Kaoma. Наслушавшись через гигантские наушники бодрящей мелодии до тошноты, в начале зимы я решилась (то ли за 25, то ли за 20 рублей в месяц) сдать свои комнаты. Откуда-то нарисовалась студентка-первокурсница Щукинского театрального училища. По такому случаю мне впервые удалось оставить дочку на мужа и поехать на показ комнат. Миловидная иногородняя девушка пришла в восторг от одного только вида мраморного парадного с дубовыми перилами (она была не первой, о-ля-ля). Комнаты вызвали у нее еще большее восхищение. К местам общего пользования она отнеслась индифферентно. Конечно, я провела с ней профилактическую беседу, предостерегла от всевозможных поведенческих ошибок, сделав особый упор на возрастном своеобразии Бины Исааковны. Девушка поклялась быть ангелом во плоти. Как водится в таких случаях (хотя все всё прекрасно понимают), соседям я представила девушку бедной дальней родственницей.
Эксцессы не заставили себя ждать. В канун Нового, 1990 года позвонила Иришка: «Слушай, Оксана, у нас тут ЧП. Бина рвет и мечет. Жиличка твоя по ночам кавалеров водит. Она их, конечно, всячески от нас пытается скрыть, они и в туалет-то, по-моему, никогда не ходят. Игорь видел, как она утром тайком под газетой выносила выливать что-то типа ночного горшка. Но нашелся один смельчак. Видать, здо́рово перебрал, ночью пошел мыться, уронил со стены таз, Бинину стиральную доску, орал там во все горло, пуская воду: “Перемен требуют наши сердца!”, вдобавок вытерся полотенцем Бины».
Уложив хорошо экипированную трехмесячную дочку в коляску, я на метро поехала приносить извинения Бине Исааковне. Оставила коляску со спящей дочкой в коридоре рядом с кухней, с замиранием сердца постучалась к старожилке в дверь. Та выглянула в темноту предбанника, подслеповато щурясь на меня (очков она не носила по боязни ускоренной усадки зрения). «Бина Исааковна, можете выйти на минутку в коридор, будьте любезны», – попросила я, ожидая продолжительного выяснения отношений и уж точно не думая прикрываться дочерью, которую на этот раз оставить с мужем не получилось. Б. И. вышла из предбанника, заметив коляску, включила в коридоре свет, отодвинула меня в сторону, потеряв ко мне всяческий интерес, внимательно вгляделась внутрь коляски, помолчала, после чего произнесла, прерывисто вздохнув: «Девочка спокойная… Не то что мои племянники… Все-таки девочки… Ох, Оксана, Оксана… (говорить мне ничего не пришлось, она все сказала сама, продолжая с пристрастием исследовать дочку.) Новый год на носу… Продуктами запаслись? Теперь буквально все дефицит. Вам питаться надо хорошо (снова вздох), больно вы худая. Так и быть, исключительно ради ребенка. Только передайте вашей приблудной беспардонной комедиантке, – голос старожилки отвердел, обретя знакомые нотки, – что она для всех нас тут, в своем бесстыжем мини-халате, как бельмо на глазу! Вываливать перед нами голые округлости?! Кого она хочет соблазнить? Валеру? Игоря? Может быть, Митрофана Кузьмича? Корректировать ее половую распущенность я лично не намерена, коль ее родители вовремя не озаботились, но если она хоть раз еще позволит себе надеть… привести… забыть выключить…»
Напуганную предстоящим изгнанием студентку я нашла в плачевном состоянии. В растянутом свитере и широченных, не по росту джинсах, забытых, возможно, кем-то из ее ночных гостей, она по-турецки сидела на паласе в гостиной и раскачивалась, как в глубоком трансе. Перед ней курилась благовонная индийская палочка и стояла миниатюрная фигурка смиренно сложившего у груди ладони Будды, что свидетельствовало о пережитом студенткой сильном стрессе. Оказывается, она не ела и не пила больше суток. Вылазка на кухню после происшествия приравнивалась для нее к восхождению на эшафот. В экстренном режиме я вскипятила чайник, напоила ее горячим чаем, завершив свою обличительно-воспитательную (чуждую мне по смыслу и конструкции) речь словами: «Мои гости, а их в свое время, поверь, было немало, никогда не устраивали ночных погромов в ванной, и лучше бы тебе извиниться перед всеми жильцами, а мини-халатик приберечь для будущих времен».
На обратном пути – не без воздействия благовонной палочки – напряжение мое схлынуло, и меня посетило благодушие. У арки метро я залюбовалась живой наряженной елкой, не замеченной по дороге в Савельевский переулок. Круглое подножие-кадку с лесной красоткой окаймлял ярко раскрашенный картон с изображением грядущего 1990-го. Две соседствующие друг с другом девятки напоминали разомкнутые кандалы и обещали пусть не пропуск в рай, но хотя бы узкий проход в новую реальность. У массивных дверей «Кропоткинской» симпатичный парень безо всяких просьб подхватил как пушинку коляску с дочкой, залихватски сбежал вниз по первой лестнице, сопроводил меня до турникетов, легко спустил коляску со второй лестницы на платформу, заскочил в подоспевший вагон, успев крикнуть: «С наступающим, девушка! Всегда оставайтесь такой стройной!» Уже в вагоне поезда мне подумалось: а ведь действительно – на носу Новый год, и жизнь прекрасна, черт побери, наверняка много еще прекрасного впереди. И я непременно еще буду счастлива! Буду! И правота мудрой Иришки, конечно, была налицо. Бина Исааковна имела отнюдь не крокодилье сердце. Я догадывалась об этом с тех пор, как Б. И. не стала писать жалобу на нас с мужем в милицию. Сегодня догадка переросла в уверенность и благодарность. Мелькнула мысль, что без таких, как она, блюстительниц порядка и нравственности людской быт, возможно, превратился бы в сплошную анархию. (Хотя, по правде сказать, лозунг француза Пьера Прудона «анархия – мать порядка» и учение князя Кропоткина с его свободным от иерархических оков, рассчитанным на людские благородство и интеллект замыслом мне куда ближе. Анархические идеи и сейчас мне дороже любого рода иерархий.)
Как бы то ни было, ситуация в квартире в Савельевском переулке худо-бедно утряслась и кое-как продержалась до лета.
Между тем жизнь в квартире на «Щербаковской» ничем хорошим для нас с мужем не обернулась. Отношения наши капитально разладились. Кроме его бесконечного отсутствия и неспособности вести нормальный человеческий диалог, существовали другие причины. Например, наличие в морге неограниченного спирта. К тому же в середине лета моим родственникам понадобилось устроить на нейтральной территории лежачую бабушку, чтобы по очереди за ней ухаживать. Квартиру необходимо было в срочном порядке освобождать и, соответственно, выселять из комнат студентку.
В Савельевский переулок мы с десятимесячной дочкой вернулись вдвоем. Муж отправился в квартиру на улице Марии Ульяновой. Благо его недавно вышедшая на пенсию мать уехала жить в Феодосию к своей матери, его бабушке, и как минимум до следующей поздней осени он мог сколько угодно стоять под душем и спать без помех при любой возможности. (Но лишь на бумаге все это выглядит так легко и гладко. На бумаге можно сгустить, а порой, напротив, разбавить краски. Да и ирония – панацея от многих печалей. На самом деле каждый из нас переживал тогда собственную глубокую драму. И я, наверное, оказалась отнюдь не совершенной, чрезмерно чувствительной и ранимой женой.)
В спальне рядом с тахтой встала детская кроватка. Я уповала на живительную силу любимых стен. Но той неуловимой атмосферы счастья, того умопомрачительного щекочущего чувства свободы, к которому так рвалась моя душа, в квартире (да и во мне) уже не существовало. Что-то утратилось безвозвратно. Конфликт между соседями за прошедший без малого год перешел в хроническую стадию и теперь креп на моих глазах. Мгновенно позабытая всеми девушка-студентка не была тому виной.
Резко вымахавшая ввысь восьмилетняя Машка носилась по коридору как угорелая. Пол под ней вибрировал, словно по нему маршировал полк лихих драгун; на поворотах Машку заносило, с нее с грохотом слетала обувь, на бегу она ловила тяжелые, будто выточенные из дерева башмаки и повсюду таскала за собой на шлейке отчаянно упиравшуюся кошку, приобретенную вслед за надоевшими ей хомяками и кенаром. Изредка несчастной кошке удавалось вырваться и сбежать. На полусогнутых лапах, плотно прижав к голове уши, она могла от отчаяния юркнуть в комнату к Игорю с Иришкой, где из-под шкафа ее облаивал нервозный пудель, или проскользнуть в наши с дочкой апартаменты, и мне никакими силами не удавалось выманить кошку из-под тахты, где, блаженно жмурясь, она наслаждалась кратким покоем. Машка приспособилась извлекать ее и оттуда. Она влетала с воплем «Тетя Оксана, она точно у вас!!», пугая мою дочку, с размаху плюхалась на живот, по-пластунски заползала под низкую тахту и выволакивала несчастное животное за лапы или шлейку.
В один из выходных не выдержал Игорь (из-за постоянной Машкиной беготни и вездесущего присутствия кошки они с Иришкой не могли выпустить в коридор начавшего полнеть от физического бездействия пуделя); выскочив из комнаты, Игорь поймал Машку за шиворот и на всю квартиру рявкнул: «Долго это будет продолжаться?!» Машка истошно заверещала. На шум в коридор выбежали Таня с Валерой.
– Игорь! Что ты творишь?! – хором вступились они за дочь.
– Лечить надо было! Успокоительные вовремя давать! – кричал Игорь, на весу сотрясая извивающуюся Машку. – Она у вас потерянная на всю голову!
– Ты что про ребенка несешь? – негодовал Валера, вырвав плачущую дочь из рук Игоря, вернув ее на паркет, прижав к себе ее содрогающееся от всхлипов тело.
– А то и несу! Думаете, забыл, как Зинаида Петровна на лестнице в парадном из коляски ее выронила?! Как она у вас с разбитым лбом и носом дрыхла трое суток кряду не емши, не пимши, а вы по врачам с ее сотрясением мозга носились! Да вся квартира помнит! Хоть вон у Бины спросите! Или у матери моей! Она тоже прекрасно помнит! Толку-то, что в православную гимназию ее запихнули?! Не в коня корм!
– Имей совесть, Игорь! Ты сам забыл, сколько мы от тебя пьяного натерпелись?! Как ты бился по ночам в двери ко всем?! Подъедал на кухне с наших столов все, что под руку попадется, посуду чужую об пол колошматил?! – не выдержала обычно сдержанная и лояльная Татьяна. – Хочешь, тебе Бина напомнит? Машку не смей пальцем трогать! И Зинаиду Петровну трогать не смей! Хоть слово о них еще вякни!