– Ничего, государыня матушка, кроме добра от тебя не видел.
– Так знайте же! – воскликнула Софья, вынимая восьмиконечный крест. – Я хочу воротить это время! Я вновь хочу править своим народом для его блага, и призываю вас себе на помощь. Этим крестом, за который боролись ваши отцы и братья и за который боретесь вы, я клянусь, став царицей, вновь приблизить вас к царскому трону, и с вашей помощью вновь править Святой Русью по старине, без новшеств… Клянитесь же и вы, что все, как один, пойдете в Москву, станете табором на Девичьем поле и будете бить мне челом, чтобы я вновь правила царством. А коли Петр вздумает вернуться и нашлет на вас полки свои скоморошные, вы всей ратью выступите против них!
Охваченные пылкими речами Софьи, стрельцы, подняв кверху два перста, торжественно клялись…
Немного времени спустя на том самом месте, где раздавались слова торжественной клятвы, перед самыми окнами кельи Софьи висели трупы видных стрельцов. Это Петр мстил своей сестре и в ее лице всей старой России.
Н. Калестинов
Пономарь Тихий
В лунном свете морозной ночи сверкали золоченые купола Новодевичьего монастыря. Туманной звездой горел крест на высокой колокольне.
С одной стороны в недвижимом покое застыла Москва-река. С другой – необозримое Девичье поле, покрытое снежными сугробами, с едва заметными колеями.
Широко раскинувшийся своими постройками огромный монастырь, воздвигнутый в начале XVI столетия, казалось, глубоко спал.
Теперь Девичье поле представлялось мертвой пустыней. Но не то бывало летом. К 28 июля сотни тысяч народа стекались на монастырский праздник со всех концов Руси, для встречи крестных ходов из Москвы. Было время, когда и цари отправлялись сюда на богомолье и раскидывали на поле свои шатры. Благочестивые цари Михаил Федорович, Алексей Михайлович, Федор Алексеевич ночевали под стенами святой обители в ожидании праздника. И вся ширь Девичьего поля была покрыта несметными толпами народа.
Много славных и печальных воспоминаний хранит темная громада монастыря. Сюда по смерти кроткого царя Федора Ивановича удалилась на покой его вдова, царица Ирина. Здесь же жил ее честолюбивый брат Борис Годунов, отсюда и призванный на царство. Тут были погребены дочери царя Алексея Михайловича – Софья и Екатерина, и дочь Ивана Грозного Анна, а потом и другие.
Теперь же, когда начинается этот рассказ, в монастыре находилась царевна Софья, сестра императора Петра I, бывшая правительница русского государства. По достижении совершеннолетия Петр заключил ее в монастырь, где она и была пострижена в монахини под именем Сусанны. Однако, сделавшись монахиней, властолюбивая Софья все еще продолжала мечтать о возможности при помощи стрельцов снова стать во главе государства. А потому Петр приказал монастырским властям строго следить за поведением сестры, и в то же время беречь ее, как зеницу ока.
Много видели стены Новодевичьего монастыря и худого, и хорошего.
Но теперь мирная обитель, по-видимому, покоилась глубоким сном. Только со стороны Москвы-реки в раскрытые ворота медленно, осторожно въезжали пошевни, запряженные тройками.
Монастырь хорошо охранялся, но, должно быть, сторожа задних речных ворот знали, в чем дело, и беспрепятственно впускали тройки.
Как всегда, пономарь большой колокольни, Спиридон Тихий, вернулся после вечерни к себе домой в подворотную монастырскую клеть. В клети было холодно. Плохо жилось дьячку. В богатом монастыре были и голодные. К числу голодных принадлежал и пономарь Тихий. Давал ему монастырь в месяц два пуда хлеба да мешок крупы, а остальное собирай, коли сумеешь, с доброхотных деятелей.
А семья Тихого с женой – шесть душ. Скудны даяния нынче. При царе Петре и монастырь в забросе. Не жалует его государь, а тут еще заключена сестра его. Почитай и совсем забыли обитель.
Плач детей встретил Спиридона. Его жена, худая, прежде времени состарившаяся женщина с унылым лицом укачивала меньшого, повторяя однообразным тоном:
– Аникитушка, не плачь – тятька придет, хлебушка принесет.
По ее монотонному голосу можно было понять, что она и сама не верит в свои слова.
Спиридон остановился на пороге. Его изможденное старческое лицо, хотя ему не было и сорока пяти лет, выражало глубокое и покорное страдание. Жидкие косицы намасленных волос, опускавшиеся вдоль худых щек, делали еще более жалким его лицо.
– Господи, благослови, – произнес он, осеняя себя крестным знаменем. – Никто, как Бог…
Дети бросились к нему.
– Тятька, хлеба! Хлеба! – кричали они.
Спиридон заморгал глазами.
– Будут, детки, у вас завтра и овсяный кисель, и пшенная каша, – проговорил он. – Не оставит Господь малых сих. Разве вы не лучше птиц, их же кормит Отец Небесный. А сегодня – вот вам!
С этими словами он положил на убогий стол кочан капусты и несколько черствых просфор, что дала ему мать просвирня.
– Марья, готовь! – весело закричал он, обращаясь к жене.
Марья ласково улыбнулась. Она положила заснувшего Аникитушку в общую постель и занялась приготовлением ужина.
Спиридон Тихий был действительно тихий, как бы блаженный. Что бы в доме ни совершилось, какая бы нужда ни угнетала его, как бы ни унижали его люди, он всегда был светел и радостен и только говорил: «Бог правду видит».
Если его жалели люди за его нищету, он говорил: «А Бог-то на что?» И его простодушному сердцу действительно казалось, что он на особой примете у Господа.
Кое-как насытившиеся дети ушли спать. Заснула и утомленная Марья.
Спиридон остался один. Он опустился на колени перед образом Божьей Матери и начал молиться. Завтра в четвертом часу утра ему надо звонить к утрени. Но за молитвой он не замечал времени. Он молился обо всех, кроме себя. Кончив свою молитву, еще долго читал Евангелие, и потом, умиленный и растроганный, в сознании, что дети его сегодня сыты и здоровы, перекрестился и лег.
Но едва первая сладкая дрема смежила его глаза, как какое-то тайное беспокойство овладело им. Словно таинственная сила тревожила его чуткий сон. Но усталость победила. Спиридон заснул крепким сном, и последней заботой его было не проспать, чтобы вовремя позвонить к утрени.
Монастырский привратник
Он не знал, сколько он проспал, когда его разбудил резкий стук в окно. Спиридон поднял голову. Он лежал под самым окном. Чей-то голос, не похожий на знакомые ему голоса, медленно и раздельно произнес:
– Уже пора, что спишь! Благовести!
Спиридон в ужасе вскочил, думая, что проспал. Он торопливо натянул на себя кафтан и вышел на морозный воздух. Звезды ярко светили на небе. Спиридон взглянул на небо и по долголетней привычке по положению звезд сразу определил, что еще не настал час звонить к утрени.
Он взглянул вокруг. Никого не было видно. Кто встревожил его недолгий сон? Спиридон вздохнул, укоризненно покачал головой на неуместную шутку неведомого шутника и вернулся в свою убогую клеть. Не раздеваясь, лег он на скамью и сразу забылся сном. Ему показалось, что он спал одну минуту, как вдруг почувствовал толчок под бок и услышал тот же голос:
– Вставай! Пора! Проснись! Бей в колокол!
«Что за диво? Уж и впрямь, не пора ли?» – подумал, вскакивая с лавки, Тихий. Он торопливо вышел. Нет, еще рано.
Тихий снова вернулся домой. Но ему было не до сна. Он был встревожен. Что значит этот таинственный зов?.. Сон прошел. Спиридон при слабом свете зажженной им сальной свечи углубился в чтение Евангелия. Прошло несколько минут, как вновь раздался нетерпеливый и властный голос:
– Что ты медлишь? Иди, пока не поздно!
Снова в ужасе вскочил с места Тихий и выбежал из клети.
– Пусть рассердится отец протопоп. Ударю в колокол. Чего глазеть на звезды!
Спиридон поднялся на колокольню и взялся за веревку. В эту минуту взгляд его упал вниз, и веревка выскользнула из его рук. От удивления и ужаса он на несколько мгновений словно обратился в камень.
Он увидел, что у паперти собора стоят тройки, и какие-то люди с фонарями и свечами входят и выходят из церкви. Некоторые отъехали к монастырскому крылу, где помещалась келья бывшей правительницы Софьи, ныне инокини Сусанны.
«Злые люди! Тати!» – мелькнуло в голове Спиридона. – «А может, мятежники за Софьей прибыли?»
Не помня себя, схватил он веревку большого колокола, изо всей силы потянул и отпустил ее. Мощный звук ухнул в тихом ночном воздухе. За ним другой, третий.
Никогда Спиридонов не звонил так. Обыкновенно его звон был плавный, торжественный, и его любили в монастыре. Теперь же удары беспорядочно следовали один за другим, тревожные, торопливые. Это был не величественный призыв на молитву, а бурный, отчаянный зов, глашатай бедствия, жуткий набат. Далеко, по всему безграничному Девичьему полю, за Москву-реку полетели тревожные призывы монастырского набата.
Замеченные Спиридоном у собора люди словно встрепенулись, заметались, бросились к тройкам. Изо всех сторожек выбегали сторожа; в окнах келий замигали огоньки.
Тройки и чужие люди были замечены. Раздались крики, свист, гиканье. Незнакомцы вскочили на свои тройки и в задние ворота вылетели на Москву-реку.
Весь монастырь пришел в волнение и ужас, тем более что мужчин в обители было немного. По отданному приказу заперли все ворота, и решено было никого до рассвета ни под каким видом не впускать.
Скорбное зрелище представилось глазам вошедших в собор. Двери были сломаны. Серебряные подсвечники и лампады валялись на разостланном на полу церковном парчовом покрове. С образов были сорваны драгоценные ризы и смятые, изломанные валялись тут же.
Но ночные тати не успели ничего увезти с собой. Еще несколько минут, и они увезли бы свою добычу. Уже наготове на паперти лежали узлы с церковными облачениями.
Почему? Кто поднял тревогу? Кто спас священные сокровища?
Эти вопросы были у всех на устах.
Скоро узнали о чудном видении пономаря Тихого.