– Вы сказали, что Вик Суровый – рыжий…
– Да. И готов это подтвердить сколько угодно. Знаете, такой деревенский увалень, волосы кудряшками, похожие на медную стружку, всё лицо в конопушках. Как говорят американцы, можно вывезти человека из деревни, но вывезти деревню из человека – никогда, – вздохнул Илья Ильич.
Я, правда, слышал это выражение немного в другой редакции, но кто их знает, этих американцев – может, и вправду так говорят, или Шнейдер на свой лад перетолмачил.
– Мне Ольга рассказывала, как однажды, закончив работать за письменным столом, Вик дунул на электрическую лампочку, словно на свечку. Когда не сработало, щёлкнул по ней пальцем, и уж только после этого догадался и выключил. А таких деревенских причуд и замашек у него пруд пруди. В общем, вы меня понимаете, что это за человек!
– То есть саму Ольгу вы, когда она решила увольняться, не видели. Заявление принёс Вик, он же забрал все её документы. Я правильно говорю?
– Всё именно так и было, – кивнул Илья Ильич. – Мы тогда удивились, почему Ольге вдруг приспичило увольняться, но Вик сказал, что скоро они сыграют свадьбу, и Ольга переехала к нему, будет сидеть дома и вести хозяйство, как полагается нормальной женщине, а не плясунье. Знаете, меня тогда очень удивило его лицо… такое злобное, с гримасой. Его аж перекосило в тот момент. Он словно ненавидел всех на свете. После ваших слов о той несчастной, которую выловили в реке без головы… Знаете, а ведь Вик точно мог бы убить, если бы захотел! Есть в нём что-то злое, но не инфернальное, а примитивное, пещерное, я бы сказал.
Шнейдер замолчал. Я не стал давить на него. Сейчас он соберётся с мыслями и продолжит.
– Я ведь прежде был журналистом, и по работе приходилось встречаться с разными людьми. И этот Вик… В общем, мне знаком такой типаж. Неудовлетворённость, зависть, муки ревности… Это страшная смесь, и она могла привести к убийству. Думаю, Вик – тот, кого вы ищете. Есть только одно «но»…
– И что это за «но»?
– Я понятия не имею, где он живёт. И, боюсь, никто среди нас не знает его адреса.
– Ничего страшного, – заверил я. – Вы дали мне наводку, сказав, что его стихи печатали в «Гудке». Думаю, там должны знать его адрес и настоящую фамилию.
Глава 13
Главная контора «Гудка» располагалась на Новой Басманной, в доме 13. После расспросов в бухгалтерии меня почему-то послали в редакцию какой-то «Четвёртой полосы».
Если честно, до этого момента я считал, что «Гудок» – обычная ведомственная газета, какой она по сути и была практически всю мою прошлую жизнь, однако реалии двадцатых годов предыдущего века оказались совершенно иными. Да, это был профессиональный рупор здешнего «РЖД», но, как это порой случается, ему удалось значительно расширить свою читательскую аудиторию.
Оказывается, эта самая «Четвёртая полоса» в «Гудке» времён начала НЭПА была тем, чем гораздо позднее станет «Клуб 12 стульев» на страницах «Литературной газеты»: тут печатались юморески, анекдоты, весёлые фельетоны и просто шуточные вещицы.
Ещё в коридоре я услышал заливистый смех, который раздавался за дверями нужного мне кабинета. Такое ощущение, что кто-то травит байки или рассказывает анекдоты. Да уж, непринуждённая тут рабочая атмосфера, ничего не скажешь.
Впрочем, для людей творческой профессии это нормально.
Явление мента народу осталось незамеченным: публика была слишком увлечена рассказом молодого брюнета с взлохмаченной шевелюрой. Он сидел прямо на столешнице длинного редакционного стола, покачивая ногой, и с увлечением говорил. Публика внимала каждому его слову, давясь от смеха.
Судя по всему, шутливые реплики касались единственного, если не считать меня, стоявшего мужчины, слегка сутулого, с приподнятыми плечами. Его волосы были взбиты в характерный хохолок. Он хорошо знал об этом и потому регулярно разглаживал причёску ладонью, но толку от этой процедуры было мало.
Его лицо показалось мне знакомым. Я точно видел его, но пока не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Правда, одно мог сказать наверняка: к миру криминала отношения он не имел и в сводках, что мне довелось видеть, не проходил. И всё-таки я его знал, причём очень хорошо.
Мужчина выглядел крайне смущённым, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Наверное, этим и была вызвана его защитная поза с поднятыми плечами.
Я не мог сказать, какого цвета были его глаза, они казались слегка выцветшими, но в них было столько ума и жизни, что становилось ясно: они принадлежат весьма неординарной личности.
За спиной рассказчика висел большой лист картона. Приглядевшись, я понял, что это стенгазета, даже смог прочитать название: «Сопли и вопли».
Весёлый народ эти газетчики…
– Вы знаете, каким псевдонимом наш уважаемый коллега решил подписать свой фельетон? – спросил брюнет и сам же ответил:
– Герасим Петрович Ухов… Г. П. Ухов. Я, значите, Мише и говорю: любой нормальный человек прочитает это как «гэпэухов»…
Собравшиеся снова засмеялись, и я невольно улыбнулся вместе с ними. Ну да, «гэпэухов» – сотрудник ГПУ.
А потом до меня дошло: Михаил – это и есть тот самый мужчина, который хотел подписать материал столь забавным псевдонимом.
Как это часто бывает со мной, в мозгах снова щёлкнуло. Господи, как же я сразу не догадался! Это же не кто иной, как Булгаков! Поэтому он сразу показался мне знакомым.
Интересно, что он делает в редакции «Гудка»? Хотя стоп… Мне доводилось бывать в двух московских музеях, посвящённых его творчеству: одном – частном, а втором – государственном, расположенном в его московской квартире.
И там, и там рассказывали, что в начале двадцатых Михаил Афанасьевич плотно сотрудничал с «Гудком», правда, не сказать, что на первых порах удачно. Это для меня он – легендарный классик, а в 1922-м страна Булгакова толком не знает, он один из многих, и до настоящей популярности надо ждать ещё несколько лет.
Ну а то, что он действительно пока никто и зовут его никак, чувствуется по поведению журналисткой братии. Пока собравшиеся считают себя если не выше, то равными будущему классику.
А тот мнётся, ощущает себя явно не в своей тарелке, однако не пытается остановить балаболящего брюнета. Так бывает, если ты по каким-то причинам зависишь от этих людей.
Я всё-таки постарался удержать себя в руках и слегка кашлянул, привлекая внимание журналисткой братии.
Все разом смолкли и посмотрели на меня с любопытством.
– Добрый день, товарищи, – сказал я, показывая удостоверение.
– Уголовный розыск? – удивился чернявый. – Неожиданно… И кто же из нас сотворил что-то беззаконное?
– Надеюсь, никто.
– Отрадно слышать. – Брюнет протянул руку. – Юрий Олеша. Если читаете нашу газету, можете знать меня как Зубило или Касьяна Агапова.
Я же знал Юрия Олешу как автора прекрасной детской сказки «Три толстяка» и не читал других его вещей. В музыке есть такое понятие, как «исполнитель одного хита». Юрий Олеша, по сути, остался в нашей памяти как автор одной книги, правда, вне всяких сомнений, – гениальной.
В детстве я обожал её экранизацию с Баталовым в качестве режиссёра и исполнителя главной роли.
– Георгий Быстров, – с удовольствием ответил на рукопожатие я.
Мне было до жути приятно находиться в обществе такого человека. И плевать, что потом писали в газетах о его алкоголизме и странных отношениях с сёстрами – одна из которых стала прототипом девочки Суок.
Написав «Трёх толстяков», он навсегда остался в пантеоне мировой литературы.
– Позвольте познакомить вас с нашим маленьким творческим коллективом «Четвёртой полосы», – Олеша представил своих коллег, и тут меня ожидало новое потрясение – в тесной комнатке собралось сразу несколько будущих литературных звёзд: не считая Михаила Афанасьевича, в редакции «Гудка» трудился ещё и Илья Ильф[2].
– Так что же привело вас, товарищ Быстров, в нашу обитель? – близоруко прищурился будущий создатель «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка».
Меня так и подмывало сказать, что я уже познакомился с его будущим соавтором, когда тот приезжал в командировку из Одессы в Петроград, но я благоразумно промолчал. Хоть тресни, не вспомню, работают ли уже вместе обе половины творческого дуэта «Ильф и Петров», в котором первую скрипку, похоже, как раз и играет мой собеседник.
Внезапно его накрыл приступ кашля, и он деликатно отвернулся от меня, прикрыв рот носовым платком. Несколько секунд его спина и плечи сотрясались.
Я дождался, когда он перестанет кашлять и снова повернётся в мою сторону.
– Меня к вам привели суровые и скучные будни уголовного розыска. Ищу поэта, который печатается в «Гудке» под псевдонимом Вик Суровый.
– Вот уж не знал, что наш Вик так высоко ценится в угро, – фыркнул Ильф.
– Это какой Вик? – вскинул голову Олеша.
– Да тот самый, – усмехнулся Ильф. – Ты должен его помнить…
Видя непонимание во взгляде собеседника, Ильф пояснил:
– Да брось! Ты не мог его забыть! Ну, тот, который наваял: «Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал…» Рыжий такой! – пустил в ход последний аргумент Ильф.
– Ах, рыжий! – вспомнил Олеша. – Ну да, знаком нам этот товарищ. Как вы понимаете, никакой он не Суровый и даже не Виктор. Его настоящие имя и фамилия… дай бог памяти…
– Никифор Ляпис, – с готовностью подсказал Ильф.
– Точно! Мы поначалу думали, что и это псевдоним, но он трудовую книжку показал, в которой чёрным по белому: Ляпис Никифор. Отчество, извините, не припомню – в бухгалтерии надо смотреть, – виновато развёл руками Олеша.
Известие о трудовой книжке меня не удивило: пока что именно она была основным документом, удостоверяющим личность – внутренние паспорта с прописками «как положено» появятся гораздо позже, а пока граждане пользовались либо трудовыми книжками, либо многочисленными справками. Неудивительно, что немалая их часть де-факто являлись филькиными грамотами и порядком затрудняли работу уголовного розыска и милиции.