От призрачных надежд легковерные переходили к полному отчаянию, к уверенности в том, что «от него никуды не уйдешь», «что житье к концу приходит», что остается только, «по лесам собрався, гореть».
Но на фоне этого всеобщего острого, хотя и пассивного, недовольства все-таки наблюдаются некоторые выступления активного характера.
Старой Москве не была незнакома пропаганда противоправительственных идей путем распространения прокламаций или, как тогда говорили, «листов к возмущению».
Еще при царе Федоре Алексеевиче Василий Власатый «бросал с Ивана Великого письма», как надо думать, заключавшие в себе лишь «церковную противность». Охранникам при Петре I немало крови испортили разные «листы», «тетрати» и «скорописные письма». То на улице находили листы, обвинявшие царя в язычестве, то из кулька, спускавшегося из верхних окон Монастырского приказа для приема подаяний, вытаскивали письмо, обличавшее «вора и еретика» Меншикова. Такие письма подбирали в приказах, снимали со стен в самих дворцах. А были смельчаки, вроде монаха Авраамия или подьячего Докукина, направлявшие свои дерзкие «тетрати» в собственные руки царя.
Для нашего периода наиболее типичным революционером является известный «книгописец» Григорий Талицкий, исчезнувший во мраке какого-то каменного мешка после того, как ужас казни через «копчение» вынудил его принести покаяние.
Стража в Московском Кремле
Заблуждения Талицкого объяснялись тогда тем, что он «книг много чел». В Преображенском приказе запомнили, что Талицкий «хотел печатать тетрати и, напечатав, бросать в народ», что в Суздале на воротах «лист прибивали Гришка Талицкий с Ваською Волосатым». Всякое подозрение в сношениях с Талицким вызывало в князе Ромодановском со товарищи особое напряжение их сыскных способностей. «Сказать за собою государево дело Гришки Талицкого» было верным средством насолить всем, кого можно было приличить, то есть припутать к этому делу. «Забудешь меня разорять и из монастыря ссылать – я тебя сожгу, что Талицкого!» – с апломбом кричала монахиня Моисеевского монастыря игуменье, хотевшей ее «смирить» за «неистовое житие»…
Переворот в форме какого-то «великого смятение в Москве», как тогда называли революцию, был предметом общих надежд. Ввиду постоянных скитаний Петра среди «народного множества» и в Москве, и за границей сложилось убеждение в том, что «государя убить учинить не диковина». Увлекающиеся не могли удержаться от прямого пожелания ему гибели, иногда в самой грубой форме. «Худы немцы, что его не повесят», «самому ему торчать у нас на коле», «пора его на копья» – так и сыпались угрозы по адресу Петра.
Но все это были опять-таки речи людей, потерпевших от царя; потуги бессильной злобы; произнесенные под влиянием аффекта, а иногда и алкоголя слова, и за ними нельзя было ожидать опасных поступков. Поэтому заслуживает некоторого внимания попытка стрельца Петра Кривого дать известную организацию противоправительственному движению, попытка интересная и в том отношении, что одной из конспиративных квартир для Кривого было «кружало в Зарядье».
Кривой бывал еще у Шакловитого, и от его «непристойных» речей «стал мыслить на убийство государя». Он делал попытки агитировать среди своей братии, старался завести сношения с ссыльными, беглыми и раскассованными по посадам стрельцами, «с иными видеться, а с иными списываться». Проектировано было уже временное правительство – «воровское управительство», по терминологии Преображенского приказа – в лице Петра Кривого с каким-то Микитою Ивановым. Но число активных заговорщиков доходило лишь до трех или четырех, и весь «завод бунту» был основан на фантастическом ожидании похода на Москву стрельцов и донских казаков.
Вообще, в русском обществе того времени сложилось убеждение, что от Петра можно избавиться не путем сложного и не дающего надежды на успех заговора, а единоличным выступлением какого-нибудь озлобленного смельчака. «Один бы вымыслил разумно вострым ножом, так бы головушки стрелецкие не пропали» – такие сожаления слышались по поводу прежних неудавшихся заговоров.
Ходили слухи о «злохитренных ухищрениях на государево здоровье» со стороны отдельных покусителей. Некоторые из этих покушений носили архаический характер порчи с помощью волшебного наговора или «лихого зелья». Производились розыски и о том, что Авдотья Нелидова по научению Авдотьи Волынской «вынимала государев след», и о том, что Никита Пушкин сушил и тер шпанские мухи и клал их «в еству и в питье, готовя заедки», для того, чтобы окормить царя, ожидавшегося к Пушкину в дом для славления.
Таким образом, под впечатлением тягот непопулярной войны и бестактной скоропалительной ломки дедовских обычаев в Старой Москве додумались до мысли об убийстве «разорителя царства», «царя озорника», «царя Ирода», «царя мироеда», который «весь мир разорил и переел» и угрожал «выесть мирской и корень весь».
«У нас на Москве доброго ничего не водится, что не вымыслят, всё неведомо на какую дурацкую стать» – такими словами москвичи резюмировали свое отношение к петровским новшествам. Они с тоскою переносились мыслями в невозвратные блаженные времена, когда «бороды были в чести, платье бывало хорошее, цари с царицами езживали Богу молиться по многим обителям».
В. Шереметевский
Торжество по случаю взятия Азова
(Из книги «Житие и славные дела государя императора Петра Великого», изданной в 1772 году в Венеции Дмитрием Феодозием на русском языке)
В 1696 году, покорив Азов и сделав все нужные распоряжения для безопасного охранения вновь завоеванного города, об его укреплении и приспособлении к дальнейшим предприятиям на Черном море, Петр Великий возвратился со своей армией в Москву. Но так как он хотел «всю славу, которую при взятии толь важного града получил, оставити своим генералам и солдатам», и для этого им устроить торжественный вход в Москву, то, не въезжая в столицу, он остановился в селе Коломенском, куда 30 сентября 1696 года собрались все полки и откуда началось торжественное шествие через Серпуховские ворота и Каменный мост в следующем порядке.
Государственный секретарь Никита Моисеевич Зотов ехал впереди в карете, запряженной шестериком вороных, держа перед собой саблю, оправленную золотом и драгоценными камнями, и щит на золотой цепи тоже с драгоценными камнями. За ним ехали… Боярин и генерал-кригс-комиссар Федор Алексеевич Головин, кравчий Кирилл Алексеевич Нарышкин в каретах о двух возниках, и «протчие до того ж чина надлежащие люди ехали верхом». Потом следовал генерал-адмирал Франц Яковлевич Лефорт «с своими морскими подначальными людми», капитанами и матросами, которых было три тысячи человек. Лефорт сидел в позлащенной царской карете «о шести конях мерких с богатым убором». Перед ним вели двенадцать верховых убранных лошадей. За ним ехал верхом фельдмаршал Алексей Семенович Шеин с белым пером на шляпе. Он провожал свой полк до Преображенского. За ним следовал генерал Автоном Михайлович Головин с подначальными ему генерал-майорами, штаб, обер и унтер-офицерами и солдатами. Потом шли вице-адмирал Юрий Лима и Шут-Бенихт Карл Лозер с одним морским полком, за которым следовали цесарские и бранденбургские капониры и инженеры. Потом шел генерал Петр Иванович Гордон со своими солдатами и с турецкими и валашскими пленниками.
По прибытии Лефорта к триумфальной арке началась пушечная пальба, и при аккомпанементе инструментальной музыки хор пропел ему похвальный гимн, в котором излагалось, что он турок на море мужественно побил, получил от них знатную добычу, взял многие неприятельские корабли и еще большее число принудил в бегство обратиться, и, не допуская до ряда вспомогательного войска, привел азовский гарнизон и прочих неприятелей в крайний ужас, и что за такие храбрые дела достоин он поздравления.
Когда после Лефорта к арке подъехал Шеин, то и он так же был встречен. В кантате, пропетой в его честь, выражалось, что он побил турок и татар, унизил их луну, которая по взятии Азова еще больше будет умаляться, и ради того желает, чтоб и Измаил впредь также перед ним упал, как турки ныне храбростью его побеждены.
Потом было поздравлено и все воинство, и ему пели, что желают, чтобы оное всегда с такими победами в отечество возвращалось, за которое, окончив мужественный двухлетний поход, достойно оное, чтобы храбрые его дела при этих триумфальных воротах прославлены были.
Этим торжественным въездом, совершившимся таким церемониалом в первый раз в России, Петр Великий хотел не только больше ободрить свое воинство к трудам и подвигам и возбудить во всех подданных любовь к столь славным военным делам, но и «показать боярам и сынам их, что достоинства в войнах получаются заслугами, а не породою боярскою»; и для этого в шествии сам он был «в том же чине, в коем был при походе к Азову, то есть простом».
В этом же торжественном шествии находился и изменник Якушки. Якушки этот был немецкий инженер, гданский уроженец, и в первый поход под Азов командовал русской артиллерией, но, будучи за свою провинность наказан фельдмаршалом Шеиным батогами, перешел в Азов к туркам, предварительно заклепав пушки, и передал туркам о состоянии русского стана. Турки немедленно воспользовались этими известиями и сделали усиленную вылазку, причинившую большой урон русскому войску. Якушки четыре раза менял религию: сперва был католик, потом протестант, потом православный и, наконец, магометанин. Он был выдан русскому правительству по заключенному договору о сдаче Азова.
Якушку везли на колеснице, на которой были сделаны виселицы. Подле него стояли по обеим сторонам два палача, и в верхней перекладине виселицы воткнуты были два топора и висели десять кнутов. Над его головой был повешен турецкий полумесяц, и на груди медная доска, на которой было вырезано крупными буквами: «Сей злодей переменил четырежды свой закон и изменил Богу и всему народу». Он был казнен в Москве, и его голова была воткнута на кол.
Торжественный въезд породил в Москве общее удовольствие. По окончанию торжества государственные чины явились к Петру Великому с принесением поздравлений с победою над врагами христиан и взятием Азова.