Приступив к изучению дела, Компанейщиков тотчас же встретил затруднения; генерал-губернатор не допустил его к рассмотрению отчетности по подворью, не доставил ему сведений о лечебнице и проч. Тем не менее ревизору удалось составить таблицу рыночных цен на те предметы, которые евреи были обязаны покупать в подворье, и оказалось, что обитатели гетто на всем переплачивали.
Цены в подворье
Циновки Р. 1.40 к.
Рыночная цена
Казанская, черемисской работы, лучшего свойства, нежели продаваемая в подворье, 3 ¼ арш. х 1 ¾ арш., весом 18 п., по 85 коп. медью.
Циновки-баковки, продающиеся в подворье по одной цене с казанскими, 2 ¼ х 1 ¾ арш., весом 11 пуд. в сотне по 65 к. м.
Цены в подворье
Рогожи 63 к.
Рыночная цена
Казанские, не менее 7 пуд. в сотне — 36 к. Муромские, 4 ½ пуд. в сотне и одной меры с казанскими, 26 к.
Цены в подворье
Веревки № 1 — 75 к.
Рыночная цена
Калужские неточные, в 7 ½ маховых саж. по 37 к. медью.
Цены в подворье
Веревки № 2 — 60 к.
Рыночная цена
В 6 маховых саж., по 27 к.
Выходило, что при упаковке товара евреи переплачивали на каждые 10 пуд. около 6 рублей. Кроме того, Компанейщиков обнаружил, что евреи не только должны были приобретать эти и другие предметы по установленной таксе, но не могли пользоваться ничьими другими услугами по упаковке и отправке товаров, как находившегося при подворье «коробочника», платившего подворью за монополию 720 р. асс. в год, — никто, кроме него, не имел права зашивать товары, переносить их и проч.; «коробочник» выписывал счета по своему усмотрению, и евреи должны были оплачивать их.
Указав в докладе генерал-губернатору на эти поборы и на другие стеснения, которые евреи претерпевали от вынужденного проживания в подворье, Компанейщиков остановился и на моральной стороне дела, отмечая, что запрещение евреям жить в других домах усиливает презрение к ним; а затем, рассмотрев в подробности вопросы о Глебовском подворье как источнике доходов лечебницы и как полицейской мере, он так закончил свой доклад: «Я вывожу то заключение, что учреждение особого в Москве еврейского подворья несправедливо в своем основании, крайне стеснительно для евреев, не приносит казне значительной выгоды, не только бесполезно, но даже вредно в административном отношении. Взгляд мой основан на крайнем разумении моем и бывших у меня в виду данных. Священною обязанностью считал я изложить пред правительством мысли свои со всею откровенностью».
Прежде чем представить доклад генерал-губернатору князю Щербатову, Компанейщиков просил правителя его канцелярии Путилова совместно рассмотреть вопрос о пользе существования подворья, но Путилов уклонился от этого, сказав, что его личное и кн. Щербатова убеждение в необходимости сохранить подворье не может быть поколеблено никакими данными.
Не обо всем, однако, виденном доложил Компанейщиков генерал-губернатору. Были обстоятельства, о которых он мог сообщить конфиденциально одному министру. «Желая исполнить в точности поручение, на меня возложенное, — писал Компанейщиков министру внутренних дел 18 марта 1848 г., — я должен был вникнуть в самый быт евреев на подворье и удостоверился, что угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику, коридорщику. Не дороговизна, не поборы, как я полагаю, побудили их искать у Вашего Высокопревосходительства справедливого покровительства. Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью… Презрение, им оказываемое, отсутствие всякого человеческого к ним чувства наиболее заставило евреев принести жалобу». Что касается поборов, то Компанейщиков доносил, что вообще каждый еврей при въезде в подворье и при выезде, а также в праздники должен был делать смотрителю подарки. Приходилось платить за то, чтобы отводились более удобные комнаты. Начальство подворья охотно брало деньги и тогда, когда еврей просил не отмечать своевременно в книгах его приезда, дабы он мог продлить таким путем свое пребывание в городе, «между смотрителем и приставом есть стачка, вследствие которой евреи часто пользуются излишним, против определенного для пребывания, временем». Вообще писал Компанейщиков о целесообразности подворья с точки зрения полицейского надзора за соблюдением законов о пребывании евреев в Москве: «Лишь были бы у еврея деньги, а то он найдет постоянное пристанище на подворье. Если же он не может удовлетворить иногда чрезмерным требованиям, то пускается на другие средства». В этих случаях евреи останавливались в близлежащих деревнях: Марфиной, в 17 верстах от города, за Дорогомиловской заставой, и Подлипнах, в 35 верстах в той же стороне. Злоупотребления смотрителя отличались разнообразием: занятые комнаты отмечались свободными; несмотря на большие ассигновки, дом, по-видимому, не ремонтировался; выручка от продажи «снарядов», т. е. материалов для отправки товара, приносившая рубль на рубль, показывалась по книгам в половинном размере; с коробочника-монополиста начальство подворья получало в действительности более 720 р. Эти злоупотребления не затрагивали интересов евреев, но они играли роль в вопросе о существовании подворья.
«Все эти статьи тайных доходов, — писал Компанейщиков, — составляют ежегодно значительную сумму. Трудно предположить, чтобы лица, наблюдающие или по крайней мере обязанные наблюдать за порядком, не видали злоупотреблений, а также не понимали всей нелепости учреждения особого для евреев подворья. С другой стороны, — осторожно ставил Компанейщиков вопрос, — нельзя думать, чтобы эта мера допускалась из желания доставить такие огромные выгоды частному приставу, имеющему без того в своем распоряжении до четырех тысяч лавок, и смотрителю подворья, человеку в маленьком чине, без связей и без всякого значения в обществе…»
Князь Щербатов подверг доклад Компанейщикова самой резкой критике; он поставил ревизору в упрек то, что тот признал жалобу Зельцера основательной, «вошел в такие рассуждения, которые не входят в состав возложенного на него поручения», позволил себе уравнивать права евреев с правами прочих граждан. При существовании подворья предотвращается, по словам генерал-губернатора, привоз евреями контрабандного товара, и вообще пресекаются всякие злоупотребления с их стороны по торговле, и вместе с тем полиция имеет возможность следить за сроками пребывания их в Москве. И если, несмотря на все удобства подворья, евреи все же желают пользоваться свободою в избрании квартир, то это должно быть объяснено «преобладающими в них корыстными целями». Поэтому, разделяя мнение обер-полицмейстера, генерал-губернатор признал необходимым сохранить подворье в неприкосновенности.
Неизвестно, как разрешился бы возникший вопрос, если бы в это время пост московского генерал-губернатора не занял граф Закревский, получивший от Государя исключительные полномочия в качестве хозяина Москвы. Благорасположение, которым пользовался гр. Закревский в высших сферах, давало возможность предвидеть, что в вопросе о подворье все будет зависеть от взгляда нового генерал-губернатора. Перовский по поручению Комитета запросил его мнение о подворье для доклада Государю. В сентябре 1850 г. Закревский послал свое донесение. Он признал жалобу Зельцера не имеющей «надлежащего основания», так как шкловские евреи, от имени которых подана жалоба, не ведут в Москве постоянной торговли; генерал-губернатор посетил подворье, и находившиеся там евреи, по его словам, не только не заявили жалоб на какую-либо дороговизну, но даже нашли подворье «во всех отношениях для себя удобным и выгодным в сравнении с прочими подворьями»; польза же сосредоточения всех евреев в одном месте, как для предупреждения с их стороны злоупотреблений, так и для надзора за их пребыванием в Москве, «не подвержена никакому сомнению», и сохранение подворья тем необходимее, что в последнее время обнаружен был между евреями сбыт фальшивых кредитных билетов. «По сим соображениям и дабы не лишить здешней глазной больницы средств содержать себя доходами глебовского подворья, составляющего собственность сказанной больницы», Закревский потребовал сохранения подворья.
Этими строками гр. Закревский подтвердил то, что говорил Компанейщиков и что отрицал кн. Щербатов. «Почему, — спрашивал Компанейщиков в докладе прежнему генерал-губернатору, — евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Не есть ли это предмет для них совершенно посторонний? Почему содержание этого заведения не падает на Армян, Персиян, Греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?» Князь Щербатов объяснил по этому поводу, что ни Глебов, ни московская администрация не имели в виду использовать еврейское подворье в целях материальной поддержки больницы и что принуждение евреев жить именно в этом подворье вызвано только полицейскими соображениями. «Довольно странный вопрос, — охарактеризовал кн. Щербатов вопрос Компанейщикова, — если бы Армяне, Греки, Персияне или кто-либо другой жили на глебовском подворье, то они также способствовали бы выгодам глазной больницы, как способствуют теперь выгодам содержателей частных подворьев».
Итак, тайна существования Глебовского подворья была раскрыта. Не было сказано, в чьи руки уходят суммы, взимавшиеся с евреев и не заносившиеся в отчет подворья. Но, во всяком случае, стало ясно, что московское гетто необходимо для нужд глазной больницы[492].
И именно заявление гр. Закревского, что существование подворья необходимо для поддержания больницы (а не его указание на полицейскую роль Глебовского дома), побудило Комитет об устройстве евреев не уничтожать подворья. Однако Комитет не считал нормальным создавшееся положение — сохраняя подворье, он смотрел на него не как на постоянное, а как на временное учреждение, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров 1838