Ещё один сюрприз: Большой-то, оказывается, не такой и большой! Даже наоборот – скорее маленький.
У меня сработали представления прошлой жизни, а в двадцатых многие реалии отличались от моих культур-мультурных стереотипов будущего.
В разговоре с хранительницей гроссбуха выплыло, что судьба Большого висит практически на волоске. Его уже третий год пытались закрыть, причём инициатива исходила не абы от кого, а от человека, слова которого про самое важнейшее из искусств – кино мне регулярно попадались в фойе кинотеатров.
У творца революции, её теоретика и пока что первого лица в стране было своё отношение к балету, в частности, к Большому и Мариинскому театрам.
Ленин считал, что и балет, и храмы искусств, где он ставится – «кусок чисто помещичьей культуры», к тому же слишком дорого обходится молодому и весьма небогатому советскому государству.
Невероятно, но факт! По инициативе Ленина на уровне Совнаркома приняли постановление: оставить в театрах несколько десятков артистов, не тратиться на ремонт здания и на спектакли, в идеале – вообще прикрыть эту лавочку, а сэкономленные средства отдать на ликвидацию безграмотности и на читальни.
Владимир Ильич даже устроил хорошую выволочку Луначарскому, который пытался отстоять театр и вёл чуть ли не партизанскую борьбу с Совнаркомом.
Естественно, во время этого затянувшегося сражения Большой влачил жалкое существование. Перейти на самоокупаемость для огромного хозяйственного субъекта (одно только здание чего стоило!) было физически невозможно, а государственные субсидии урезали в несколько раз, оставив сущие крохи.
Неудивительно, что к моему приходу здесь царила та самая разруха – что в головах, что в клозетах (лично проверил, когда заглянул по естественной надобности).
Здание стремительно ветшало и нуждалось в капитальном ремонте, нищие и не нужные государству артисты разбегались кто куда.
И всё-таки Большой не сдавался, пытаясь ставить спектакли и сохранять главное, что в нём есть: людей, не могущих существовать без искусства.
От катастрофы театр спасло личное вмешательство входящего во власть Сталина, когда в ноябре 1922-го Большой уже собирались окончательно закрывать. Эта информация сама всплыла в голове после того, как я вспомнил нашу давнюю экскурсию: Дашка тогда ещё не передумала становиться балериной, и мы с ней специально ходили и в Большой, и в Мариинку, чтобы, так сказать, прикоснуться к святыням.
Не то чтобы я фанател от балета, но раз дочка болела им, я, как отец, был обязан разделять её увлечения.
В общем, как всегда – пришёл Иосиф Виссарионович и всех спас.
Коли начал поиски с Большого, так тому и быть. Отложив в сторону книгу, я стал расспрашивать собеседницу насчёт тех, кто меня интересовал в первую очередь. Узнав, что я расследую жуткое убийство, женщина безумно заинтриговалась и стала охотно помогать.
Под описание миниатюрной брюнетки с длинными волосами подходили сразу три балерины, но все они были живы и здоровы, к тому же задействованы в тех постановках, что шли прямо сейчас на театральных подмостках.
Новости, конечно, замечательные, особенно для этих девушек, однако не для меня. Не фартануло.
Выходит, пропавшую придётся искать в другом месте.
В принципе, я не надеялся, что смогу напасть на след: такое даже в фильмах редко бывает, а в жизни и подавно. Та же жизнь приучила к философскому «отрицательный результат – тоже результат».
Я простился с собеседницей, пожелав всех благ и процветания ей лично и театру, в котором она служит. Заодно получил от неё несколько любопытных наводок и сразу же воспользовался ими, откорректировав планы.
Дальше путь лежал в Московский Камерный балет.
И опять всё не слава богу! Тот, кто мне был нужен, оказался жутко занят: проводил репетицию и пока не собирался её заканчивать.
Битый час я болтался за дверью, слыша звуки фортепиано и высокий требовательный голос, изрекающий что-то вроде:
– И раз! И два! Выше ногу, выше, ещё выше! Тянем носочки, тянем…
Я усмехнулся, представив себе, что там творится. На месте балерин я бы уже, наверное, пополам порвался от их растяжек.
Когда меня окончательно достала эта канитель и я ощутил острое желание плюнуть на хорошие маневры и прервать затянувшиеся занятия, за стеной наконец-то раздалось:
– Так, репетиция закончена. Все свободны.
Томительное ожидание вознаградилось сторицей. Челюсть у меня отпала сама собой, когда мимо пропорхнула вереница практически голых девчонок. Никаких тебе классических балетных пачек или платьев – на танцовщицах были телесного цвета трико в облипку, которые не скрывали от посторонних взглядов практически ничего.
Врать не буду, даже на меня, умудрённого опытом и всякими злачными местами, увиденное произвело впечатление. И ввергло в некоторый культурный шок.
Каюсь, я даже слегка обалдел, гадая: это балет или стриптиз-шоу? Я точно попал по назначению в Московский Камерный балет или ошибся дверью и угодил в какой-то бурлеск?
Да, я давно знал, что нравы в первые годы советской власти были ещё те, куда хлеще, чем в наши девяностые. Стараниями некоторых товарищей обоих полов Октябрьская революция приобрела дополнительное измерение сексуальной, и это вовсе не шутка. Нравы местами царили, мягко говоря, свободные, тем более в творческой среде, где сам статус богемы обязывает. Народ, а особенно богема массово и с удовольствием раскрепощались, освобождаясь от условностей старого мира. В общем, хиппи с их «Секс, наркотики, рок-н-ролл» отдыхают.
До суровых нравов сталинского империума ещё далеко. Советская Россия первой половины двадцатых – просто образец демократии, свободы нравов и либерализма.
Но одно дело – слышать об этом, а другое – лицезреть собственными глазами.
А посмотреть было на что: девицы хоть и не походили на модельных красоток из будущего, но в целом оказались весьма и весьма аппетитными. Правда, худеньких среди них не было – почти все несколько «в теле», но это скорее в плюс для представления.
Похоже, Камерный балет знал, чем завлекать широкую публику, в отличие от Большого.
Пока я стоял, открыв рот, подошёл невысокий, начавший лысеть мужчина лет тридцати, с широким открытым лицом, высоким лбом и глубоко посаженными глазами.
– Добрый день. Это вы из уголовного розыска? – с недовольной интонацией спросил он.
– Здравствуйте. Да, я из уголовного розыска. Моя фамилия Быстров. – Я показал удостоверение, которое не произвело на деятеля искусств особого впечатления.
Он не испугался, скорее удивился моему визиту.
– Голейзовский, Касьян Ярославович, – представился собеседник.
Судя по апломбу, явно не последняя величина в нашем балетном хозяйстве. Мне его ФИО ничего не говорили, но не удивлюсь, если бы какой-нибудь искусствовед из будущего обомлел бы и хлопнулся в оборок от счастья.
– Руководитель мастерской балетного искусства, а ныне – Московского Камерного балета, – продолжал он. – Вы по какому вопросу, товарищ Быстров? Насчёт контрамарок?
– Увы, нет, – признался я. – Всё больше по делам нашим скорбным. Но, если позволите, всё-таки задам один вопросик не по делу: а вам не кажется, что ваши балерины… ну, как бы это сказать… несколько не одеты, что ли?
– А вы что – ханжа, товарищ Быстров? – недоумённо протянул Голейзовский.
Я пожал плечами.
– Не знаю. Всё может быть.
– Мне нравится ваша честность, – хмыкнул Голейзовский. – Обычно все старательно мотают головой и заявляют, что они точно не ханжи… Что ж, отвечу вам с такой же честностью. Спектакль, над которым я сейчас работаю, призван показать зрителю, как прекрасно и одухотворено обнажённое тело. Нагота естественна, она не должна отвлекать от великой мудрости и абстрактности вдохновения. Я называю это эксцентрической эротикой. Надеюсь, вы ничего не имеете против эротики? – вопросительно уставился он на меня.
– Не имею, – заверил я.
– Приятно слышать. А теперь готов выслушать, что за дело, помимо моих эротических экзерсисов в искусстве, привело вас сюда.
Я рассказал ему о страшной находке. Касьян Ярославович выслушал меня внимательно и под конец переспросил:
– Миниатюрная брюнетка?
– Да. Она пропала… примерно неделю назад, такой приблизительный срок определил наш эксперт, – подтвердил я.
– Боюсь, что ничем не могу вам помочь, уважаемый товарищ Быстров. Все известные мне брюнетки заняты в моём представлении, и никто из них не пропадал. Да вы и сами могли отметить, что мне импонируют в некотором роде пышечки. Худеньких среди моих балерин нет.
– Хорошего человека должно быть много, – улыбнулся я.
– Это вы верно подметили, – согласился Касьян Ярославович. – У вас ко мне всё?
– Боюсь, что да, – вздохнул я, а потом спохватился:
– Впрочем, кое-что нужно, раз уж вы сами затронули эту тему. Может, найдёте контрамарочку на ближайшее представление? В идеале – четыре…
Голейзовский кивнул.
– Найдём, молодой человек. Для наших органов правопорядка обязательно найдём, причём с лучшими местами.
Покидал я сей храм искусства не с пустыми руками, правда, ни на шаг не приблизившись к установлению личности пропавшей балерины.
Надеюсь, Трепалов и парни оценят подарок. А то уже несколько дней в столице, но на культурную программу даже намёка нет. Некрасиво это, неправильно и даже не по-большевистски. Надо приобщать сотрудников к прекрасному.
Если понравится «шоу», свожу потом на него и Настю, когда она приедет в Москву.
Два раза я обломался в поисках. Но Бог любит троицу. Это произошло и в моём случае.
Балетная школа носила имя незабвенной Айседоры Дункан. Пусть сама «Божественная босоножка», как звали американскую танцовщицу, покорившую мир экстравагантной пластикой и экзотическим костюмом в виде древнегреческого хитона, ещё в мае покинула Советскую Россию вместе с молодым мужем – Сергеем Есениным (разница в возрасте между супругами составляла почти двадцать лет), продолжатели её дела в Москве остались.