Когда мы вышли на берег Ламы, пришлось принять горячий бой. Потревожили и нас, подсобный народ — повозочных, ездовых, трофейщиков, кухонных помощников, пеших посыльных, санитаров. Тылы наши подмели под метелку, поскольку активных штыков не хватало. И заняли мы оборону вдоль голой березовой рощи, позади наших окопов, наподобие второго эшелона.
Пролежал я несколько часов, и так захотелось курить, ну прямо невтерпеж. Табачок у меня кончился до последней крошки, а сосед мой окопный, папаша Федотов из трофейной команды, и вовсе не курит.
Посидел, посидел в окопе, погрустил — что делать? Решил пойти за табачком к Фатыхову — однокашник, в нашей роте воюет, курящий человек и кисет свой не боится распахнуть перед гостем.
С разрешения взводного пополз вперед в боевое охранение. Там, конечно, пули свистят и так далее. Между прочим, наш танк в овражке дежурит. Где же, интересно, Фатыхов? Пришлось елозить от окопа к окопу, искать Фатыхова.
По дороге вдруг заметил: ползет еще кто-то. Присмотрелся, благо сумерки еще не подоспели, — немец! В одной руке у него автомат, в другой граната; ручка длинная у ихних гранат, хорошо видна. И ползет тот немец к нашему танку, который ведет огонь с места, только башня торчит над овражком.
"Ну-ка, Тихон Никифорович, — сказал я себе, — твое слово!"
Вскинул винтовку — она у меня хорошо пристреляна, и мушку закоптил, чтобы не блестела на солнце, — прицелился пониже каски и "отменил" того немца.
Не успел отдышаться — второй ползет к танку. Он уже близко, меня не видит и дружка своего покойного тоже не видит, так прилежно глядит в сторону танка. Вот немец встал на колени и достал гранату с длинной ручкой. Но броска у него не получилось, не успел он напроказить, пришлось и его взять на мушку.
Только собрался дальше искать Фатыхова — смотрю, из траншеи своей выскочили два немца и со всех ног к лесу. Наверно, они видели, как преставились те, с гранатами, и стало им слишком страшно.
"Ну-ка, Тихон Никифорович, — сказал я себе, — скажи свое веское слово!"
И тут я опять неторопко, но без проволочки прицелился и два раза пальнул. Далеко они не убежали, оба улеглись. Так и не пришлось мне обойму сменить: четыре пули — четыре фашиста.
Пополз дальше за табачком. Однако где же Фатыхов? Прямо обыскался. Солнце показывало уже около четырех дня, а я с утра не курил.
И что вы думаете? Не далее как в шестидесяти метрах от танка нашел я своего закадычного курильщика Фатыхова. Над бруствером торчала знакомая мне личность. Человек Фатыхов заметный — черноволосый, и ростом бог его не обидел.
Залег с Фатыховым рядом. Достал он свой кисет, отсыпал мне щепоть табаку. Скрутил я толстую цигарку, подымил вволю, поблагодарил, как полагается, и пополз обратно.
Пришлось дать кругаля — обшарил карманы у всех четырех фашистов, собрал их документы, подобрал за ними оружие и обратно в свою оборону. Один немецкий автомат не ахти какой тяжелый, но когда их четыре!..
Хочу признаться, что и куревом я малость разжился. Три фашиста, правда, оказались почему-то некурящие, но у четвертого залежалась в кармане пачка папирос, по-немецки сказать — сигарет, пришлось их реквизировать.
К вечеру к нам на позицию пришагал из штаба пеший посыльный. Ну-ка, что за новости? Оказывается, по мою душу. Вызывает командир батальона старшин лейтенант Алексеи Анисимович Булахов. Знаю его имя-отчество, поскольку мы с ним еще от реки Оки воюем-сражаемся.
Сдал я старшине трофейные автоматы, а потом комбат поздоровался со мной за руку и попросил:
— Ну-ка, расскажи, расскажи, как ты там за табачком охотился.
Я рассказал все как было и сдал старшему лейтенанту трофейные документы. И только когда вернулся в землянку, заметил насчет своей шинели: зря фашист прострочил ее из автомата в шести местах.
Уварово
Январь 1942
Входя в блиндаж, оттирали щеки и носы, притоптывали ногами, откидывали капюшоны, снимали рукавицы, каски, ушанки, подшлемники. От этой возни и сутолоки блиндаж стал еще более тесным.
Иней оттаивал на бровях и ресницах, на затворах автоматов, на чьем-то бинокле: в оправу окуляров, как в чашечки, налилась вода.
Печь раскалилась, в блиндаже жарко. Белый маскировочный халат старшего политрука Дорохова сделался мягким. А когда Дорохов входил, гремел им, будто халат скроен из жести.
Начальник политотдела 144-й дивизии, сидя на лежанке, покрытой хвоей, делал инструктивный доклад. Он часто закрывал глаза и каждый раз с трудом поднимал веки.
Политработники сидели на пустых ящиках из-под мин, на лежанке начподива и на полу, устланном соломой.
На бревенчатой стене рядом с противогазом и пустой полевой сумкой висела "летучая мыть". Не столько светила, сколько чадила. Политработники с блокнотами в руках в полумраке записывали указания начальника. Пальцы слушались плохо, еще не отогрелись.
Старший политрук Дорохов сидел сгорбившись на ящике, возле печки. Он держал блокнот на коленях, и никто не заметил, когда блокнот упал на солому. Политрук держал карандаш в руке и сидел в позе пишущего человека. Но он спал.
Я перестал прислушиваться к словам начподива, сухим, официальным; слова скользили мимо сознания. Смотрел на Дорохова, уронившего голову на грудь, словно он разглядывал пистолет, засунутый за отворот шинели…
Люди на войне смертельно устают. Я видел сапера, который спал под проливным дождем. Это было на берегу Днепра, у моста, который восстанавливали саперы. Сраженный усталостью, он упал на прибрежный песок. Капли дождя бежали по его лбу, щекам, подбородку, затекали за шиворот. А сапер спал…
Видел, как сон настиг телефониста батареи. На линии работал его сменщик, и батарея могла обойтись без спящего. Телефонист лежал на пороге землянки, и каждому приходилось переступать через него. Его пытались добудиться, долго трясли за плечо — все напрасно! Он так и остался лежать на пороге.
Видел артиллеристов, когда они, зачехлив орудия, двигались по размокшей, избитой дороге. Кислый запах конского пота над упряжками. Артиллеристы умели спать на передке орудия, на зарядном ящике, под железное громыхание батареи. Они спали сидя, ни к чему не прислонясь спиной. Выбоины на дороге — орудие с грохотом подскакивало, прислуга просыпалась, чтобы через минуту снова забыться неверным сном. Жесткая походная жизнь, про которую артиллеристы говорят: "Ходя наешься, стоя выспишься". Добравшись до крыши, они, как бы ни были голодны, уже не помышляют о еде. Скорей улечься где-нибудь на полу, натянуть до подбородка шинель, пропахшую порохом и орудийным маслом…
Видел, как вернулся в землянку из ночного поиска разведчик. Он едва успел дойти до лежанки, как тут же повалился и заснул раньше, чем успел положить голову на вещевой мешок, служивший подушкой. Кто-то предложил снять с него сапоги. Принялись стаскивать, сапоги были мокрые и плохо поддавались. Кто-то тянул сапог, кто-то держал разведчика, чтобы не упал с лежанки, а он так и не проснулся, только хмурился во сне…
Обо всех этих смертельно уставших людях вспомнил, глядя на Дорохова. Он дышал ровно. Подбородок его касался рукоятки пистолета. Сосед толкал Дорохова в бок, всем было неловко: на таком совещании во время доклада начподива — и вдруг заснуть!
Начподив увидел, что Дорохова исподтишка тормошат, и запрещающе поднял руку:
— Не трогайте. Дорохов не спал две ночи. Из разведки. Он сегодня со своими орлами за Можайском побывал. До Бородинского поля дошел.
— Эва, куда пробрались, — донесся из угла голос.
— Новости невеселые, — начподив посмотрел на спящего. — От села Горки ничего не осталось. В Семеновском из ста семи домов уцелели три. Село Бородино сожгли. В музее скотобойня. А вот памятник Кутузову стоит, пока не взорвали. — После паузы начподив сказал: — Дорохова на свою койку уложу, утречком отдельно проинструктирую. Передайте его блокнот. В батальон пошлем связного, чтобы там не беспокоились…
Начподив продолжал доклад усталым, приглушенным голосом. И сухие слова "недооценка", "проработка", "на сегодняшний день" уже не казались холодными.
Январь 1942
Ночью на батарею пришли два незнакомых бородача — один рыжий, второй черный. На обоих полушубки, за плечами немецкие автоматы.
Чернобородый посовещался о чем-то с командиром батареи. Втроем вышли из землянки и направились к первому орудию.
— Только насчет прицела мы люди, простите, несведущие, — сказал рыжий, оправдываясь. — Будем считать на метры, по-партизански.
— Ну и отлично, — согласился капитан.
Батарея дала залп по дому, который стоял в шестидесяти пяти метрах северо-восточнее колокольни.
— Немцев там битком, — подбодрил заряжающего рыжий.
Ударили по другому дому, в пятидесяти метрах строго на восток от первого.
— Под тем домом с зеленой крышей в подполье миномет установлен, — объяснил рыжий артиллеристам. — Ствол прямо в оконный проем глядит. Дом с зеленой крышей надо снести.
— По зеленой крыше — огонь! — отдал команду капитан.
Темнота такая, что наводчик не видел ствола орудия. Но колокольня села Уварова была пристреляна, и точный адрес зеленой крыши установлен. Три залпа дали артиллеристы по цели. Первый — зажигательными снарядами (поджечь дом), второй — фугасными (разбить дом), третий — осколочными (уничтожить фашистов, если уцелеют и выбегут из дома).
Над селом занялось зарево. Снег при свете пожара стал розовым. Бородачи стояли возле первого орудия и пристально смотрели вдаль, будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме красных отсветов пожара.
— Ну, товарищи, благодарим вас душевно за огонек, — сказал, обращаясь к расчету, рыжий. — Надеюсь, фашистов побили немало. Их в комнате было полным-полно. И в другой комнате, на печи. Да еще сени в доме теплые. Наверное, там тоже постояльцы околачивались.
— Откуда такие подробности? — удивился капитан.
— Что же я, собственного дома не знаю? — обиделся рыжебородый.