Про себя Черных решил, что с этим единственным приятелем Сан Саныча встреча наверняка не состоится, может статься, начальник министерской канцелярии прописан уже не на Ленинском проспекте, как указано во всех анкетах, а где-то далеко и высоко, на небесах. А туда с ордером на обыск не пускают. Но догадка не подтвердилась, — к Аронову пришли под утро, долго стучали в дверь, наконец зазвенела цепочка, щелкнул замок.
Лампочка под потолком освещала высокого немолодого мужчину в голубой фланелевой пижаме. Оперативники, оттеснили его в сторону, проверили квартиру, никого нет. Человека в пижаме обыскали и попросили, держа руки на виду, достать паспорт. Действительно, хозяином квартиры оказался тот самый мужчина, что открыл дверь. Квартира большая, после смерти родителей здесь был прописан только один Аронов.
Пока шел обыск, Черных и лейтенант Анатолий Соколик устроились на кухне и сняли первичные показания с начальника министерской канцелярии. Аронов выглядел взволнованным, в глазах блестели слезы, беспокойными руками он надевал и снимал очки, протирал стекла салфеткой, повторил несколько раз, что он болен, в таком состоянии, не сможет вспомнить каких-то событий, тонкостей… В ответ Черных заметил, авось, от общения с сотрудниками Госбезопасности бедняга быстро пойдет на поправку, а провалы в памяти исчезнут. А если гражданин Аронов вздумает что-то забыть или соврет умышленно, — будет жалеть всю оставшуюся жизнь, но ничего уже не сможет исправить. Услышав это, Аронов прослезился. Черных приказал Соколику писать протокол, а сам задал несколько вопросов.
— В ведении канцелярии все министерские документы, входящие и исходящие. Мог ли Сан Саныч получить бланки министерства и воспользоваться ими в личных целях? И не зарегистрировать письма у вас?
— Мы были в приятельских отношениях. Он мог… Ну, незаметно стащить какой-то бланк. Но все было по-другому. Сан Саныч сказал, что ему нужно три бланка. Он хотел машину купить, «жигули». И, чтобы не стоять три года в общей очереди, нужно отправить куда-то, в том числе в министерство торговли, письмо за подписью нашего министра. Тогда минторг выделит машину, ну, из своих фондов. Это обычная практика… Ничего противозаконного. Короче, я сам отдал ему бланки.
— Он составил письмо, подписал у министра и отдал его вам, чтобы зарегистрировали?
— При мне он больше не вспоминал о бланках и о машине. Я его спросил, как там твое письмо? Он ответил, что еще не готово. И весь разговор.
— У нас есть подозрение, что Сан Саныч отправлял письма, не регистрировал их в канцелярии. Мог ли он самостоятельно подписать письмо у министра?
— Разумеется, мог. Он все-таки референт…
— Все говорят, что последнее время он был с головой погружен в какие-то свои дела. Раньше уходил с работы и не возвращался, кому-то часто звонил… Что это за дела?
— Не знаю, честное слово. Вот только… Слышал краем уха его разговор с отделом кадров какого-то пароходства. Тогда я не придал этому никакого значения. Ну, Сан Саныч увидел меня и быстро свернул беседу. И сказал, что его племянник, живущий в Ленинграде, некоторое время назад ходил в море на торговых судах. Потом нашел работу на берегу, а теперь хочет вернуться, но назад не берут. Надо как-то помочь парню.
В этом месте Черных сам вдруг заволновался, даже потер ладони.
— Трогательная забота о родственнике. Особенно если вспомнить, что родни у Сан Саныча нет. Значит, Ленинград? Балтийское морское пароходство?
Аронову дали пять минут, чтобы он переоделся, и увезли на Лубянку. Черных вернулся в свою контору около девяти утра. Он сделал несколько звонков в Питер, в управление КГБ по Ленинграду и Ленинградской области, поручив немедленно выяснить, какие именно граждане мужского пола в возрасте от тридцати до сорока лет были приняты на работу в Балтийское морское пароходство за последние полтора месяца. Вскоре пришел список из двадцати девяти фамилий, еще через два часа — телефакс с фотографиями новых работников.
Черных без труда узнал людей, которых искал. Чуть позже из пароходства была получена телефонограмма: трое граждан, которыми интересуется Москва, зачислены на сухогруз «Академик Виноградов». Несколько часов назад судно вышло из Ленинграда и теперь направляется в Германскую Демократическую Республику, в порт Росток. Судно следует по маршруту Ленинград — Росток — Роттердам — Лондон — Гавана. К середине дня Черных получил приказ прибыть на военный аэродром в Чкаловский, оттуда специальным бортом он и группа оперативников с оружием будет доставлена в Росток. По прибытии на место прямо из аэропорта их отвезут в порт и проводят до судна «Академик Виноградов».
Глава 2
Сурен появился в порту за сутки до отхода сухогруза «Академик Виноградов», хотя команде полагалось подниматься на борт за шесть часов до отхода, — на прошлой неделе в отделе кадров его просили прийти пораньше, чтобы принять хозяйство и поговорить с прежней уборщицей. Однако в последний раз, когда он забирал пропуск в порт, кадровичка сказала: уборщицы не будет, со вчерашнего дня ей запретили появляться на судне, все покажет и расскажет сам старший помощник капитана Глеб Иванович Свиридов, он мужчина строгий, с ним надо поаккуратнее, повежливее, но если на старпома нахлынет хорошее настроение, — из злыдня и зануды он превращается в приятного человека.
Содержимое акушерского саквояжа, драгоценности и валюту, Сурен разложил в несколько продолговатых картонных коробочек, крест-накрест перевязал их лейкопластырем и отдал Кольцову, который должен о них позаботиться. Одну коробочку с валютой, — доллары могут пригодиться в любой момент, — пронес на судно в безразмерном абалаковском рюкзаке, в рюкзак он запихнул купленные в комиссионном магазине шмотки, водку в двухлитровой резиновой грелке и кое-какие консервы. В той же комиссионке купил небольшой чемодан, в него уместились брюки, плащ, пара башмаков и кое-какие мелочи.
Миновав проходную, он сел на автобус, доехал до сорок седьмого причала. Сухогруз «Академик Виноградов», окрашенный в бежевый цвет, с потеками ржавчины на носу, производил внушительное впечатление, этакая махина, целый плавучий город, ну, не город, конечно, а деревня. Портовый стреловой кран поднимал наверх и опускал в трюм сети, сплетенные из морских канатов, полные джутовых мешков с минеральными удобрениями.
Сурен предъявил документы вахтенному матросу, стоявшему возле трапа, поднялся наверх, задержался у борта, глянул на портовые постройки, склады и ангары, похожие на коробки. Он всего несколько раз в жизни бывал на гражданских судах, ориентировался плохо. С суши дул ветер, пахло морем, накрапывал дождь. Он постоял несколько минут на верхней палубе, наблюдая, как кран спускал в трюм сети с мешками, нашел дверь в палубной надстройке, поднялся наверх, где помещались каюты начальства, тут было тепло, пахло чем-то приятным, одеколоном что ли.
Широкий коридор, застеленный красной ковровой дорожкой, чистота, как в музее. Он остановился перед дверью, на которой было написано краской по трафарету: Старший помощник капитана Свиридов Г. И., постучал и услышал — заходи. Сурен оставил в коридоре рюкзак и чемодан, чтобы старпом не лез с вопросами, что там.
Свиридов раскладывал бумаги на полированном обеденном столе, который стоял возле иллюминатора, прямоугольного, похожего на большое окно, а не круглого и маленького, как у матросов. Увидев нового уборщика, с радостью оторвался от скучного занятия. Высокий и широкоплечий, лет сорока пяти, он был похож на мужественного морского волка из книжек для детей и юношества, сходство дополнял свитер из грубой шерсти и черная фуражка с золотым якорем в обрамлении золотого веночка, которую он почему-то не снимал, хотя в каюте было душно и жарко.
Не предложив стула и не подав руки, Свиридов упал в мягкое кресло в стиле модерн, с изогнутой спинкой, на тонких хромированных ножках, минуту молча сверлил глазами нового уборщика. Значит, настроение старпома не самое лучшее.
— Сколько тебе лет? — спросил Свиридов, хотя видел личное дело Сурена, состоявшее всего из нескольких жалких листков и старой фотографии, и хорошо помнил, что там написано. — Тридцать шесть? И сейчас ты переживаешь, так сказать, ренессанс?
— Что, не понял?
— Ренессанс, ну, свой звездный час, эпоху рассвета. Стремительный взлет карьеры. Дослужился аж до уборщика. Что ж, это похвально… Это заслуживает уважения… Долго старался, и вот он, — результат.
Сурен потупил взгляд, он понимал, что достойно ответить нельзя и чувствовал, как со дна души поднимается ярость, которую он плохо контролировал, казалось, красная пелена, похожая на туман, застилает глаза, сквозь этот туман он наблюдал за старпомом, который продолжал что-то говорить, жестикулировать. Вон на столе возле вазочки с яблоками столовый нож, ручка из мельхиора, а лезвие, между прочим, стальное. Сурен сделал над собой усилие, стал смотреть в сторону, но проклятый нож притягивал взгляд, вроде бы, безобидная бытовая мелочь, годится, чтобы яблоки нарезать или почистить, но и по горлу чикнуть, если под рукой нет ничего лучше, — тоже сойдет.
— И часто тебя списывали на берег, ну, за пьянство?
Сурен пожал плечами, ответ был наготове:
— Скрывать нечего, — было. Но, товарищ старший помощник, я с этим давно завязал.
— Пьянство — это корень зла, — сказал Свиридов. — Вот ты и ходишь почти до сорока лет в уборщиках… С Тихоокеанского флота сумел к нам перевестись, — и то ладно. Ну, работай, не возражаю. Но если один раз из увольнения на берег придешь датый, — на снисхождение не рассчитывай. У меня рука тяжелая.
— Что вы сказали? — переспросил Сурен.
Он почувствовал, как пальцы сжались в кулаки, он сделал полшага вперед. Мелькнула мысль: чтобы справиться со старпомом никакой нож не потребуется, можно все сделать голыми руками, всего за несколько секунд, — поставить его на колени и свернуть шею. Сурен набрал полную грудь воздуха, — и снова отпустило, туман немного разошелся, будто ветерком дунуло…