, Анфиса.
У Анфисы были полные, ярко наведенные помадой губы, слегка косящие черные глаза с блеском и завитые каштановые волосы, переброшенные на одну сторону. На ней была светлая блузка с нежно-зелеными цветами, завязанная у горла бантиком, под которым был устроен большущий каплевидный вырез, обнажающий до границы сосков довольно тяжелую грудь; а также странная темно-серая юбка, скрывающая талию и очертания бедер. «Как это им удается? Какой-то каркасик под тканью? Кринолин наоборот?» – мелькнуло в голове у Никиты.
– Здравствуйте, – прошептала Анфиса.
– Здравствуйте, – ответил Чагин и, желая приободрить девчонку, улыбнулся и поднес к левому уху сложенную лодочкой руку.
На лице девушки возникла мучительная гримаса. Она бросила взгляд на Наташу и очень нерешительно подтянула руку к левой, пышной, стороне своей прически.
– Анфиса, расслабься, – сказала Наташа, словно чему-то радуясь. – Это Никита, отныне твой начальник. Значится так, сделай три кофе, можно тульский, коньяк и три бокала в кабинет и позови сюда Теоретика… А нам сюда. – Она распахнула дверь в кабинет.
Чагин вошел. Большая комната была абсолютно пустой, если не считать встроенного в стену шкафчика, громадного письменного стола, обтянутого зеленым кожзамом, черного офисного кресла с потертым на краях сиденьем, небольшого приставного столика и двух стульев. Не было ни часов, ни цветов по стенам, ни кондиционера, ни сертификатов о якобы победах в международных конкурсах, ни каких-либо других офисных атрибутов, знакомых Чагину по старым допереворотным конторам. Только на фронтальной стене висел большой плакат в застекленной рамке.
Справа было окно, выходившее на ржавую крышу, слева – стена-перегородка, не доходящая сантиметров тридцать до пола и, наверное, метр до потолка. Если встать на стул, можно было заглянуть в соседний кабинет. Соседним кабинетом, как понял Чагин, был кабинет представителя президента, то есть Наташи.
– Вот оно как, – сказал Чагин, подсунув под перегородку левую туфлю и покачав ею из стороны в сторону на территории соседнего кабинета.
– Вот так вот, да, – сказала Наташа. – У вас, между прочим, шнурки развязались.
– Вечная проблема с новой обувью, – вздохнул Чагин и, выдвинув стул, присел завязать шнурок.
В это время в открытые двери послышался звонкий надтреснутый голос:
– Секретность, паника в блогосфере! Секретность! В этом весь цимус.
Голос приближался и через пару секунд уже слышался из приемной.
– Вот так, Анфиса. Кто больше меня его ждал? Кто? А ведь даже имени его не сообщили! Ну что ж, тем лучше, тем вкуснее… Паника в блогосфере! Показывай-ка мне его!
Чагин, решивший подтянуть шнурки и на правой туфле, увидел на пороге стоптанные спортивные тапочки и края черных брюк, заляпанные грязью.
– Это главный теоретик! – сказала Наташа. – А это…
Чагин покончил с шнурками и выпрямился. Он увидел взлохмаченную черно-седую голову с щетиной до самых глаз на бледном лице. Голова уставилась на него черными круглыми глазами, открыла рот и сказала: «Па…»
– А это Никита Чагин, – продолжила Наташа.
Черные глаза совершенно округлились, голова крикнула «Паника в блогосфере!» и исчезла. Послышался хлопок двери и топот убегающих спортивных тапочек.
Наташа наморщила лоб. Похоже было, что случившееся явилось неожиданностью даже для нее.
– Он убежал? – спросила она зачем-то у Анфисы.
Анфиса кивнула.
– Стой здесь, – приказала Наташа. – Я схожу за ним.
Она вышла. Никита развел руками и поджал губы, как бы говоря Анфисе: «Что мы с вами можем поделать?». Анфиса стояла не шелохнувшись.
Никита встал и обошел вокруг стола, приблизившись к плакату на стене. Анфиса стояла у открытых дверей и молча смотрела на него, выполняла приказ. Никите было жалко ее.
– Ну, что тут у нас… – сказал Никита, стоя вполоборота у застекленной рамки. – Значит, мы за прогресс…
«Мы – за прогрес!» – гласила надпись на плакате. (Слово «прогресс» было написано с одной буквой «с», и это не было похоже на случайную ошибку.) Посередине, на фоне неба, заполненного большим количеством летательных аппаратов, стоял узкий небоскреб из синего стекла, отдаленно напоминавший офис российского Газпрома, а к нему по металлической плитке с разных сторон шли две дружные группы людей. Люди смотрели вверх и смеялись от счастья. При этом они держались за руки и, похоже было, высоко раскачивали руками на ходу, как бы радуясь или танцуя.
Слева к синему небоскребу приближался священник в черной рясе, трансвестит в красных плавках и разноцветных перьях в радужных волосах, девочка в школьной форме и седая женщина с огромной грудью и раздутыми от ботокса губами, наверное, бабушка девочки. Справа двигались, очевидно, желая сомкнуться с первой группой в хороводе вокруг небоскреба (что, конечно, было невозможно, учитывая размеры здания и рост изображенных человеческих фигур), – крепкий мужчина в форме и с округлым футляром на боку, девушка с очень большой грудью и очень узкими бедрами, малыш лет пяти на роликах и юноша в тесном черном трико мима, похожий на вчерашнего продавца из магазина «Клитор». Присмотревшись, Чагин увидел, что все фигуры составлены из крошечных мобильных телефончиков, флэшек и компьютерных чипов, и подивился трудолюбию, кропотливости и явному идиотизму художника.
Анфиса не прерывала молчания. Чагин посмотрел на нее краем глаза и ему показалось, что ее косящие глаза увлажнились и покраснели. Он как раз хотел спросить: «А почему «прогресс» с одним «с» написано?», чтобы завязать разговор, но теперь передумал, побоялся, что девушка расплачется. Он прошел к окну и посмотрел на двух взъерошенных голубей на ржавой крыше. Странным образом голуби ему тоже показались ненормальными.
– Анфиса, а вы давно здесь работаете? – задал Никита максимально нейтральный вопрос.
– Полгода, – ответила девушка, не сходя с места.
– Вам здесь интересно?
– Да, – ответила Анфиса, по-детски нервно сцепляя внизу руки и одновременно выставляя вперед грудь, словно на конкурсе красоты.
– Понятно, – сказал Никита.
Как страшно отличалась девушка от своих мягких, подвижных и уверенных в себе свертниц из Тихого мира. Сцена становилась неловкой.
– Как вы думаете, они надолго убежали? – спросил он. – Да вы присядьте.
– Не знаю, – прошептала Анфиса, не двигаясь с места.
Чагин подошел к ней. Щеки ее порозовели, руки сцепились еще сильнее. Девушке было лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. На шее, под бантиком блузки, висел кулончик с золотой женской фигуркой. Фигурка показалась Чагину похожей на те, которые он уже видел на местных храмах, но рассмотреть пристальнее он не решался, чтобы не пялиться на почти полностью открытую грудь Анфисы.
– А что у вас на кулончике? – спросил он, глядя на девушку сверху вниз и несколько в сторону – отводя глаза от ее груди. – Можно посмотреть?
Анфиса сделала быстрый шаг вперед, вдвинула колено между ног Чагина, охватила его голову руками и поцеловала его в шею.
Адамов
Я не смог удержать Катю. Упустил.
Большой Ответ намертво привязал меня к Анжеле, и я просто не в состоянии был уследить за всеми перемещениями дочери. Тем более помешать ей жить так, как ей хотелось. Через несколько месяцев она насовсем перебралась в ту часть Москвы, которую стали называть Сектором.
Поначалу там были какие-то клубы, в которых собирались те, кто не мутировал, то есть дерганые. Дело в том, что за Большим Ответом пришла Большая Ломка. Дерганые в основном сильно мучились изменениями, произошедшими в мире, и искали для себя хоть какую-нибудь отдушину. В клубах на Ленинском и Профсоюзной они находили то, что позволяло им перетерпеть еще один день.
После того как Москва была разрезана тихими на восемь кусков, у Сектора появились границы – просеки, как и у всех других секторов, только другие сектора получили названия, а этот так и остался – Сектор. Постепенно не поддавшиеся изменениям стали селиться в этом районе, а перевернутые, то есть тихие – уезжать отсюда. А еще спустя пару месяцев в Сектор хлынули дерганые отовсюду.
От нового мира, тихого и солнечного, они бежали сюда, как звери от лесного пожара.
Я посмотрел старые карты. Где-то здесь в старину находилось Свалочное шоссе. Конечно, это всего лишь совпадение, но сейчас мне хорошо думать об этом.
Первые два года население здесь росло очень быстро. Шли и ехали на подводах (как некие антиподы Ильи Моисеевича, отправившегося в свои чудесные Черновцы) из дальних уголков бывшей России и сопредельных стран. Были дерганые из Прибалтики и даже из Польши. Почему-то удивительно мало было кавказцев. Напрашивался вывод: либо на Кавказе образовался свой Сектор, где-нибудь в Адлере или Минеральных водах, либо у них по какой-то причине не оказалось достаточного количества дерганых. Хорошо зная Чечню, Осетию и Дагестан, я склоняюсь к последнему варианту.
Не все дерганые покинули Тихий мир.
Например, мне рядом с тихими было как-то лучше. До Переворота я годами не ходил в гости, лучшим из наслаждений считал опасность и кровь, а в мирной жизни радовался, когда заканчивался тюбик зубной пасты или дырявилась очередная рубашка. Выбрасывая вещи, я как бы выбрасывал еще несколько дней своей жизни и получал от этого несомненное удовлетворение.
Теперь я перестал торопить дни, много понял о себе такого, чего нельзя было понять даже в бою или под пытками.
Мы с Леной стали ходить в гости к ее друзьям, таким же тихим, как и она, они умели по-настоящему веселиться, и мне никогда не бывало скучно и противно, как раньше.
Лена открыла мне, какой может быть женщина. Это было нечто совершенно новое, несравнимое ни с чем в прошлом, и мне стало ясно, что все мои прошлые победы на личном фронте были на самом деле поражениями.
Конечно, я все равно остался бы в Тихом мире. Из-за Анжелы. Даже если бы мне было там плохо. Но мне было хорошо.