Каждый раз, когда вода закипала, Хаметов сгребал руками снег и набивал в кожух "максима" через узкое наливное отверстие. В ложбинке намело снегу щедро, а вот на взгорках он успел покрыть землю тонким слоем. К, тому же рассыпчатый снег никак не уминался в руках. И все-таки необходимо остудить ствол пулемета, разгоряченного длительным боем; видно, как воздух поднимается над "максимом" легким парком.
Ах, если бы сейчас у "максима" хлопотал весь расчет! Но фашисты начали контратаку, когда Хаметов отпустил в деревню второй номер и подносчика патронов — пусть отогреются, пожуют пшенного концентрата, а может, и кипяточку хлебнут…
"Максим" был спрятан в мелкорослом ольшанике, а сам Хаметов укрылся в узком, глубоком окопчике. Снег выпал весьма кстати, он выбелил бруствер и замаскировал выброшенную глину.
Фашисты обнаружили пулемет с опозданием. Эта ошибка стала последней в их жизни.
Хаметов стрелял с искусством, которое принесло ему славу лучшего пулеметчика первого батальона 258-го полка 78-й стрелковой дивизии.
В начале дуэли с фашистами он ловко управлялся за весь расчет — за себя, за второй номер и за подносчика патронов. Ленты лежали в коробке аккуратно, и снарядили их впрок немало.
Взвод фашистов так и не поднялся на высотку за околицей. Солдаты остались коченеть на пятнистом серо-белом поле. И только трое, самые прыткие, убежали.
Хаметов готовился к новой атаке. Во время передышки набил патронами еще две ленты, растянул их, чтобы не перекашивало при стрельбе.
Очень не хотелось расстаться с обжитым окопом — такой глубокий, узкий, так надежно защищает от пуль, от осколков мин. Но все же благоразумнее сменить позицию.
Он отполз с "максимом" в сторону, в запасной окопчик.
На белесой поляне показалась новая, еще более плотная цепь. Фашисты приближались, пулемет молчал. Хаметов мог уже рассмотреть фигуры солдат, шагающих впереди; доносились воинственные крики "хох".
Когда гитлеровцы приблизились метров на сто пятьдесят, Хаметов нажал на спусковой рычаг. Очередь, еще очередь, еще длинная-предлинная очередь… Немцы залегли, огонь их стал более точным. Пули летели над окопчиком, ударялись в щиток "максима". Он бил и бил, пока цепь не повернула обратно.
Почти сутки не ел Хаметов, но не притронулся к сухарям. Передышку использовал, чтобы перетащить пулемет по мелкому ходу сообщения в запасной окопчик.
В третью атаку двинулось роты полторы, не меньше. Фашисты уже не шли в рост, а ползли, хоронясь за убитыми, за ранеными, залегая в ложбинках.
Пули взвихривали снег рядом, а когда Хаметов присмотрелся к белым хлопьям, мгновенно опадающим, понял: автоматчики зашли с тыла. Значит, перерезали дорогу на Городище, и теперь к нему на помощь не пробиться.
Ствол раскалился, запахло горелой краской. О ствол можно погреть руки, даже обжечься. Хаметов успел отвинтить пробку наливного отверстия, нагрести снегу и набить кожух. Он развернул пулемет, прострочил ближний лесок в своем тылу, занял круговую оборону.
Подоспели сумерки, вспышки от его коротких очередей все заметнее.
Хаметов вновь перекочевал в первый, глубокий окоп. Пуля попала ему в левую руку, но он не отпустил рукоятку — расстрелять ленту до конца, удержать фашистов на снегу!
Хаметов, как сумел, перевязал руку, сменил позицию и снова прострочил лесок позади.
Ну и денек выдался! Сколько раз немцы шли на высотку, сколько атак он отбил — шесть, семь, восемь? Позже узнал, что высотку атаковали десять раз.
Первыми на помощь пробились саперы. Командовал ими секретарь комсомольского бюро полка младший политрук Федор Феркович. На всех трех позициях "максима" валялись пустые коробки из-под патронов, пулеметные ленты, кучи стреляных гильз. На склонах высотки густо лежали неподвижные тела в мышиных шинелях с черными воротниками, в сапогах с широкими голенищами. А сколько валялось автоматов!
Саперы насчитали больше ста убитых. Судя по обмундированию и по документам, все из эсэсовской дивизии "Рейх".
Хаметов потерял много крови, его погрузили на санитарную повозку. Он просил не увозить далеко от полка, а "максим" передать в надежные руки[7].
19 ноября командующий группой армий "Центр" фельдмаршал фон Бок, который руководил ходом сражения, отправился на передовые позиции. Специальный поезд довез фельдмаршала до станции, захваченной немцами недавно, дальше поехал машиной на передний край, желая "посмотреть в бинокль на Москву".
Именно эти критические дни вспоминал позже поэт Александр Твардовский в "Балладе о Москве", написанной в стиле былины, народного сказа. Баллада относится к дням, когда "стоял противник под Москвой".
Уже вблизи его войска
Гремят броней стальною,
Уже видна ему Москва
С Кремлевскою стеною.
Уже слова: "Моя Москва"
По-русски враг заучивал…
Хорошо помню, как адъютант принес из штаба и подал майору Шевцову новые квадраты карты.
С хмурым, полным решимости лицом взял Шевцов карту-полуверстку, на которой значились западные и юго-западные предместья, пригороды, окраины Москвы и сам город.
На фронтовую карту попали уже Красная площадь и Кремль; на карте были обозначены мосты и памятники, церкви и парки, стадионы и радиостанции.
Москва-река на карте уже не просто река, а водная преграда; шоссе, ведущее в дачные местности, не просто шоссе, а стык двух дивизий; Воробьевы горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, дорогие сердцу советского человека, — ориентиры.
Внимательно посмотрел командир Особого полка Шевцов на карту и начал ее складывать гармошкой, чтобы уложить в планшет. Карта была новехонькая и хрустела на сгибах. Сколько помню, Шевцов всегда сам складывал карты — и наши, и трофейные, не передоверяя этого никому, даже расторопному адъютанту Пешеходову.
— Тут еще четыре квадрата восточнее Москвы, — адъютант подал новые листы.
— Тех листов мне не нужно.
— Топографы из штаба просили передать.
— Не понадобятся, — мрачно отозвался Шевцов. — Понятно?
Адъютант растерянно молчал, не зная, куда деть "восточные" листы.
Шевцов обвел всех, кто набился в штабной блиндаж, быстрым озорным взглядом, подмигнул мне и сказал, притворяясь рассерженным:
— Чего же непонятного? Живой я из Москвы со своим полком не уйду. А мертвым карты не нужны. Дорогу в рай я на память знаю. В крайнем случае — связной доведет!..[8]
Рокоссовского можно было увидеть под Солнечногорском не только на командных, наблюдательных пунктах полков, но и на передовых позициях. Он продолжал руководить боем в Клину и после того, как немецкие танки перерезали дорогу на юг к Солнечногорску и ворвались в Клин с севера; бой шел уже на улицах города.
Разговор Рокоссовского по Бодо с начальником штаба фронта Соколовским был оборван разрывом снаряда; здание телеграфа сотряслось, стекла вылетели, штукатурка осыпалась, снаряд разворотил угол дома. Бледная, испуганная телеграфистка услышала "спасибо" от командарма, выходившего из дома.
Ночная дорога к штабу армии была опасной. Прямым попаданием танковой пушки немцы разбили штабную машину со счетверенным пулеметом. Рокоссовский, как и все сопровождающие, вооружился на случай ближнего боя: пистолет, две гранаты и автомат, подаренный тульскими оружейниками.
"К вечеру 24 ноября мы прибыли в деревню Пешки, — читаем в мемуарах маршала. — Начался артиллерийско-минометный обстрел. Один снаряд угодил в наш дом, пробил стену, но, к счастью, не разорвался. Вбежавший офицер доложил, что гитлеровские танки вошли в деревню по шоссе, а автоматчики двигаются по сторонам, обстреливая дома.
В такую переделку мы еще не попадали. Наши машины были оставлены на краю деревни. Надо было немедленно добраться туда. На улице над нами со свистом проносились снаряды. Они шлепались о землю или ударяли в постройки и заборы, но не разрывались. Это были, по-видимому, болванки, которыми стреляли гитлеровские танкисты".
В этот критический момент командарма вызвали к телефону. Как рассказывает В. Кардашов в книге "Рокоссовский", командующий Западным фронтом Жуков "потребовал от командарма немедленного перехода в наступление на Солнечногорск. В ответ на возражения Рокоссовского, считавшего, что в сложившейся обстановке и с теми ограниченными силами, которые находились в его распоряжении, наступление обречено на неудачу, а потому лучше бы придерживаться обороны, командующий фронтом повысил тон, и на Рокоссовского посыпались упреки. Присутствовавшие при разговоре видели, как побледнел Рокоссовский".
Подобные инциденты не были редкостью в те дни. Впоследствии Рокоссовский писал:
"Не только мы, но и весь Западный фронт переживал крайне трудные дни. И мне была понятна некоторая нервозность и горячность наших непосредственных руководителей. Но необходимым достоинством всякого начальника является его выдержка, спокойствие и уважение к подчиненным. На войне же в особенности. Поверьте старому солдату: человеку в бою нет ничего дороже сознания, что ему доверяют, в его силы верят, на него надеются…
Высокая требовательность — необходимая и важнейшая черта военачальника. Но железная воля у него всегда должна сочетаться с чуткостью к подчиненным, умением опираться на их ум и инициативу".
"Разомкнувшись слегка, чтобы видеть друг друга, — вспоминал К. К. Рокоссовский, — а собралось нас человек 12–14, мы стали пробираться к оврагу в конце деревни. Это удалось сделать без потерь. Затем перебрались через овраг и осторожно приблизились к шоссе. Там мы нашли свои машины — водители не бросили нас в беде. Убедившись, что, блуждая под носом у противника, мы пользы никакой не принесем, мы решили сразу направиться в штаб армии и оттуда управлять войсками…"