ше превосходительство!.. Бывало, в старину увидишь шляпу с пухом, так уж знаешь вперед: человек с именем, почтенный!.. А теперь!.. Ну, нечего сказать, чудные дела делаются, чудные!..
— А правда ли, — спросил один из слушателей, — говорят, будто бы Андрею Ивановичу Макшанову дали Анну через плечо?
— И, нет, батюшка! Станислава.
— Как же мне сказали…
— Да уж позвольте, я знаю наверное — Станислава. Вот также пожаловаться на службу не может. Летит, сударь, летит!.. Ну, да этот другое дело — голова… и связи большие. Ведь матушка его была урожденная княжна Красноярская, а, вы знаете, Красноярские в свойстве со всею знатью, так тут дивиться нечему; а вот что любопытно, — продолжал рассказчик, понизив голос, — знаете ли вы, что Степан Иванович Стародубский уволен от службы?…
— Неужели?
— Да, да! Говорят, будто бы какой-то иностранный двор настоятельно требовал этой отставки.
— И, что вы, Алексей Дмитрич, иностранный двор!.. Да какое право имеет иностранный двор?…
— Уж там говорите себе, а слетел, сударь! Политика, батюшка, политика!.. Знаете ли, бывают этакие разные дипломатические обстоятельства… Мы сделаем, и для нас сделают… понимаете?
— Конечно, конечно!.. Однако ж это что-то странно?… Какое бы, кажется, дело?…
Старик улыбнулся, понюхал табаку и сказал:
— Да, сударь, да!.. Кто не посвящен в таинства политики, тому многое должно казаться странным!..
— Алексей Дмитрич, — проговорил один господин, идя скорыми шагами из биллиардной, — сейчас принесли в журнальную последний номер «Северной пчелы», меня тащат в вист, так я не успел его пробежать… не хотите ли вы?
Старик вскочил с дивана, товарищи его также встали. Он отправился в журнальную, они разошлись по разным сторонам, и я остался один с Илецким.
— Пойдем и мы, — сказал Илецкий, — посмотрим, не найдешь ли ты в первой гостиной кого-нибудь из прежних твоих сотоварищей.
— Нет, — прошептал я с невольным вздохом, когда мы вошли в эту комнату, — я не вижу здесь ни одного знакомого лица.
— Посмотри хорошенько.
— Чего смотреть! Я вижу только, что в этой комнате, которую вы называете детской, большая часть господ вовсе не дети: один другого старее!..
— Да, конечно, народ пожилой.
— Вот, например, что сидит у крайнего стола?…
— Этому еще только семьдесят пять лет.
— А вот этот, что кушает чай?
— Ну, этот немного постарее: ему за восемьдесят.
— И этот, я думаю, не моложе? — спросил я, указывая на дряхлого старика, который шел, не подымая ног, шаркал ими по полу и двигался как будто бы не своей, а какой-то посторонней силой. — Как его фамилия?
— Курильский.
— Иван Андреевич?
— Да!
— Ах, боже мой! Да я баллотировал его в члены Английского клуба… Он был еще такой молодец! А теперь…
— Да это, братец, все ребятишки; вот посмотри на этого барина, который расхаживает так бодро и с такой странной припрыжкой по комнате.
— А кто он такой?
— Иван Сергеевич Саянов.
— Что ты! В уме ли?… Иван Сергеевич Саянов?… Не может быть! Да он уж лет двадцать, как умер.
— Нет, Богдан Ильич, не прогневайся, — живехонек; да еще, может быть, и нас с тобой похоронит.
— Да, помилуй, двадцать семь лет тому назад я играл с ним в бостон; он и тогда говорил, что ему за семьдесят! Сколько же ему лет?
— Без малого сто.
— А, почтеннейший Захар Иванович! — вскричал какой-то худощавый господин лет сорока пяти, протягивая руку Илецкому. — Вас вчера не было в клубе, — верно, изволили быть в концерте?
— Нет, не был.
— Так поэтому: вы Листа уж слышали?
— Нет, еще не слышал.
— Неужели?… Ну, уж я вам скажу, что за диковина этот Лист!.. Удивительный, сударь, человек, удивительный!.. Этакого проворства я никогда не видывал! Как он работает пальцами, ах, господи!.. Молния, сударь, молния!.. Детина такой видный… острижен в кружок… нос большой… Необычайный артист, сударь, необычайный!.. Нет, Захар Иванович, поезжайте, поезжайте! Право, стоит раз послушать. А что, пойдете по рублику в вист?
— Нет, я больше полтины не играю.
— Эх, Захар Иванович, пуститесь!.. Партия приятная: Иван Андреевич, Степан Трифоныч, я… Ну, что за беда. Рискните раз по рублику!
— Помилуйте, на что мне менять игру?
— Так не угодно ли вам? — продолжал этот вистный вербовщик, обращаясь ко мне.
— Извините, — отвечал я, — я также не играю по рублю.
— Да вот вам четвертый, — прервал Илецкий. — Андрей Михайлович, четвертого нет — по рублику! Хотите?
Андрей Михайлович, человек лет шестидесяти пяти, толстый, осанистый, с брюзглым лицом и важною выступкой, остановился и, поглядев прямо в глаза Илецкому, спросил:
— По рублю? Во что?
— В вист.
— В вист? — повторил толстый барин таким ужасным голосом, что у меня волосы стали дыбом. — Кто, я — в вист?… Ха, ха, ха!
— Ох, Андрей Михайлович! — сказал Илецкий. — Что это вы так страшно смеетесь?
— Мне играть в вист?… Нет, батюшка, нет!.. Покорнейше благодарю!..
— Что это с вами сделалось? Вы, кажется, вист любите?
— Да он-то меня не любит. Два месяца сряду проигрываю — каждый день, каждый день!.. Нет, будет! Во что угодно: в бостон, в преферанс, а в вист — ни за что!.. Сейчас проиграл четыре роберта, да еще какие!.. И добро бы, играл несчастливо, — нет, карты идут!
— Так отчего же вы проигрываете?
— Контры, Захар Иванович, контры, каких я в жизнь мою не видывал. Да вот хоть последний роберт представьте себе: я играю с Федором Кирилловичем Граниковым, против нас под рукою у меня — Онисим Алексеевич Туренин, за рукою — Федор Дмитрич Шахонской. У них партия двенадцать, у нас четыре; у них записано три, у нас девять. Вскрывают козыря — пики. Я беру карты; у меня король сам-шесть с маленькими козырей, четверо старших треф от короля, туз бубен и туз, король червей, — наша ли игра?
— Ну, конечно.
— Так слушайте! Мой ход; разумеется, я козыряю с маленькой, Туренин не дает козырей, мой товарищ кладет даму, Шахонской бьет тузом и идет в десятку бубен; я бью тузом и козыряю с короля. Туренин сбрасывает какую-то фоску, мой товарищ не дает козырей, Шахонской кидает пятерку; у него остаются валет, десятка, девятка и осьмерка — все четыре старшие козыря! Теперь слушайте. Разумеется, я иду в короля треф, Шахонской хлоп тузом — и пошел! Козырь, другой, третий, четвертый — да шестеро старших бубен! Три было записано, пять леве и два онера — вышли!.. Ну, батюшка, что скажете?
— Удивительно!
— Мой ход. У товарища козырная дама, а у меня король сам-шесть козырей, четверо старших треф от короля, туз, король масти и туз масти.
— Да, это странно!
— И с этой игрой только две взятки!..
— Подлинно, большое несчастие! — заметил худощавый господин, который искал четвертого в вист. — Зачем вы козыряли?
— Как зачем?… Король сам-шесть козырей, все масти — и я не стану козырять? Помилуйте!
— Воля ваша, а мне кажется…
— Ну, уж позвольте мне знать, что я делаю! — прервал толстый барин. — Я могу играть несчастливо — это другое дело, но как разыграть игру — извините, в этом я ни у кого совета не попрошу!
Проговорив эти слова со всем достоинством обиженного таланта, толстый господин отправился в другую комнату.
— Ого, какой сердитый барин! — шепнул я.
— Нет, он человек смирный, — сказал Илецкий, — но это слабая его сторона: он уверен, что лучше всех в мире играет в коммерческие игры, а так как это одно, чем он может гордиться, то и малейшие сомнения в его карточной непогрешимости приводят его в совершенную ярость. Сказать ему, что он дал выиграть игру или сам проиграл по ошибке, это все равно, что назвать его негодяем или бесчестным человеком. Избави господи, если кто-нибудь докажет ему, что он плохо играет в вист, — этот человек будет его убийцею.
— Да, — прервал худощавый барин, — Андрей Михайлович тяжел! Все у него дурно играют, а ему не смей и слова сказать. То ли дело Тимофей Сергеевич: крепонек на ухо, это правда, кричать надобно, а какой приятный игрок!.. А, да вот и он! Здравствуйте, Тимофей Сергеевич!..
— Слуга покорный! — сказал небольшого роста старичок с плешивой головой и добрым, простодушным лицом.
— Ну, что, как ваше здоровье?
— Да, батюшка, поздненько сегодня приехал…
— Ну, вот говори с ним! Не хотите ли, Тимофей Сергеевич, по рублику в вист?
— Что, батюшка, — Лист?… Да, говорят, хорошо играет!.. В старые годы и я бы послушал, а теперь что будешь делать!..
— Я вам говорю: не хотите ли по рублю в вист?
— Слышу, батюшка: вы предлагаете мне партию в вист. Почем?…
— Если вам угодно, по рублю.
— Вы не играете по рублю?… Извольте, я и по полтинке сяду.
Худощавый господин понатужился и закричал во все горло:
— Вас просят по рублю!
— Давайте, батюшка, давайте! Это обыкновенная моя игра.
— Человек, отборные карты — вон туда, на крайний стол!.. Пожалуйте, Тимофей Сергеевич, пожалуйте!
Тут подошли к Илецкому с предложением составить вист; я попал в четвертые. По всегдашнему моему обыкновению, проиграл три роберта сряду, потом поужинал, то есть съел котлетку, и отправился с Илецким домой.
— Ну, что, — спросил он меня, когда мы уселись в каретку, — теперь ты имеешь понятие о нынешнем Английском клубе? Как он тебе кажется?
— В старину он был не так роскошен.
— Не правда ли, что этот дом…
— Великолепен.
— А услуга?
— Прекрасная.
— А все то, что служит к удовольствию, удобству и занятию членов?…
— Что и говорить, все придумано и устроено отличным образом.
— И все это стоит каждому члену только семьдесят пять рублей ассигнациями в год.
— Да, конечно, это недорого.
— Недорого! Скажи лучше, дешево до невероятности. Представь себе, что ты человек очень бедный и не можешь почти ничего тратить на твои удовольствия, но тебе посчастливилось попасть в члены Английского клуба, и вот ты каждый день, напившись у себя чайку, отправляешься в клуб провести вечер. Ты там совершенно дома; ты можешь быть в сюртуке, даже в модном пальто-сак, то есть почти в халате. Ты находишь здесь большую часть твоих знакомых; хочешь беседовать с ними — беседуй, не хочешь — займись чем-нибудь другим. Тебе нечего проигрывать, следовательно, ты не играешь ни в карты, ни в лото; в биллиард также не станешь играть, потому что надобно платить за партии, но никто не мешает тебе играть в шахматы, за которые ничего не платят, или читать журналы, на выписку которых клуб истрачивает несколько тысяч рублей в год. У себя дома ты провел бы вечер в какой-нибудь низенькой комнатке, плохо освещенной сальным огарком, плохо вытопленной, а здесь ты также дома, и все эти огромные, великолепные комнаты, в которых и тепло, и светло, и просторно, принадлежат тебе. Дома прислуга твоя состоит из какой-нибудь полусонной кухарки или оборванного полупьяного лакея, а здесь сорок официантов, ловких, вежливых, проворных, смотрят тебе в глаза и предупреждают все твои желания. Каждую среду и субботу в клубе обед. Положим, что ты не можешь платить и по три рубля, разумеется не серебром, за обед, который стоит клубу вдвое дороже, но если ты не очень совестлив, то можешь каждую среду и субботу приходить в клуб не обедат