Единственным фактором, объединяющим соседей, стала моя маленькая дочь. Она начала ходить и рвалась вон из комнат. Я брала ее за ручку и вела на кухню. В выходные дни, при наибольшей концентрации соседей, дело обстояло примерно так. «Моя ты золотая девочка!» – подхватывала ее на руки Иришка, с нерастраченной материнской нежностью прижимая к полной груди. Игорь игриво делал дочке козу. «Не пугай ее, Игорь, лучше спой что-нибудь из Долиной или Леонтьева», – миролюбиво говорила Татьяна. Игорь, виляя бедрами в купленных Иришкой новых трениках, затевал куплет на близкую ему тему: «Ах, почему, почему, почему был светофо-ор зеле-еный…» Иришка потихоньку приплясывала с дочкой на руках, Бина Исааковна, раскачивая головой в такт куплету, протягивала дочке предусмотрительно омытое кипяченой водой, очищенное от кожуры, разрезанное на две половинки яблочко. На лице Валеры рисовалось наполовину скрытое взлохмаченной челкой подобие улыбки.
Девочка и впрямь получилась золотая. Нежные белые локоны, ярко-голубые глаза. (Предсказание Пал Палыча сбывалось и прогрессировало.) Ей нравилось слушать о влюбленном в жизнь светофоре, о мелькании дней, скоростей и огней; импонировали окружавшие ее плотным кольцом столь разноплановые люди. Ее восхищало, как Игорь, выпятив грудь и живот, махая руками, демонстрировал, как все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут куда-то… Таковы были связанные с моей дочерью пятиминутки кухонного отдохновения.
В остальное время квартира оставалась полем сражений. Да еще и мыши вклинились в наш без того пошатнувшийся редут. Бина Исааковна призналась, что мышей в квартире не водилось со времен окончания Великой Отечественной. Если бы не разворачивающиеся на моих глазах внутриквартирные батальные сцены и нашествие грызунов, идея расселения могла бы еще долго не забрезжить в моей голове. Но, видно, как застоявшемуся в мехах отборному вину суждено превратиться в уксус, так и нашей коммунальной компании пора было распасться на отдельные частицы.
Проектный институт, где работала моя мама, закрылся. Мама осталась без работы. Мы договорились, что дочка некоторое время поживет у нее. Тем более в нашем доме началась повсеместная травля грызунов ядохимикатами, что могло навредить здоровью ребенка.
(Насколько страстно мама невзлюбила моего мужа, настолько же страстно она полюбила внучку. В маме открылась Великая отдающая любовь, почти закупоренная в свое время для меня. Когда я училась в средней школе, у меня появился отчим, необыкновенно одаренный, тонкой души человек. Он любил мою мать до умопомрачения, до леденеющих ладоней и грудных спазмов. Он был композитором и преподавателем Гнесинского училища, посвящал маме фортепианные баллады, песенные композиции, бесконечно одаривал ее своим чувством, своим талантом и был этим счастлив. Она же, помня, как обожглась в первом браке, предпочитала оставаться для него холодной музой. Со временем он устал любить ее в одностороннем порядке. Выгорел. Тем более она не захотела родить ребенка, о котором он мечтал. Они развелись. Отчим мой снова женился. С женой они усыновили мальчика из детского дома и дали ему прекрасное музыкальное образование. А мама больше не вышла замуж. Не встретила того, кто любил бы ее так же, как мой бывший отчим. Минули годы, повлекшие за собой мамины существенные метаморфозы. Мамина душа повзрослела и ощутила потребность отдавать любовь и тепло. Объектом отдачи стала моя дочь.)
Как только я отвезла дочку к маме, одна из мышей добралась до моих комнат, уравняв меня с остальными соседями. Это была весьма беспардонная мышь. Хитрая и изворотливая. Мышь-шлюха. Уверена, до того она посетила семью Тани и Валеры, где благодаря врожденной смекалке избежала мышеловки и меланхоличной, измученной шлейкой кошки, погостила у Митрофана Кузьмича, неоднократно пытавшегося убить ее кирзовым сапогом. Всякий раз Митрофан Кузьмич промахивался, сапог вместе с густым матом летел в граничащую со мной стену. В один из дней я застала блудницу-мышь на бельевой тумбе в спальне. Выпучив на меня нагловатые глаза, мышь и не думала обращаться в бегство. Я поделилась безобразием с Татьяной. Татьяна дала мне испытанную семейную мышеловку с просьбой не сообщать об этом прижимистому Валере. Я пообещала управиться быстро. Вложив кусочек российского сыра в усовершенствованный Валерой конструкт, я ждала результата. Шли дни. Сыр покрывался изморосью, края его загибались, он становился похож на застывшую над цветком бабочку-лимонницу, я выбрасывала кусок и закладывала новый. Его ждала та же участь. На кухне я посетовала:
– Радуйтесь, Митрофан Кузьмич, накаркали: «Есть у тебя мыши? Есть у тебя мыши?» Получила от вас в наследство мышь, да такую изощренную, что свежим сыром пренебрегает.
– Ты, Ксюшенция, не понимаешь ни бельмеса! Не знаешь деревенской ты жизни. То ж пользованная Валеркина мышеловка, так? А мышь не дура, коли чуить предыдущую жертву-мертвяка, в мышеловку ни за что не пойдеть, хоть ананасами корми, – резюмировал Митрофан Кузьмич.
В небольшом тазике на плите он помешивал закипающее клубничное варенье, тщательно собирая обильную розовую пену. Он частенько подвергал термической обработке привезенные из Бондарей от сестры прошлогодние запасы в закатанных банках, предварительно снимая с поверхностей плесневые пленки.
– Да что вы? – искренне удивилась я. – И что же делать, Митрофан Кузьмич?
– А ты мышеловку-то прокипяти. Потом уж сыр закладывай.
Смекалка Митрофана Кузьмича сомнений во мне не вызвала. Налив в старенькую, запланированную на выброс алюминиевую кастрюльку воды, я поставила мышеловку на включенную конфорку. Мне кто-то позвонил, я отправилась к себе поговорить. Через некоторое время раздался грандиозный стук в дверь. Проводивший много времени на кухне Митрофан Кузьмич таким образом нередко оповещал меня, что закипел чайник. В дни особой любезности он даже мог с тем же оглушительным стуком доставить дымящийся чайник в мою гостиную. На этот раз посыл был иной: «Мышеловку-то собираешься с огня сымать? Бурлить там вовсю». Я побежала на кухню. Мышеловка не просто бурлила, она сварилась вкрутую. Пластик расплавился, закрепленная Валерой особым образом пружина лопнула и негодующе колыхалась над остатками воды. Не пострадал лишь металлический рычаг, безучастно погрузившийся на дно. Купить новую мышеловку не составляло труда, но воссоздать по образу и подобию прежней – вряд ли.
Пришлось признаться Татьяне:
– Таня, давай куплю вам новую, вместе с пружиной отдам. Валера наверняка сможет сварганить…
– Ладно, – отмахнулась Татьяна, – не парься. Пружину себе на память оставь. Будем надеяться, у тебя последняя особь. Тогда Валера, возможно, про потерю не вспомнит и не спросит с тебя.
– А если не последняя?
– Я не Моисей предрекать. Только, уж будь любезна, отрави эту проныру чем-нибудь, раз ее химикаты не берут, которыми специалисты по всему дому травят.
Тут действительно ничего не оставалось, кроме как найти уникальный препарат. Им меня снабдили знакомые, в загородном доме которых периодически заводились мыши. Средство было отрекомендовано как беспроигрышный быстродействующий эксклюзивный яд. Ярко-зеленые горошины были рассыпаны вдоль плинтусов, а также по всем углам гостиной (на спальню моя рука не поднялась). Прошло несколько дней, количество горошин уменьшалось, но прибавлялись катышки иной конфигурации, похожие на длинный рис. Мышь гадила ярко-зелеными зернами и не думала отдавать концы. Я дивилась ее луженому желудку. Но однажды зернышки прибавляться перестали. Я искала окочурившуюся мышь в самых укромных местах. Искала долго. Не оставалось ни одного не обследованного мной квадрата, кроме крышки шкафа в спальне. Обнаружив труп мыши на шкафу, я окончательно поняла: пора расселяться.
И вот по длинному коммунальному коридору на кухню стянулись жильцы. Вместе со мной восемь человек…
Заручившись репликой Бины Исааковны: «Что ж, попробуйте, Оксана», я нашла на Пречистенке (недавно ей вернули старое имя, а мне нравилась и Кропоткинская) вывеску «Агентство недвижимости “Перспективная инициатива”». Название обнадеживало. Беспрепятственно оказавшись в подъезде (домофонный бум столицу еще не охватил), по начертанным мелом на стенах веселым стрелкам я поднялась на второй этаж. «Перспективная инициатива» занимала комнату в длинном узком коридоре со множеством однотипных дверей. Дверь в агентство, единственная на этаже, была приоткрыта; я заглянула туда. Увидела три обшарпанных стула и письменный стол, бо́льшую часть которого оккупировал невиданный по тем временам многоярусный бежевый зверь с буквами hp в сером кружке. За столом сидела и смотрела в окно крупногабаритная, лет сорока пяти женщина с пышным начесом-башней из смоляно-черных волос. На ней были широкие черные брюки и отчаянно белая хлопковая рубашка-размахайка. Я заглянула в комнату глубже, думая застать там еще кого-то, возможно, за другим столом. Ни стола, ни людей больше не было. Форму прически женщины комично повторял громоздкий железный сейф с овальными ребрами – в правом от входа углу. На напольной деревянной вешалке рядом с сейфом одиноко топорщился широкоплечий черный кожаный плащ. «Здравствуйте», – сказала я. Женщина повернула ко мне голову и молча кивнула на свободный стул. Я присела напротив. «Ну и?» – спросила она с басистой хрипотцой и тут же превратилась в типичную гангстершу из американского вестерна. Ее звали Аллой Дмитриевной. За время моего рассказа о нашей квартире из-под густо накрашенных ресниц Аллы Дмитриевны несколько раз полыхнул дьявольский огонь. Я бы не удивилась, обнаружив в боковых карманах ее плаща по заряженному кольту. Отступать было поздно.
С момента знакомства с Аллой Дмитриевной меня не покидал вопрос, откуда из советских недр повыскакивали столь могучие в коммерческом отношении женщины. Женщины-кариатиды, женщины-титаниды, женщины, не побоюсь этого слова, Гераклы. Тогда как поголовное большинство наших сограждан привыкли к полной безынициативности, к плохонькой, но все же социальной защите, к тому, что большинство насущных, в том числе жилищных, вопросов за них решает государство. Куда же подевались вы, осторожно-вкрадчивые, напоминавшие тихих клерков захолустных бухгалте