Каждый день перекрывали площадь, в том числе и сами военные – и хоть я щеголял уже, кажись, удостоверением, но с печатью смазанной на фотке…
Что-то первомайское, парад победы, салют, выступление патриарха прямо у крыльца Собора – всё это я краем глаза видел уже по телеящику. А уж вакханалию «на главной сцене страны» – в аккурат перед мавзолеем! – что и говорить, больше нескольких секунд нельзя вытерпеть. (Тут Анфиса, наверное, в первых рядах дрыгает, радостно подпевая, – когда Люда показала ей билет в Большой, она только, скривившись, пфукнула.) Тоже невольно созерцал целую неделю, как её монтировали, а главное, потом целый день пришлось внимать, как отстраивали звук.
Как вы помните, стены подклета толщиной около трёх метров. Однако весь рабочий день, даже два дня – как в подклете, так и на втором этаже – звуковыми волнами пробирало до физической тошноты. Не говоря уж о моральной: смешно уже само соединение и чередование двух вариантов «народности»: либо откровенная свистопляска, наводящая на мысль о различных видах половой заблудшести: от традиционной кондово-совково-русской женской до новомодно-западнической, не всегда прикрытой даже фрик-скоморошеством, либо строго-патриотическая, подчас клюквенная, скальдическая монументалистика, будто бы льющаяся от стоящей неподалёку медной глыбины Церетели. Сколько в жизни я выслушал этой вынужденной тошнотворной байды! В автобусах, маршрутках, поездах, легковых и грузовых, а также у себя и не у себя дома… А теперь, казалось мне, я нахожусь в самом центре, в источнике звука!.. По идее, собор должен от этого защитить… Хотя пятисотлетний собор сам нуждается в защите: убойные акустические колебания расшатывают старинную кладку. Остаётся лишь сжать зубы и заскрыпеть ими – или… молиться.
На Васильевском спуске проходило что-то поприличнее – День славянской письменности и культуры (хоть не рок-концерт с заморскими визгунами!), но всё равно. Эх, знал бы блаженный Василий (да и знает же, наверное, но тоже терпит до поры), что происходит на месте его любимого луга (Васильев луг), где мирно паслись коровы, а он любил уединяться для молитвы!..
Иногда так и представишь Москву того времени: страшновато, конечно, но простор-то какой – всё, что нынче в грязебетон одето, в ржавчину и слизь – берега вот эти, неживая вода, тяжёло-мутная и с мусором, и дальше – асфальт и копоть… – всё зелено, землисто и лесисто, тропинки, спуски, деревянные мостки!.. Всей столицы – подумать только – 100 тысяч население, а всей страны – всего 6 миллионов!
Наконец, об эту пору, прямо пред концом испытательного срока, мне довелось, как в первый день трудоустройства, обойти собор с правой стороны: последовал вызов от… соборной бабки-надзирательницы. Причём с пометкой «срочно» – посему я искал её повсюду и нашёл в хозяйственном помещении, посреди всех хозяйственно-культурных благ, будто Кощея, чахнущего над златом.
Без лишних предисловий она заявила:
– Читали в Интернете о ваших успехах!..
«Ну, вот оно, – так и ёкнуло сердце, – и сюда докатилось! Успехах!»
– Я понимаю, конечно, – продолжала она, что-то перебирая, нагнувшись и в пол-оборота взглядывая на меня (совсем как в деревне, когда перебирают картошку или огород полют: судачат и ругают, а занятия не бросают), – что такая работа не для вас, тут обычные люди работают… и именно работают… а вы, молодой человек… у вас такой, как сейчас это называются, – имидж… я понимаю, конечно…
Не выдержал (и перерыв кончался – надо бежать!) и, прервав, спросил прямо, при чём тут «мои успехи», «такой имидж» и проч.
– Вы покинули свой пост. Ушли, и двадцать минут вас не было. Я понимаю, что у вас другие интересы… что… Но уважение же элементарное должно быть! В общем, мы вас увольняем.
У меня глаза на лоб полезли. Эту фразу («увольняем», «отчисляем», «выселяем», «не подходите») я слышал десятки раз, и жизнь почему-то сложилась таким образом, что не выработалась привычка равнодушия, а наоборот. Не иначе, как подстава от Анфисы или даже от хоремейстера. Оказалось – просто от Гяура: спутали фамилии! (хотя не исключено здесь всё же и посильное её вмешательство, выяснять я не стал).
В Тамбове ходили с женой в строящийся в монастыре храм (копирующий -намного буквальнее, чем питерский храм Спаса-на-Крови, и в этой буквальности и новодельности весьма несуразно – завидно разновидные купола Василия Блаженного17), осмотрелись, встали в очередь, чтобы поклониться мощам Марфы Тамбовской… И тут наткнулись на училку, с которой я был знаком по поэтическим акциям (сама писала стихи) – мы дважды попытались поздороваться, а она при этом едва ли не отпрянула… На лице в платочке, отразился, кажется, испуг!.. Лишь потом я понял, что, возможно, она ожидала от меня (судя по моим ранним произведениям, а ещё больше по пресловутому имиджу), что я сейчас «как выскочу, как выпрыгну» и устрою в святом месте нечто в стиле «Pussy Riot»!
Суждения такие, может быть, и опрометчивы, по крайней мере, упрощённы, но виноват всё же я сам. Не надо забывать, как воспринимает всё народ, да даже в лице его не самых глупых (так называемых интеллигентных и продвинутых) представителей: по пути мы встретили одного за другим ещё пару старых знакомых, коим я простодушно сообщил, что идём из церкви… «Богу молился?!.» – неожиданно ухмыльнулись они, кто жуя маслянистый чебурек, кто резинистый гамбургер.
Глава 10. Книга отзывов и книжные гости
Даже посетить урывками все церкви мне удалось лишь месяца через полтора работы. Сознаюсь тоже, что чего-то необычного я уже и не ожидал, но увиденное оказалось действительно потрясающим. При этом особенно волновал сам замысел – несколько разных церквей вместе, в ансамбле и единстве, как град или собор.
Лик Спаса в вышине – Он как бы смотрит на тебя, и нужно сильно-сильно задирать голову – я, наверное, в первый раз тогда такое увидел… В соседних же церквах, ожидая на том же месте увидеть примерно то же самое, видишь на своде совсем иное – спираль наподобие галактической из по-особому уложенных кирпичей (по сути, род свастики, в Грузии нечто похожее называется борджгали). И понимаешь, что это, если вдуматься, есть обозначение того же, знак Бытия Божия.
Часто, под конец практически во все дни когда дежурил при выходе, я улучал минутку, когда было мало посетителей, чтобы заглянуть в ближние церкви. Церковь Киприана и Иустины, церковь Варлаама Хутынского и церковь Входа Господня в Иерусалим. Здесь меня особенно привлекала икона Александра Невского – героя моей школьной поры (необычность её в том, что на полях вокруг главного образа изображены практически те же, что и в учебниках истории, ключевые эпизоды жития легендарного князя), из подписи под иконой я впервые узнал, что в монашестве он принял имя Алексий. Икона Входа Господня в Иерусалим, а ещё образ Благоразумного Разбойника (не помню точного названия и в какой церкви находится – кажется, что в той же) наводили меня на размышления о неземной природе христианства: Спасителю, Мессии, царю царей прибыть в Иерусалим верхом на осляти – какова деталь!.. и такой же парадокс с разбойником: что он, верно, всю жизнь грабил и резал – и первым вошёл в Рай! – вряд ли такое придумаешь, логика абсолютно парадоксальная.
Совершенно особое впечатление производил обход вокруг центральной церкви Покрова Богородицы по наполненной по-настоящему холодным – а потому как будто по-настоящему древним – полумраком галерее (есть ещё кое-где небольшие боковые ответвления ходов) – как будто в подземелье, в чертоги средневековые входишь – здесь только отсветы из окон еле-еле, да фонарик жестяной мерцает, разбрасывая причудливые блики… Ступаешь с гулом, выдыхаешь с паром, трогаешь ладонями ледяные стены, на которых едва различима тёмноватая роспись в поблескивающих морозных кристаллах. И для меня это не музей, не экзотика – мне тут нужно каждый день ходить!
И не только галерея, практически всё кругом таится в полумраке, ожидая живого взгляда. А он и у меня замылился, и я спешу, нервничаю и куда-то рвусь… Просто кончилась смена – выходишь из центральной церкви Покрова в «коридор», обернулся… Холод и голод и так и гонят, но иногда всё же можно урвать несколько секунд, даже пару десятков, позволить себе остановиться: по-новому увидеть портал, ведущий в эту церковь, или шагнуть три-четыре шага, чтоб рассмотреть интерьер церкви, роспись «на потолке» или тот же фонарик…
Но и тут ощущения почти всегда были противоречивые, испорченные нескончаемым делом – того и гляди кто-нибудь выскочит из-за поворота: «А ты что тут делаешь?!».
В так называемой ризнице – простом закутке, куда мало кто заглядывал, я обнаружил икону Богородицы и иногда выкраивал полминуты завернуть туда – как бы за угол у окна – чтоб помолиться. Иногда сюда забредали иностранцы и краем глаза заставали, наверное, странное зрелище быстрого поцелуя в стекло и приложения лбом. Иные из них уже видели меня восседающем «в палатах» на рабочем стуле и, видимо, смутно осознавали, что я сотрудник музея – хотя по засаленной безразмерной аляске и общему измождённому виду не скажешь… – наверное, думали: и странные всё же эти руссиши!..
При дежурстве в подклете я непременно стал заходить в примыкающую к нему круглую комнатку-башенку, видимо, специально устроенную для удобства экспозиции, состоящей для одних икон. Когда после шлемов и сундуков устремлялись туда школяры, надеясь там увидеть нечто ещё более потрясающее, им быстро наскучивало, и они либо пулей вылетали оттуда, либо начинали там шушукаться и валандаться, долго и издавая неприличные звуки, так что почти всегда нужно было их разгонять. Несмотря на то, что под двумя иконами имеется подпись, что они почитались как чудотворные, я, кажется, ни разу не видел молящихся. И сам невесть какой знаток и молитвенник, я помню (и то не по названию и датам) главные из них: Вход Господень в Иерусалим, Пресвятая Троица, Николай Угодник… Мне было важно лишь само минутное уединение: кругом всегда толклось много народа. (В подклете часто появлялись то завхоз, то директриса, то бабушка, то устраивали для детишек показательный мастер-класс по написанию славянских букв.) И, кажется, тут были камеры…