Днесь праздник прославляю,
Главу свою преклоняю,
Многие лета желаю.
Прочитавши, он низко поклонился подьячим.
– Как ты осмелился не пускать нас, государевых певчих, Христа славить? Знаешь указ? – обратился государь к хозяину.
Тот трясся всем телом.
– Ну, мы тебя для такого великого праздника прощаем. – И Петр обратился к молодому подьячему: Ты что бы сделал, если бы царь появился на этом месте?
– Я бы твоему пресветлому царскому величеству, – отвечал, не моргнув глазом, подьячий, – сказал всю правду, что бы ты меня не спросил. Они говорят: в застенке страшно. А я говорю: с правдой нигде не страшно.
Петр долго и пристально смотрел ему в глаза.
– Ты пьешь?
– Пью.
– Много?
– По расчислению: по праздникам даже довольно достаточно.
– А где служишь?
– В Разрядном приказе.
– А любишь ты своего государя? – продолжал спрашивать Петр.
– Люблю, и всеми твоими порядками доволен. И сейчас здесь все твои порядки одобрял.
Царь положил руки ему на плечи и, еще раз пристально посмотрев в глаза, сказал:
– Ну, ладно! Вот его величество князь Кесарь тебя поверстает, а за любовь твою ко мне мы с тобой сочтемся. Мне нужны люди, которые бы меня любили… А тебе, – обернулся царь к хозяину, – пожалуй нечего платить за славление-то? Ну, мы тебе сами заплатим. На, возьми! – и дал ему пять рублей. Потом обратился к Деме: – А тебе не следовало бы давать – у калитки нас проморозил. Ну, уж так и быть, вот тебе на сосульки! – И дал мальчику рубль. – А подрастешь – приходи ко мне, я тебя в люди выведу. Ну, Бог с вами, прощайте. А где дьяк-то живет?
– Наискосок от нас, за переулком, – пробормотал растерявшийся хозяин.
– Ты говоришь, богатый? – спросил он Дему.
– Страсть какой богатый, – наивно отвечал мальчик. – В самый сочельник гусей к нему таскали-таскали, почитай, со всей Москвы.
– Ну, вот мы к нему и тронемся, – окончил государь, выходя в сени.
Подьячие выскочили за ворота и усадили его в сани.
– Батюшки, насилу раздышался, – входя в комнату, заговорил хозяин. – Господи, да что же это такое! Ежели бы и во сне приснилось…
– Верь Богу, – перебил его старый подьячий, – верь Богу, гортань моя кровью запеклась от страху!
– А мне ничего! – весело подхватил молодой подьячий. – Вот еще на донышке осталось маленько, вот я сейчас и выпью за здоровье великого государя Петра Алексеевича, за его пресветлое царское величество.
И. Г.
Новый год на новый лад
31 декабря 1699 года златоглавая, первопрестольная, святая Москва матушка, сердце России, представляла собой потревоженный муравейник. На всех ее семи холмах небывалое для этого дня оживление. Всегда 31 декабря проходило тихо. А нынче!..
Дело разъяснялось тем, что царь Петр Алексеевич повелел праздновать Новый год не 1 сентября, как доселе велось, а 1 января. Повелел строго-настрого.
Год тому назад, когда царь из заграницы вернулся, то приказал всем бороды стричь и одеваться по-немецки – в кургузые кафтаны. Бояре ахнули: чего надумал государь! И все на небо поглядывали: не появятся ли там знамения, какие должны явиться перед кончиною мира. Затмений, однако, там не появилось. Но когда наступило 1 сентября 1699 года и стали праздновать Новый год, тут и началась царская потеха…
Вышел государь к народу с царицей Евдокией Федоровной и малолетним царевичем Алексеем, а с ними – шут. Дурак ломается да ножницами пощелкивает. К кому не подойдет из придворных – бороду, глядь, и отхватил.
Взмолились бояре:
– Помилуй, государь! Как же так, ни за что ни про что бороду рвать? Она ведь не покупная, а с Божьего соизволения.
А царь только смеется:
– Стриги бороды, шут.
Шуту любо: всем насолил, да вдобавок еще упрямым пощечин надавал.
– Для царя батюшки, бояре, – похваляется, – стараюсь. Уж не взыщите!
Ясное дело, – что с шута взыщешь, когда за его спиной стоит сам царь!
Так тогда только бороды стригли, но чтобы Новый год переносить с сентября на январь, об этом речи не было. И вдруг теперь!..
Бояре ворчат, закипело боярское ретивое…
– Ишь чего надумал государь! Не прошла ему даром жизнь в немецких землях. Сам совратился и нас всех хочет в басурман обратить. Не так жили при Тишайшем, родителе Петра Алексеевича. Старины держались, отчих заветов – и все ладнехонько было. А нынче, накось, по-немецкому Русь изворачиваем. Прогневался на нас Господь, прогневался и отвратил лицо Свое…
Не по себе и боярину Спешневу. С раннего утра и до сумерек почти без отдыха шагал Никита Тимофеевич из угла в угол по своей боярской комнате. Дума запала в сердце боярина, тоска гложет его.
«Ну, как государь пойдет все дальше и дальше с заморскими примерами? Повелел кургузые кафтаны носить, потом – бороды стричь, теперь – праздник переносить… Эдак невесть до чего можно дожить: в посты заставлять скоромное есть, дочерей из терема выселить… Не ладно, ой как не ладно!»
Когда свечерело, вышел Никита Тимофеевич из хором. Только сошел с крыльца, а навстречу ему боярыня Марфа Игнатьевна Густомыслова. Идет, словно лебедь переваливается.
– Здравствуешь, боярыня!
– Здравствуй и ты, боярин Никита Тимофеевич. Что это, батюшка, на Москве-то у вас делается? Дым коромыслом. Я, вдовая, из деревеньки воротилась и диву даюсь. Словно бы Москва – золотые маковки, а на Москву не похожа.
Боярин слушал вдовую боярыню, и лоб его складывался частыми-частыми морщинами, седые брови нахмурились, а рот искривился в усмешку. Понимал Спешнев, о чем завела речь боярыня, но сделал вид, будто невдомек ему.
– О чем ты, боярыня? – промолвил Никита Тимофеевич простовато.
Густомыслова руками всплеснула.
Объявление указа Петра Великого о праздновании Нового года 1 января
– Да что ты, отец мой! Аль только что из колыбели? На Москве Бог знает что, а он, словно слепень. Я шла сейчас по улицам, так на каждом нарочитом[22] доме – сосновые либо можжевеловые украшения. А гостиный двор – весь в зелени. Э?.. Да и твои хоромы изукрашены!
– Вот ты про что, – протянул Спешнев и зло засмеялся. – Ну, матушка боярыня, ныне у нас все вверх дном. Жили по старине, как деды и отцы наши, а теперь иначе…
Марфа Игнатьевна разинула рот, изумляясь. А боярин Никита Тимофеевич продолжал:
– Ты, чай, в деревеньке и Новый год отпраздновала, боярыня?
– Как не отпраздновать! Первого сентября справила.
– Ха, ха! А мы его нынче встречаем!
Боярыня даже присела от неожиданности и замахала руками.
– Что ты, что ты, боярин!
– Хочешь – верь, хочешь – не верь. А я и побожиться могу. Что, боярыня, изрядно?
– Свят, свят, свят! – закрестилась Густомыслова. – Наше место свято!
– Нет, Марфа Игнатьевна, – ехидно улыбнулся Спешнев, – не отчураешься! Тут ни крест, ни пест не помогут, потому что последние времена настали. Истинно говорю, антихрист нарождается.
– Ах, батюшки! – взвыла боярыня.
– Первого-то сентября по всей Москве ходили дозорщики. К каждому дому подходили, в щелки ставень заглядывали. Где увидят свет, кричат: «Тушить огни!»
– И тушили?
– А то нет? Ведь по царскому приказу…
– Да зачем же они?.. О, Господи!
– Дозорщики-то? А затем боярыня, что государь надумал считать новый год с первого января.
– С нами крестная сила!
– Да!.. 15 декабря барабан забил…
– Ну?
– Собрался народ на Красную площадь. Дьяк и читает: повелел, мол, пресветлейший и державнейший великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя, и Белыя России самодержец впредь лета счислять в приказах и во всех делах и крепостях писать не с 1 сентября, а с 1 января.
– Надумал государь, – покачала головой боярыня. – А для чего, не ведаешь, боярин?
– А для того, видишь ли, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточной нашей церковью во всем согласны, и все греки, от которых принята наша вера православная, лета исчисляют от Рождества Христова спустя восемь дней, то есть 1 января, а не от создания мира.
– Вот что! Что ж, боярин, может, так оно и лучше, – уже мягко проговорила Густомыслова.
Боярин Спешнев посмотрел на нее с сожалением и усмехнулся.
– И в указе сказано, – продолжал он, – доброе это, мол, и полезное дело… Да что ж, в старину народ глупее, что ли, был? Наши предки, боярыня, тоже лаптем щей не хлебали и на плечах головы носили.
– Мало ли что, Никита Тимофеевич!
– Тьфу!
Боярин осердился и, сухо простившись с Густомысловой и проворчав: «Короток бабий ум», пошел по улице. «Ишь ты, – зло думал он, – все учинили зеленые украшения. Вон боярин Шереметев целый лес елок насадил царю в угоду. У его соседа все ворота в сосновом уборе…»
По дороге попался торговый человек. Заметив, что Никита Тимофеевич зазевался на изукрашенные боярские дома, не утерпел и слово ввернул:
– Пристойно украсили!
Спешнев ничего не сказал в ответ и, вздохнув, побрел к Красной площади. Там уже стояли пушки.
– Палить начнут в полночь. И нам тоже приказано, – с сердцем промолвил Спешнев. – Ну, да я токмо из мелкого ружья учиню три выстрела, не стану из пушечек палить.
Ровно в полночь началась потеха. Народ бежал к Красной площади, где уже собрались царь и его любимцы.
Вот раздался выстрел. Толпа ахнула. Взвилась ракета.
– Гляди, гляди, ракета!
– Кто выпустил?
– Сам царь!
И дружное народное «ура!» сотрясло воздух. Загремели пушки.
– С новым летом!
– Со столетним веком!
– С новым счастьем!
Шумит народное море; приветствия, добрые пожелания переливаются из уст в уста.
Ликует Петр. Его поздравляют. Он улыбается. И любо ему среди верноподданных, как отцу среди детей.
Нет на площади только вдовой боярыни Марфы Игнатьевны, она уснула так, что и пушки не разбудят, да боярина Никиты Тимофеевича.