Первая область деятельности, специфически биржевая, выполнялась, можно сказать, автоматически. Во главе отдела котировок стоял гофмаклер Эраст Яковлевич Цоппи, обрусевший итальянец, хорошо знавший свое дело. Не припомню, чтобы Комитет во что-либо вмешивался. Наоборот, по уставу, гофмаклер сидел в Комитете на правах его члена. Цоппи никогда не приглашали. Он очень обижался и при каждой перемене состава настаивал на своих правах, но все оставалось по-старому.
Биржевые сделки через маклеров тоже не требовали каждодневного надзора. Биржевой комитет выбирал маклеров, заверял маклерские книги и имел надзор за тем, что в них записывалось, но проверки были редки: знали людей и считали, что это не нужно.
Маклеров было очень много, также двух категорий: фондовые и по учету и текстильные. Последних больше всего по хлопку и по пряже. Маклер – фигура вне времени и пространства. Везде и всегда тип маклера более или менее один: приятный собеседник, балагур, хороший застольный компаньон и вообще человек, общение с коим доставляет удовольствие. Были в Москве фигуры легендарные, как, например, Николай Никифорович Дунаев, Иона Дмитриевич Ершов, Алексей Николаевич Постников, Иван Алексеевич Моргунов, – и сколько их было… Существовали и полуофициальные, которых звали «зайцами».
Биржевые артели представляли своего рода особенность русской торгово-промышленной жизни. Это были группировки лиц, связанных между собой круговой порукой, с ответственностью за возможные убытки при отправлении их профессиональной деятельности. Все кассиры, исполнители денежных поручений, хранители товарных складов и т. п. были обычно артельщики, и за их действия артель отвечала материально. В амбарах кассу и товары артель брала «на страх» и отвечала за целость. Она могла отвечать за убытки, потому что обладала артельным капиталом, часто весьма значительным, составлявшимся из вклада артельщиков, вносивших артельные паи.
Все артельное делопроизводство находилось под надзором Комитета, и артельные договоры, как и другие документы, скреплялись подписью Комитета. Это требовало огромного количества подписей и постоянного присутствия, особенно в конце года, когда происходило возобновление договоров.
Дела о несостоятельности сводились по преимуществу к вопросу о допущении администрации для той или иной крупной фирмы. По старым русским законам, фирма, испытавшая затруднения в платежах, собирала своих кредиторов, как говорили, «на чашку чая»; они и решали, нужно ли, сделав со своих претензий скидку, назначить «администрацию», т. е. выбрать из своей среды группу лиц, коим и поручить управление предприятием, либо сразу обратить в конкурс, т. е. назначить ликвидационную комиссию. Однако решение кредиторов не было окончательным и подлежало утверждению Биржевого комитета. С конкурсом осложнений не было, и предоставление администрации требовал ход процедуры. Биржевой комитет должен был подвергнуть дело своему рассмотрению, и если он находил возможным допустить администрацию, то по закону он обязан был собрать под председательством старшин Комитета особое совещание, как гласил закон, из шести торгующих при бирже купцов для окончательного решения этого дела. Канцелярская подготовка находилась в руках Ремизова, и делопроизводство было на большой высоте. Оно было и в моем ведении, как члена Комитета, и должен сказать, что эта область работы была одной из самых интересных. Последней администрацией, которую мне пришлось проводить, была по делу мельничной строительной фирмы Эргонгер.
Не нужно думать, однако, что все сводилось к задаче ставить своего рода штемпель на рутинное производство. Незадолго перед войной, когда в хлопчатобумажной отрасли обнаружился глубокий кризис в деле продажи, начались крупные неплатежи и на почве их и злоупотреблений стали «выворачивать шубу» не только те, кто не мог платить, но и те, кто хотел нажиться на скидках. Против этого началась борьба, во главе которой встал известный фабрикант Н. Д. Морозов. Когда обсуждалось допущение администрации по делу одного из крупных московских «скупщиков», П. В. Ф…ва, и все, казалось, протекало для фирмы благополучно, в совещании Морозов с необычайной резкостью обрушился на попытки использовать кризис в деле наживы, и в результате предприятие было обращено в конкурс. Это решение очень сильно способствовало оздоровлению рынка.
Что касается третьей группы – общего хозяйственного вопроса и представительства, – это выполнялось самим Биржевым комитетом, при том или ином соучастии собрания выборных. Здесь картина была совсем иная: не было никакой планомерности, не было заранее установленной программы, и вся деятельность носила случайный характер. Редко бывали проявления собственной инициативы, но по большей части – «отзывы», «замечания», «поправки», но реже – «переработки» представленного проекта. В прежнее время, до начала японской войны, никто и не помышлял об обсуждении вопросов, так или иначе связанных с политикой. Правда, непосредственного надзора за деятельностью биржевых организаций не было, но тот, кто нес на себе всю тяжесть работы, ни на какую конспирацию не шел и не пошел бы. И не потому, что все были так уж законопослушны – и в промышленности, и в торговле всегда был какой-то элемент фронды, – но не хотели рисковать и боялись за целость организации. Да, по правде говоря, мало кто был готов к разработке вопросов самого общего порядка. Поэтому говорили о торговых палатах, о тарифной политике, о регулировании сахарной промышленности, о пересмотре положения о промысловом налоге, но не ставили вопросов о том, что нужно для развития производительных сил страны и роста русского народного хозяйства. Не ставили отчасти и потому, что ответ знали заранее: нужно изменить общие условия русской жизни – и политической, и социальной.
Может, конечно, явиться мысль, что общие вопросы не ставились потому, что состав был «правый» и слишком «благомыслящий». Это не совсем так. Разумеется, Найденов левым не был, но никогда в нем не было и зачатка черносотенства. Он был лидером и на бирже, и в Купеческом обществе, и в городском управлении. В городе известный элемент фронды появился еще со времен Б. Н. Чичерина и его вынужденной отставки как городского головы, т. е. с самого начала царствования Александра III. На бирже и в Купеческой управе фронда начинается с выступления на общественную арену Саввы Тимофеевича Морозова, т. е. с начала девяностых годов. Все это имело место задолго до революции 1905 года. А Найденов досидел, во всяком случае, на бирже до самого конца русско-японской войны.
Условия жизни того времени создавали своего рода порочный круг: политическая обстановка не давала возможности ставить вопросы, обсуждение коих способствовало бы развитию группировок и классового сознания, а отсутствие такового позволяло мириться с условиями тогдашней жизни. Как бы то ни было, вся масса московского купечества не была ни классом с осознанной психологией, ни даже профессиональной группой единомыслящей и сплоченной.
Чтобы закончить это короткое описание Московской биржи, мне остается сказать еще несколько слов о действовавших там лицах – конечно, о персонажах главных, влиявших на ход ее жизни. О многих, самых замечательных, я уже говорил: о Н. А. Найденове, о Г. А. Крестовникове, о П. П. Рябушинском, но о других еще ничего не сказано, а их нельзя не вспомнить. Из таковых на первом месте, и далеко впереди всех, – С. Н. Третьяков.
Он происходил из одной из почетнейших московских «династий», одной из самых старых и наиболее известных. С. Н. приходился по прямой линии внуком Сергею Михайловичу Третьякову, бывшему московскому городскому голове. Их семье принадлежали одна из крупнейших льняных мануфактур – Новая Костромская – и большие земельные владения в городе Москве. Ими были созданы многочисленные благотворительные учреждения, носившие их имя. Этим именем была названа одна из московских улиц.
Отец С. Н., Николай Сергеевич, – единственный сын Сергея Михайловича. Мать его была урожденная Дункер, из семьи московских немцев. Отец его умер рано. С матерью отношения не были очень близкими. Атмосфера в доме была нелегкая, и он не любил вспоминать и говорить о своем детстве. У него были брат и три сестры. Кроме одной из сестер, все были больные и неуравновешенные люди.
С. Н. был женат на Наталии Саввовне Мамонтовой, вышедшей из одной из известнейших московских династий. Женился он рано. Семейная жизнь его сложилась неудачно, что сильно на нем сказалось. Он часто жаловался на свою судьбу и на домашнюю жизнь, но тянул лямку, так как очень любил своих детей – двух дочерей и сына. Всегда говорил о них с волнением и чувством отцовской гордости. Они отвечали ему тем же, но все знали, что в семье два лагеря.
С очень молодого возраста Сергей Николаевич оказался во главе своего дела. Отец его умер, а в семье его другого деда, Павла Михайловича, не было мужского потомства, способного участвовать в руководстве фабрикой. Сын Павла Михайловича был больной. Семья же Коншиных отстала от активного руководства. Да и сам С. Н. не был хозяином своей мануфактуры: большинство паев принадлежало его матери. Но руководить делом и выступать от имени фирмы он мог, и делал это с большим авторитетом. Дело свое он знал, любил и очень им гордился.
В общественной жизни Москвы он принимал участие тоже с самых молодых лет. На Московской бирже он быстро занял одно из первых мест. Был одно время гласным думы, членом попечительного совета Третьяковской галереи. Отовсюду ушел сам и не ставил впоследствии своей кандидатуры. Он был основателем и бессменным председателем Всероссийского общества льнопромышленников и, несомненно, одним из главных авторитетов в России по льняному делу, участвуя во всех общероссийских торгово-промышленных организациях, в частности в Совете съездов представителей промышленности и торговли. Он всегда был в самом первом ряду в деле представительства Московского промышленного района, что особенно показательно, принимая во внимание, что он был «льнянщик», а не «хлопчатобумажник».