Плюс зарплата в рублях начнет капать, — эти деньги не будут лишними, когда он прибудет в Ленинград, тогда соберется весьма приличная сумма, — так объяснили в пароходстве, он сможет купить кухонный гарнитур, а ковер из-за границы привезет, любой, какой захочет, товарищи из команды покажут, где покупать бытовую электронику и ковры. Впрочем, в личном деле есть запись, что уборщик во время работы во Владивостоке ходил за границу, в основном в Японию и братскую Северную Корею, так что порядки ему в общем и целом известны.
Сурен засмеялся хриплым простуженным смехом, похожим на лай собаки, и долго не мог успокоиться. Он открыл акушерский саквояж, который весь день таскал с собой, и выложил на стол несколько пачек долларов, — перехваченных аптечными резинками. Кольцов глянул на деньги и отвернулся, будто увидит что-то непристойное, Бондарь присвистнул, взял пачку пятидесятидолларовых банкнот и стал вертеть в руках.
— Мне предлагают шестьдесят восемь центов в день, — снова засмеялся Сурен. — Господи…
— С такими деньгами я бы тут остался, — сказал Бондарь. — Купил бы у гэбэшников свободу. А на сдачу, — всех красавиц Советского Союза. Ну, для начала хотя бы ленинградских. Жаль, свобода не продается. Ну, пока не продается. А в будущем, ну, наши потомки доживут до того светлого часа, когда на деньги можно будет все купить… Жизнь, свободу, любую женщину. Откуда такие деньжищи?
— У меня отец был ювелиром. Дядька ювелир. Это наследство.
— Да, почему у меня папа не ювелир, — Бондарь шуршал банкнотами и не мог выпустить пачку из рук. — Да, мой родитель выбрал не ту работу. И вот теперь я держу в руках чужие деньги, не свои.
Кольцов не слушал, он смотрел в темный квадрат окна, был виден кусок стены дома через двор и единственное окно. Это была кухня, у плиты стояла согбенная старуха, она что-то помешивала в кастрюле.
— Когда после окончания Шмоньки, ну, школы гражданских моряков, я пошел в первое плавание, то просто ошалел от счастья, — сказал Кольцов. — Мое счастье было таким огромным, необъятным, что я готов был делиться этим богатством со всеми встречными — и счастье от этого только прибывало.
— Это с чего так? — Бондарь смотрел недоверчиво.
— Прикинь хрен к носу: весь СССР с низу до верху — огромная зона. И порядки тюремные, ну, чуть помягче. Вкалываешь за копейки, жрешь, что придется. Покупка ботинок или шапки — это событие, о нем человек помнит годами. Люди не едят досыта, в большинстве городов, даже крупных, нет мяса, карточная система. Везде стукачество, подхалимаж, вранье… Я уже тогда, в юности, нахлебался этого говна, достало все в корень… Пионерия, этот дрюченый комсомол. И вдруг я, желторотый пацан, оканчиваю за полтора года какое-то морское ПТУ, — и становлюсь свободным человеком. Для меня больше нет зоны. Я хожу за границу как к себе домой. А тот, кто хоть раз побывал в Европе, назад не захочет…
— Чего ж ты не срыгнул, когда мог? — спросил Бондарь.
— Капитан и второй помощник были хорошими людьми. Если бы я остался, их бы с работы поперли, само собой — из партии. Они бы всю жизнь, до пенсии, досиживали на берегу какими-нибудь кладовщиками в портовом складе. Тосковали по холодному океану, по теплым южным морям, по загорелым красавицам. Могли и под суд отдать. Только из-за капитана… Блин…
— Ты ошибся, надо было валить, — сказал Бондарь. — Я в жизни сделал только две ошибки. Первая — пошел служить в морскую пехоту. Вторая ошибка — это то, что я сделал первую ошибку.
Они сидели долго, старуха из соседнего дома давно сварила и съела свою картошку с постным маслом, послушала радио и ушла спать, но их кухонное окно светилось до глубокой ночи. Сурен вспомнил старые похабные анекдоты, Бондарь выложил истории, скорее всего, выдуманные, о победах над женщинами, все были неприступными красавицами, гениями чистой красоты, — одна даже с высшим образованием, у другой после смерти мужа осталась машина «жигули», — но Бондарь покорял любые вершины, самые опасные, безнадежные, и никогда подолгу не задерживался на одном месте.
Он объездил всю страну вдоль и поперек, то ли родился с шилом в заднице, то ли к переездам его подгонял вечный страх. Если бы создатель наделил Бондаря писательским талантом, можно было сварганить книгу под названием «Как выжить в СССР и остаться человеком».
Часть девятая: На судне
Глава 1
В министерстве продолжался опрос свидетелей. Принесли личное дело Платонова, в нем копия паспорта, фото, правда, старое. Биография, написанная от руки, анкета. Родился в селе Усманное Красноярского края, там же закончил среднюю школу, уехал в Новосибирск. Тут опять белое пятно, — работал в железнодорожном депо, учился в железнодорожном техникуме, потом в педагогическом институте. Но село Усманное теперь не существует, это площадь затоплена водохранилищем, техникум давно расформирован, слился с другим техникумом, называется по-другому, институт упразднен. Брак Платонова с некоей Луниной Ольгой Мироновной зарегистрирован в Новосибирске, двумя годами позже в этом же городе оформлен развод.
Созвонились с новосибирским управлением КГБ, бывшая жена Лунина умерла семь лет назад от онкологического заболевания. Женщина была одинокая, росла в интернате. Другие оперативники в это время открыли кабинет Платонова, спешно начали обыск, даже не пригласив понятых. На стене большой портрет Горбачева, на видном месте подшивка «Правды» и журнала «Коммунист», напротив письменного стола диванчик с подушкой. Видно, Сан Саныч особо на работе не переламывался, — перекусит и от скуки засыпает.
Везде, на подоконнике, на полу и даже под этим диваном, — папки с пожелтевшими бумагами, выступлениями министра на коллегиях и выездных заседаниях, их в разные годы готовил Сан Саныч. Вообще-то текст везде почти один и тот же, где покороче, где подлиннее, только запятые по-другому расставлены и разные названия пленумов ЦК КПСС, на которые ссылается министр. Каждый доклад или выступление начиналось словами «Дорогие товарищи» и заканчивалось призывом улучшить работу. Если придумать муку, которая хуже пытки, — это заставить человека сидеть на этих заседаниях и, не давая заснуть, слушать бодягу, которую рассказывают с трибуны. В ящиках стола и даже в сейфе все та же макулатура, совершенно бесполезная, никчемная, и еще разный мусор — исписанные ручки, календари, пуговицы, засохшие фломастеры.
Павел Черных приехал после обеда, сел за министерский стол и попросил секретаршу заварить ему крепкого чая или кофе, если есть. Секретарша набралась смелости, сказала, что министр табачного дыма не переносит, тут не надо бы курить. Черных не ответил, только рукой махнул. Он выслушал оперативников, и задумался, — кто же этот Сан Саныч Платонов, человек появился ниоткуда и жил так, будто и не жил вовсе: чем занимался в свободное время, чем увлекался, был женат, но на ком именно, с кем-то дружил, но друзей нет… И вот пропал человек, и опять — неизвестно куда. Не осталось ни жены, ни детей, ни друзей, ни фотографий. Только пожелтевшая от времени макулатура.
Концов никаких, но это первое впечатление, теперь надо глубже копнуть, — и результат будет, концы найдут, и Сан Саныча достанут из черной бездны небытия, посадят в казенный кабинет, заставят ответить на вопросы, а вопросов накопилось много. Случится это не завтра, но так будет. Сейчас надо вытянуть из сослуживцев хоть какие-то зацепки, Сан Саныч из отпуска вряд ли вернется, он подготовился к своему исчезновению, сделал так, чтобы всех запутать, даже записка некой Дуне, оставленная в квартире на кухне, наверное, нужна, чтобы пустить следствие по ложному следу. Рубль за сто: нет никакой домработницы, соседи, опрошенные сегодня, утверждают, что в восьмидесятую квартиру гости приходили редко, а домработницу никто вспомнить не мог. Может и приходила, а, может, нет…
Черных приказал отобрать из сотрудников министерства добрых знакомых референта, таких набралось восемнадцать человек. Их посадили в разные комнаты, чтобы друг с другом не болтали, выдергивали по одному, писали протоколы, а потом несли бумаги Черных, он отбирал людей, с которыми поговорит сам. В итоге осталось пятеро, остальных, отпустили. Черных приходил в разные комнаты, задавал вопросы. Картина, расплывчатая, но все же составилась.
Один из знакомых вспомнил, что зашел в кабинет референта, когда тот говорил по телефону. Сан Саныч попросил подождать за дверью, чего с ним никогда не случалось. Судя по отрывочным фразам, разговор шел о каком-то моряке или моряках, которых надо где-то трудоустроить. Другой знакомый вспомнил, что без стука вошел в его кабинет, когда Сан Саныч печатал на машинке, он тут же закончил, вытащил бумагу и убрал ее в папку. Это был официальный запрос или письмо на бланке министерства и, кажется, уже подписанное министром. Удивительно, выходит, министр подписал чистый бланк? Впрочем, это возможно, он Сан Санычу чуть ли не товарищ.
Другие сотрудники тоже что-то видели или слышали, — их приятель, звонил в какое-то учреждение, настойчиво о чем-то просил, даже требовал. И вообще в последние дни был вечно занят, во второй половине отпрашивался, уезжал и обратно не возвращался. Двум знакомым сказал, мол, собираюсь купить «жигули», обязательно белого цвета, дело хлопотное, приходится крутиться. Но раньше он никогда не заикался, что он автомобилист и что есть права.
Напоследок Черных собрал оперативников в министерском кабинете, открыл вторую пачку сигарет, и дал задание: надо установить, если возможно, куда звонил Сан Саныч из кабинета и домашнего телефона, особенно интересуют звонки междугородние. Далее, по второму кругу опросить соседей и сослуживцев, в архивах поискать данные о прошлом этого гражданина, его покойной жене, наверняка и родственники у Платонова найдутся, хотя бы дальние. И еще, в министерстве все вспоминают о единственном близком приятеле Сан Саныча некоем Николае Михайловиче Аронове, начальнике канцелярии, он неделю на больничном.