цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.
— Это самое происходит в Киеве, — сказал Мамис, — только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, — уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.
Лев КлячкоЗА ЧЕРТОЮВ Москве[594]
Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва — все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, — человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.
Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.
Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.
Чистка пошла быстрым темпом, и через весьма короткое время Москва приняла весьма своеобразный вид. Особенно заметны были следы деятельности новых администраторов на московских вокзалах, а по ночам на улицах и бульварах. Вокзалы тех дорог, которые вели в так называемую черту оседлости, стали необычно переполненными и имели такой вид, какой они приобретали во время беженства или демобилизации. Во всех комнатах, на платформах и в проходах валялись на полу евреи со своими семействами, часто весьма многочисленными, со всем своим скарбом, дожидаясь посадки. Количество поездов, не рассчитанное на массовое выселение евреев, было недостаточно для всех подвергнутых высылке.
Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым — местом, с которым они не имели никаких связей.
С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.
Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…
Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.
При Долгорукове евреям — аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.
Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.
Дело было летом, и отсутствие квартиры не являлось особым злом. К услугам моим и моих единоверцев были все московские бульвары. До 1-го часа ночи мы прогуливались по бульварам, сидели на скамьях — словом, имели непринужденный вид обыкновенных гуляющих обывателей. Или, как выразился один из моих компаньонов, «совсем похожи на людей». К первому часу ночи «настоящая» публика уходила, и тогда мы располагались на скамьях на ночевку. Не было удобства, но не было и одиночества: добрая половина скамей, в особенности Тверского, Зубовского и других более богатых растительностью бульваров, была усеяна телами нелегальных. Ввиду патриархальности, царившей в то время в Москве, низшая администрация в лице сторожей и смотрителей бульваров не видела в этом ничего не естественного. Только по утрам, когда сторожа приходили подметать, они будили ночлежников, наставительно замечая: «Здесь спать нельзя; бульвар для гулянья, а не для спанья».
Бульварное благополучие продолжалось, однако, недолго. Недремавшее око Власовского обнаружило «злоупотребление». Начались облавы. На третий день моего проживания на Тверском бульваре такая облава нагрянула в нашу «гостиницу». Многим, в том числе и мне, удалось ускользнуть от полиции. В этом, однако, нельзя усмотреть нерадение полиции, небрежность с ее стороны или недостаточное усердие. Наоборот, ловлей евреев полиция занималась очень охотно. Но их было так много, а численность полиции по штатам, очевидно не рассчитанным на массовое выселение, была так мала, что едва ли не большинству евреев удавалось спастись. Но все же жатва при этих облавах бывала обильна. Засидевшиеся в гостях обыватели, возвращавшиеся на рассвете домой, бывали очевидцами любопытных картин: многочисленная группа евреев обоего пола, понуривши головы, шла, окруженная цепью торжествующих городовых. Почти всегда в толпе были дети, выброшенные вместе с родителями на улицу. Торжество городовых было небезосновательно: за каждого «пойманного» полагалась награда. Если бы эту картину видел иностранец, то подумал бы: «Сколько, однако, в Москве преступников и как развита преступность среди детей». Не мог же он знать, что всё преступление их в том, что, выброшенные на улицу из своих квартир, они вынуждены были искать ночлег на бульварных скамьях.
Лишившись возможности ночевать на бульварах, я, подобно моим нелегальным единоверцам, вынужден был прибегнуть к другому способу: ночному хождению по улицам. Пустынные переулки Москвы приобрели необычный вид: в этих переулках, в которых жизнь обычно около 9 часов вечера настолько замирает, что даже собаки не встретишь, по ночам появлялись медленно и устало движущиеся фигуры: это были нелегальные евреи, иногда целые семейства; впереди отец, а поодаль, в нескольких шагах, мать с ребенком на руках. Разделялись, чтобы не было хождения скопом. Переулки избирать приходилось наиболее глухие, старательно обходя полицейские посты. Полиция имела строгое предписание и останавливала не только евреев, но и всех подозреваемых в еврействе, требуя документов. Строгие кары за недостаточное наблюдение за евреями, с одной стороны, награды за каждого пойманного, с другой стороны, — все это привело к тому, что улавливание евреев стало единственной миссией ночных полицейских, забросивших все остальные функции. У полиции сложилось особого рода соревнование: каждый старался уловить как можно больше. В число улавливаемых нередко попадали христиане, заподозренные полицией в еврействе и случайно не имевшие при себе документов. Каждую ночь на улицах Москвы многократно происходили погони: нелегальный удирал от заметившего его городового, а тот, бросивши пост и прорезая ночную тишину резким свистом, гнался за «преступником».