Я засмеялся.
— Чему же вы изволите смеяться? — сказал сводчик. — Может статься, теперь этим не занимаются, а прежде все подмосковные бояре любили, чтоб у них в прудах были лягушки голосистые. Они этим щеголяли, сударь.
— Правда, правда, любезный! Теперь и я вспомнил: была такая мода; только я до этой музыки не охотник, а люблю, чтоб пруды были с рыбою.
— И этого довольно, сударь; в саду есть два пруда с карасями, да караси-то какие — аршинные!
— Уж и аршинные!
— Доподлинно сказать вам не могу, я не мерил, а только прекрупные.
— Что ж, эта деревня по какой дороге?
— По Звенигородке.
— По Звенигородской дороге? Места знакомые. А на какой версте?
— На двадцать шестой.
— На двадцать шестой?… Поворот налево? Мимо ветряной мельницы?
— Точно так-с.
— А там две версты лесом?
— Не будет, сударь; версты полторы, не больше.
— Так это деревня Андрея Степановича Вязникова?
— Да-с, его высокородия Андрея Степановича Вязникова.
— Спасибо, любезный!
— А что, сударь?
— Да я уж хуже ничего не знаю: мужики бедные, избенки все набоку, а барский дом и на дрова никто не купит.
— Помилуйте, сударь! Конечно, дом покривился, да это оттого, что его мезонин давит; прикажите его снять…
— Да новый дом поставить, службы перестроить, все избы новые срубить? Покорнейше благодарю!..
— Как вам угодно, а, право, именьице хорошее и за бесценок отдают.
— Нет, уж я лучше поищу другую подмосковную.
— Позвольте! У меня есть в виду еще одно именье — чудо!.. За отъездом продают, завтра опись получу. Ну, уж это подмосковная! На Клязьме, все места гористые, березовый лес, липовая роща… пообождите только до завтрашнего дня.
— Хорошо, хорошо, любезный! Прощай!
— Счастливо оставаться!.. Сейчас побегу к господам за описью и приказом.
Не прошло получаса, как мне доложили, что пришел еще сводчик. Я велел его позвать… Ну, этот вовсе не походил на прежних! Это был пожилой человек лет шестидесяти, в сером опрятном пальто, с лысой головой, краснощеким благообразным лицом и светлыми голубыми глазами, исполненными такого простодушия и такой доброты, каких я давно не видывал. Вся наружность его напоминала этих патриархальных старинных слуг, не всегда трезвых, но честных, верных и всегда готовых не только подраться, но даже умереть за каждую барскую копейку. Войдя в кабинет, он помолился на образ, потом, обратясь ко мне, поклонился по старому русскому обычаю в пояс.
— Что скажешь, любезный? — спросил я.
— Вы ли, батюшка, Богдан Ильич Бельский?
— Я, мой друг.
— Ну, слава тебе, господи! Уж я вас искал, искал!.. Не угодно ли вам, батюшка, купить подмосковное именье в двадцати верстах от города?
— Почему не купить, если именье хорошее и будет мне по деньгам.
— Будет, сударь, будет! Да вот извольте потрудиться — прочтите опись.
Сводчик подал мне исписанный лист бумаги, и я прочел следующее:
«Сельцо Былино в двадцати верстах от Москвы, по Серпуховской дороге, на речке Афанасьевке. Крестьян, по ревизским сказкам, семьдесят одна душа, а с прибылыми после ревизии восемьдесят пять душ. Из крестьян многие занимаются столярным ремеслом и платят оброку с тягла но сту рублей ассигнациями, остальные крестьяне на пашне. Земля вся особняк, восемьсот шестьдесят десятин, из которых сорок пять под господской усадьбой и крестьянскими избами. Барский дом каменный о двух жильях; в нем вся мебель красного дерева, три каменных флигеля, баня, сушильня, конюшни, сараи, погреба деревянные, не требующие никакой починки; все господское строение крыто железом. Вид из дома наиотличнейший; один сад фруктовый, другой для гулянья, с разными потешными строениями; две оранжереи: одна персиковая, другая виноградная; грунтовой сарай преобширнейший…»
— Э, любезный, — сказал я, остановясь читать, — да это именье и за сто тысяч не купишь.
— Извольте читать, сударь! — прервал сводчик.
Я начал опять читать опись:
«По речке Афанасьевке заливных лугов до шестидесяти десятин. Против барского дома каменная плотина с мельницей о двух поставах. Прошлогоднишнего необмолоченного хлеба на барском гумне семь больших одоньев. Лесу крупного, береженого, по большой части березового, четыреста тридцать шесть десятин. Последняя цена именью девяносто тысяч ассигнациями».
— Что ж это за вздор! — сказал я. — Да тут одного лесу с лишком на двести тысяч рублей.
— Будет, сударь.
— Так, воля твоя, любезный: или ты меня обманываешь, или тут есть какая-нибудь ошибка.
— Нет, сударь, я вас не обманываю, и ошибки тут никакой нет. Извольте только меня выслушать. Прежний помещик сельца Былина Антон Федорович Вертлюгин скончался прошлой зимою, и все именье покойного перешло по наследству к племяннику его, Ивану Тихоновичу Башлыкову; а он в этой деревне никогда не бывал и служит в каком-то гусарском полку, который стоит в Польше. Говорят, что этот Иван Тихонович Башлыков такой гуляка и картежник, что уж два наследства спустил. Видно, ему и теперь не посчастливилось, так он и написал к былинским крестьянам, что продает их за девяносто тысяч ассигнациями и чтоб они искали себе покупщика. Я, сударь, сам родом из Былина, отпущенник старого барина. Вот мужички и попросили меня приискать им хорошего помещика. Дело, сударь, нешуточное, тут спешить нечего, и я уж недели две по Москве шатаюсь. Спрошу об одном. «Хорош, дескать, барин, только барыня-то у него такая нравная, что не приведи господи!» Спрошу о другом. «И этот также человек добрый, да все пашню заводит на немецкий манер… Тот крутенек, этот с придурью, а вот, дескать, есть барин, Богдан Ильич Бельский, так уж нечего сказать — отец! У него и дворовым и крестьянам такое житье, что и волюшки не надо!» Я поехал да былинским это и пересказал, а они, сударь, прислали меня к вам. Уж сделайте милость, батюшка, заставьте за себя бога молить — купите их!
— Как не купить, любезный! Да где ж я возьму девяносто тысяч?
— Деньги готовы, сударь.
— Как готовы?
— А вот изволите видеть: не слыхали ли вы когда-нибудь об Иване Федоровиче Выхине?
— Не помню, любезный, кажется, не слыхал.
— Здешний купец первой гильдии; торгует лесом. Он ездил со мною на прошлой неделе в Былино, и мы с ним порешили: господин Выхин покупает двести десятин лесу по пятисот рублей ассигнациями за десятину. Оно, конечно, дешево, сударь; коли он и рубить лесу не станет, а на корню продаст, так все возьмет рубль на рубль барыша… Ну, да бог с ним! Зато человек-то верный и все деньги вперед дает.
Признаюсь, я сначала обрадовался, а потом мне стало как будто бы совестно.
— Послушай, любезный, — сказал я, — да что ж это, в самом деле, крестьяне-то: им бы написать барину, что у него одного лесу больше чем на двести тысяч, а он все именье продает за девяносто?
— Что вы, сударь, сохрани, господи! Если барин об этом узнает, да он тогда вовсе своих мужичков обездолит: продаст весь лес за бесценок, денежки спустит, а там опять деревню-то побоку! Только уж тогда, батюшка, покупщиков немного будет. Да вы первые не купите безлесное именье, — что в нем толку? Ан и выйдет, что мужички-то достанутся бог весть кому.
«А что, — подумал я, — ведь он дело говорит».
— Эх, батюшка, ваше высокоблагородие, — продолжал сводчик, — ну, что вы изволите заботиться об этом мотыге? Ведь глупому сыну не в помощь богатство. Вы подумайте-ка лучше о бедных мужичках; чем они, сердечные, виноваты, что у них барин картежник?
— Правда, правда, любезный! — сказал я.
— Ну что, сударь, ваши ли они?
— Если ты говоришь правду…
— Да из чего ж мне лгать, сударь? Помилуйте!
— До сих пор, кажется, не из чего.
— Так вы покупаете?
— Покупаю.
— Батюшка, Богдан Ильич, — сказал сводчик, повалясь мне в ноги, — коли это дело кончено, так дозвольте мне и за себя слово вымолвить!
— Что такое?
— В Былине есть у меня родной брат, краснодеревец, за все мои хлопоты и труды отпустите его на волю! Я ничего больше не прошу.
— С большим удовольствием…
— Да вы не извольте о нем жалеть, батюшка: у вас еще останутся трое краснодеревцев.
— А нет ли у тебя в Былине еще родных?
— Есть, батюшка, племянник; да я уж не смею о нем и говорить…
— Изволь, любезный, я и племянника твоего отпущу на волю.
Сводчик заплакал.
— Покорнейше вас благодарю, батюшка, — сказал он. — Пожалуйте ручку… Дай бог вам много лет здравствовать!
— Да это что!.. Если только ты меня не обманываешь…
— Ах, господи, боже мой!.. Вы всё изволите сомневаться!.. Ну, жаль, что Ивана Федоровича здесь нет!..
— Какого Ивана Федоровича?
— Да вот лесника, что былинский лес покупает. Я бы вместе с ним к вам пришел, авось бы вы тогда поверили.
— Где ж он теперь?
— Уехал в рощу. Деньжонок-то со мною мало, а то бы я за ним скатал.
— А далеко ли?
— Да не близко: верст за тридцать. Меньше трех целковых не возьмут.
— Вот тебе пять рублей серебром, — сказал я, подавая ему ассигнацию, — съезди за лесником.
— Слушаю, сударь. Оно и лучше, батюшка! Извольте сами с ним переговорить.
— Ведь завтра ты вернешься?
— Как же, сударь. Если ему завтра нельзя будет к вам приехать, так я письмо от него привезу. Да он, верно, сам прискачет. Ведь дело-то не безделичное: рубль на рубль барыша. Прощайте, батюшка! Сейчас на постоялый двор, найму лошадей да и в путь.
Сводчик вышел из комнаты, потом через полминуты воротился назад.
— Что ты, любезный? — спросил я.
— Виноват, сударь, — забыл вам сказать, — Иван Федорович Выхин очень зарится на березовую рощу, которая подошла к самому саду, да вы не извольте ее продавать: березы-то сажены еще дедушкой покойного барина, — каждая обхвата в два будет.
— А если он заупрямится?
— Так извольте ему сказать, что вы и деревню-то затем покупаете, что вам эта роща нравится. В ней же всего-навсего десятин пять или шесть, — не потянется, сударь.