Сейчас Москва помешалась на магнитолах, двухкассетниках «Шарп», «Сони» или «Панасоники» — второй сорт, настоящее качество только у «Шарпа». Черных и сам при обыске у одного большого человека эту штуку видел, даже послушал. Звук такой, будто в концертном зале сидишь. За «Шарпы» выкладывают мешок наличных, но даже у спекулянтов очередь. Поэтому сейчас разведчики из командировок привозят подарки начальству, в том числе эти «Шарпы». Потратят деньги из тех, что выдают на представительские расходы, в отчете напишут, что передали некоторую сумму нужному человеку или в подпольный бордель его сводили, а сами покупают японскую технику для боссов. Все это знают, и всем плевать на представительские расходы, и вообще на все плевать, — лишь бы «Шарп» привезли.
— Значит, никак? И ничего сделать нельзя?
Черных не стал говорить с набитым ртом, просто покачал головой. Федосеев не мог скрыть разочарования, он поник, как цветочек на сквозняке, выпил без тоста, открыл вторую пачку «Мальборо». Не этого ответа он ждал, не за этими словами сюда пришел, вызвался платить за ужин, ведь он не какого-то случайного бомжа рекомендует, а Заслуженного, без пяти минут Народного артиста Советского Союза. Иванов на дружеской ноге с очень большими людьми, они по пьяни ему душу изливают, говорят такое, чего родной матери не скажут, ни жене, ни подруге. Иванов по натуре — свойский парень, простой, как две копейки, юморной, такому и говорить не захочешь, а выложишь все, самое сокровенное, без вопросов.
— Может мне к начальству твоему обратиться, к Зимину? — спросил Федосеев. — Вы его Кузьмичом называете.
— Обратись, — кивнул Черных. — Кстати, это отличная идея. Поговори с ним. Он нормальный свойский дядька, и тебя хорошо помнит. Он только с виду серьезный. А так… Свой в доску.
Черных знал, что к его непосредственному начальнику приятель обращаться не станет, испугается, — Зимин живет подчеркнуто скромно, даже аскетично, а ко многим сотрудникам из Первого главного управления, которые не вылезают из заграницы, особенно молодым кадровым разведчикам, относится с подчеркнутой неприязнью, среди своих называет их папенькиными сынками, безмозглыми выскочками, плейбоям, которые проползли в КГБ, чтобы ездить по европам и америкам, скупать чемоданами шмотки и, вернувшись из командировок, спекулировать, распускать хвост и шастать по девкам. Дерьмовые кадры, никчемные.
Зимин с Федосеевым в кабак не пойдет, он непьющий, среднего роста худой мужчина, похожий на пересушенный сухарь, с вечно холодными руками и скрипучим голосом. С ним неприятно встречаться взглядом. Человеку, попавшему на прием к Зимину, в его лубянский кабинет, хочется сидеть, вжавшись в кресло, говорить только шепотом. Если Федосеев рискнет завести сомнительный разговор про вербовку артиста, — Кузьмич начальству напишет рапорт и так отошьет, что Федосеев долго будет помнить. Черных посмеивался про себя, представляя эту сцену.
Федосеев тяжело вздохнул:
— Что-то я сомневаюсь, ну, что он свой в доску… Кажется, я бы с ним работать не мог. Тяжелый человек, не очень приятный.
— Это все показное, — Черных взял салфетку и стер с усов майонез. — Говорю же: он нормальный, свой… Люди к нему дверь ногой открывают. Да… Пнут дверь и заваливают.
— Ну, ты уж скажешь…
— Я-то знаю, я уж сколько лет с ним, по-солдатски говоря, из одного котелка ем.
— Вот если бы с тобой вместе, тогда я бы пошел.
Черных опять бесконечно долго жевал закуску и салат из печени трески, потом принялся копаться в зубах обломанной спичкой. И только выпив рюмку и закурив, вынес свой вердикт:
— Нет, брат, такие разговоры один на один разговаривают. Без свидетелей.
Сквозь дым, плавающий облаками, он смотрел на Фадосеева, на его пиджак в крупную клетку, роскошный галстук в красно-синюю полоску с золотой заколкой, запонки тоже золотые с цветной эмалью, шевелюра смазана блестящим гелем, ботинки из бордовой кожи с декоративными пряжками, — да, он выглядел хозяином жизни, вызывающе привлекательным. Раз посмотришь и решишь, — человек богатый, с обширными связями, с его ботинок еще не облетела пыль Западной Европы или Америки, а не из какой-нибудь захудалой социалистической Венгрии.
— Нет, один я к нему не пойду, — вздохнул Федосеев. — Между нами: я его боюсь. Нет, ну ведь надо как-то помочь большому артисту…
— Всем не поможешь, — сухо сказал Черных. — И чего тебе этот артист дался? Господи… Нашел за кого просить.
Черных ел салат и думал, что бывший однокашник по Лесной школе неплохо устроился в жизни, его отец, большая шишка на Старой площади, постарался, сунул отпрыска в Первое главное управление, во внешнюю разведку, чтобы не в Москве болтался, а по заграницам. После Лесной школы Федосеев младший поработал в ТАССе, в московской редакции, где его научили писать заметки в два абзаца, затем был переведен в Главную редакцию иностранной информации ТАСС, получил удостоверение журналиста международника…
Федосеев бывал за границей не дольше двух недель, приезжал якобы написать репортаж о какой-нибудь международной конференции, совещании или про крупный митинг в защиту мира во все мире. И выполнял поручения конторы, встречался с кем надо, что-то передавал, что-то забирал, — и обратно в Москву. Разъездная работа его устраивала, так интереснее, живешь в приличном отеле, а не на паршивой казенной квартире с тараканами.
Черных думал об этом как-то отстраненно, без зависти, хорошо понимая: жизнь так устроена, одному дано право порхать от цветочка к цветочку, из Канады в Австралию, из Америки в Италию, а другому надо в дерьме копаться, — работа такая, и судьба такая, ничего тут завистью не изменишь, только сам изведешься. Стоит только зависти поселиться в душе, прикинувшись мелким забавным щеночком, — и хана, зависть быстро превратится в здорового злого пса и сожрет тебя изнутри, без остатка.
— Я говорил: родственник он, муж сестры жены, — вздохнул Федосеев. — Короче, свояк. Так бы я и просить не стал. Но он меня достает, — его за границу не пускают уже года полтора. Жена за него просит. Блин, им кажется, что в конторе медом намазано.
— А, ну тогда другое дело, — сжалился Черных. — Но, сам понимаешь, без подарка к начальству не сунешься. Говорят, магнитолы «Шарп» — неплохие. Но только последние модели, из самых дорогих, сделанные в Японии.
Федосеев засуетился, сказал, что сам поедет только через месяц, а вернется через полтора, — это долго. Да и командировка паршивая, — куда-то в Бельгию, он там никогда не был, да и желания нет ехать. Может быть, там с аппаратурой вообще голяк, ничего современного, одни гонконговские подделки, кустарщина, которая ломается на следующий день. Но вот-вот, буквально через неделю, а то и раньше, из Англии прилетает дипломат, он многим обязан Федосееву, он найдет в Лондоне лучшую модель «Шарпа», самую дорогую, самую престижную, — только бы дело сделать. Он позвал официанта, заказал блюдо мясной закуски, бутылку «пшеничной» и пару «жигулевского», ресторанная наценка — больше трехсот процентов, но на друзьях не экономят.
Уже по ту сторону ночи вышли на воздух, подморозило, светила луна, плавали голубые снежинки. Друзья, выбрав место под фонарем, долго тискали друг друга в объятиях, пробовали запеть студенческую песню, про чекистов, солдат революции, с горячей головой и холодным сердцем, или наоборот, горячим сердцем, — но слова плохо помнили.
Наконец, довольные друг другом, разъехались.
Через неделю Черных сам завернул к дипломату, коридор огромной квартиры в Безбожном переулке был до потолка заставлен баулами и чемоданами. Дипломат вынес из комнаты коробку с «Шарпом» и сказал, что вещь потрясающая, редкостная. От себя подарил «товарищу из органов» пустяковину — пепельницу на батарейке, которая втягивает в себя дым сигареты и очищает воздух, пропуская его через угольный фильтр, и блок фирменного американского «Мальборо». Черных дома послушал единственную кассету и остался доволен звучанием «Шарпа», да, умеют японцы технику делать, а мы только бесполезные ракеты клепаем, а вот чего-нибудь для людей сообразить, хоть приличный холодильник или газовую плиту, — кишка тонка.
На следующий день он зашел к Кузьмичу, подарил ему чудо пепельницу и блок «Мальборо», — старик растрогался до слез. Черных сказал, что ему для разработки одного фарцовщика и спекулянта валютой, может пригодиться гражданин такой-то, кстати, известная личность, Заслуженный артист СССР, без пяти минут Народный. Можно сделать ему предложение о нештатном сотрудничестве, он не откажет. Кузьмич, увлеченный пепельницей, даже до конца не дослушал, махнул рукой, мол, делай, как знаешь, чего ты меня по пустякам дергаешь.
Через пару дней приехал Заслуженный артист, он зачем-то надел черные очки, обмотал шею шарфом до самого подбородка, будто хотел сыграть шпиона в реальной жизни. Бедняга волновался, как девушка на первом свидании, потел, ерзал на стуле и заговаривался. Черных обещал позвонить в партийную организацию театра и снять все проблемы с заграничной поездкой. Дрожащей рукой артист написал агентурную расписку, полез в папочку, достал несколько страничек, сколотых скрепкой.
Черных подумал: только этого не хватало, новый осведомитель, проявляя завидную прыть, уже написал первое агентурное донесение, скорее всего, донос на чиновника из Госкино СССР, который запретил Заслуженному сниматься в роли революционера, потому что моральный облик слишком низкий, даже низменный. Но это оказалась кляуза на директора театра: спит с молодыми актрисами, рассказывает политические анекдоты, пьет запоем и проч. Черных внимательно прочитал напечатанный на машинке текст и объяснил, что выражений «я думаю», «я подозреваю», «мне кажется», «у меня есть серьезное подозрение», «у меня складывается мнение» — употреблять не надо. В Госбезопасности сами решат, что им думать, кого подозревать и чего избегать.
Надо сухо и сжато излагать саму суть событий и хорошо бы, — не более двух страниц. Сюда больше приходить не надо, когда будет готов следующий донос, то есть донесение, позвоните по такому-то телефону, позовите Валерия Снегирева, он помощник куратора, то есть Черных. Надо договориться с ним о встрече в удобном месте. Черных поднялся, поправил галстук и сказал, что желает новому нештатному сотруднику успехов и удачи в его многотрудном и опасном деле.