По дороге Юра начинает зверски икать, а Люся признается, что они с Алексеем отпросились с работы всего на три часа. Начальство в отделе у каждого строгое и вредное. «Прекра-асно, – думаю я, – машина в качестве пристанища отменяется, остается предбанник». Мы паркуемся в Калмыковом переулке. На часах без пяти двенадцать. Алексей заметно нервничает. Их с Люсей временной лимит истек.
– Ладно, езжайте, – говорю я, выходя из машины. – Только извлеките его и помогите определить в подъезд, дальше мы с ним сами как-нибудь.
– А вы потом его куда? Его таким к маме нельзя, – прислонив икающего Юру к стене внутри подъезда, волнуется Алексей. – Его лучше на «Павелецкую».
– Шнурки вам, Леша, не погладить? – не выдерживаю я. Хотя понимаю: Леша не от наглости, а от страха и беспомощности перед матерью. – Хорошо, попрошу Севу проводить его на «Павелецкую» после подписания договора. Все, поезжайте, поезжайте.
На выходе из подъезда Люся пытается разрядить атмосферу:
– Мы вам так благодарны за понимание, так благодарны!
За ними с Алексеем громко захлопывается подъездная, на тугой пружине дверь. От хлопка Юра вздрагивает и прекращает икать. Наш с ним молчаливый подъем по крутой лестнице дореволюционного дома на второй этаж с привалами на каждой третьей ступени – восхождение на Джомолунгму.
Тяжело дыша, вваливаемся в предбанник. Предбанник у Елены Викторовны маленький, но фешенебельный. О счастье, он свободен. Судя по приглушенным обрывкам голосов, посетители в процессе подписания бумаг. Пристроить Юру на обитый светло-бежевым плюшем стул не поднимается рука. Попросить сухую картонку, наверняка имеющуюся про запас в багажнике Алексея, я не догадалась. В предбаннике царит яростная жара. Чугунная батарея под окном шпарит кипятком. Меня осеняет недурная мысль. Облокотив Юру в очередной раз о стену, проверяю его на устойчивость.
– Ты вполне устойчив, Юра, притворяешься больше. Прижмись, пожалуйста, к батарее ляжками вплотную, подсушить джинсы, вот так, – демонстрирую я личным примером, как это лучше сделать, – а то перед Еленой Викторовной неудобно. Она знаешь какая красивая?
Юрий таращит на меня глаза, но неожиданно мягчает и не сопротивляется. С моей помощью снимает куртку. Встает лицом к батарее, опираясь ладонями о высокий подоконник, слегка приседает, обнимает чугунные ребра худыми ляжками:
– Была у меня одна после развода… лисью шубу ей подавай… Ты вроде, Евгеньевна, на даму с горностаем не похожа, хотя… все вы… Вот у Маечек – у них всегда-а сабля наголо, всегда-а, от этих Маечек хе-ер увернешься…
«Почему во множественном числе? – мысленно задаюсь я вопросом. – Он всех, что ли, женщин зовет Маечками для легкости восприятия? И сбежавшую, обобравшую его на полквартиры, жену, и ту, алчущую лисьей шубы? Ах да-а! “Сабля наголо”, конечно, образ его матери. Всепоглощающий архетип, въевшийся в подсознание с детства. Фаллическая женская сущность, преследующая Юру во всех женщинах мира». Вспоминаю ее маленькие ладошки, лицо с остатками былой красоты, властный голос, металлический блеск вишневых глаз, и мне отчего-то грустно за все человечество.
А Юра так и стоит у окна, уткнувшись раздвинутыми ляжками в пламенеющие ребра батареи, смотрит во внутренний дворик застывшим взором, бормочет только ему ведомые сакральные речи о женском племени и вдруг поет вполголоса приятным баритоном:
Была у милой коса-а
честью-безгрешностью-ю,
стали у милой глаза-а
блядские с нежностью-ю,
Ой, лебеда-беда моя-я —
тяжела к милой дорога-а,
рваная в сердце ра-ана,
безнадега ты, безнадега-а…
И мечутся в его нетрезвом баритоне разделенные и неразделенные любови, признания, расставания, мщения, прощения…
– Чье это, Юра? Не слышала раньше.
– Веня Д’ркин, «Безнаде-ега», – вздыхает Юра. – Сосед, как очередную шмару проводит, Веню заводит. Веня Д’ркин – это псевдоним, говорит. На самом деле Саша Литвинов, умер от рака крови в двадцать девять лет. Ты, говорит, уважай его, Юрис, как самого себя, тала-антище был.
На этих словах из кабинета Елены Викторовны выпархивает троица импозантных джентльменов, осчастливленных подписанием нужных бумаг. На сросшегося с батареей Юру, развернутого к ним спиной, успевшего, однако, выпрямить спину и соединить ноги, внимания они почти не обращают. Дружно снимают с вешалки пальто и, обдавая пространство качественными парфюмами, покидают предбанник. Следом из кабинета выглядывает знакомая мне секретарша: «Вообще-то вот-вот обед, но Елена Викторовна вас сейчас примет, раз вы уже приехали. Заходите». Джинсы Юры почти в порядке, остались еле заметные окантовки по краям утренних пятен и слабый характерный запашок, растворенный в парфюмерном дымке, оставленном джентльменами.
Елена Викторовна, как всегда, прекрасна. Однажды летом я столкнулась с ней на улице у входа в ее контору и при солнечном свете как следует разглядела ее глаза. Они поразили меня переливчатой изумрудной чистотой; таких ярко-зеленых глаз я не встречала никогда. Немудрено, что над ее столом, помимо дипломов и прочих грамот, висит картина вездесущего Никаса Сафронова с персональным автографом: «Прекрасной Елене Викторовне с благодарностью…» и проч., проч. Глядя на творение Никаса, Юра морщится и бормочет: «Налетай, торопись, покупай живопи́сь…»
Под недоуменным взором божественных глаз Елены Викторовны садимся за стол. Получаем по экземпляру распечатанного секретаршей договора. Дальше начальных строк с паспортными данными дело у Юры не идет. Все, что он может, – это согласиться с тем, что он Георгий Валентинович Аникеев.
– Пусть Евгеньевна изучает, – откладывает он договор в сторону, – она на этом деле крота съела, а у меня мозг инженерный, под другое заточен. Я, между прочим, в Министерстве путей сообщения не последним человеком был. Сколько проектов им настругал.
В этот момент от «Сухаревской» звонит Сева. Шепчу, прикрыв трубку ладонью: «Ускоряйтесь, ждем».
– Все верно, Елена Викторовна, – киваю я, проштудировав договор.
Елена Викторовна обязана спросить. И она спрашивает, проницательно вглядываясь в Юрино лицо:
– Георгий Валентинович, комнату свою добровольно продаете? Сделка не является для вас кабальной, совершаемой на невыгодных условиях?
– Э-эх, рома-алы… – снова затягивает, но тут же осекается Юра. – Да нет, все нормально, где расписаться, уважаемая?
– Не торопитесь, Георгий Валентинович. С договором должны ознакомиться покупатели. Подписи поставите в присутствии друг друга.
Воцаряется молчание. Елена Викторовна изучает какие-то документы у себя на столе. Юра рассматривает стены кабинета. Вот-вот пронзит тишину присущей ему остротой ума. Но не успевает. За дверью слышны спасительные голоса. Я выскакиваю с экземпляром договора в предбанник, поскольку общение сторон лучше минимизировать. Отец принимает из моих рук листок как священную чашу Грааля. В две склоненные головы они с сыном вчитываются в текст, беззвучно шевеля губами. Я шепчу Севе, пользуясь моментом: «Пожалуйста, после подписания договора доставь Юру до двери его комнаты, во избежание инцидентов». Сева, успевший отойти от утренней злобы, неохотно соглашается.
– Итак, дадим Георгию Валентиновичу подписать договор первым и отпустим их с Всеволодом по делам? – многозначительно гляжу я на Елену Викторовну, когда все мы рассаживаемся за столом.
– Безусловно, – как всегда с полуслова понимает меня Елена Викторовна.
Секретарша кладет перед Юрой три экземпляра договора и только что распечатанную регистрационную доверенность на имя Севы. С силой надавливая ручкой на бумагу, усмиряя тремор, Юрий трижды (!) пишет в графе «Продавец» полные Ф. И. О. и ставит подпись. Ту же манипуляцию проводит с доверенностью. Лоб его покрыт испариной. Но он не ошибается ни разу. В звенящей тишине слышно, как облегченно выдыхает отец. Бумаги передаются на подпись сыну. Доверенность идет в ход первой. Елена Викторовна ставит в ней свой роскошный росчерк, от души шлепает круглую именную печать и вручает Севе.
На пороге кабинета душа и сердце Юры не выдерживают. Он отстраняется от вцепившегося в его локоть Севы, разворачивается к нашей четверке, оставшейся завершать процедуру, и низко, по-шутовски раскланивается, вложив в поклон всю горечь предстоящей жизни.
На прощание в метро отец новоиспеченного москвича-студента рвется меня целовать. «Рано, пока рано, – говорю я, – получим зарегистрированный договор, вот тогда…» Расстаемся почти родственниками. Мне нужно сделать еще рывок – отвезти нотариально заверенные договоры в офис и отдать Севе. Завтра, с самого утра, пусть едет сдавать их на регистрацию. А у меня, возможно, получится выспаться.
Первой в офисе на меня налетает Кира:
– Ой, как вы долго! Как дела? Где Сева?
– Все нормально, Кира, жив-здоров твой Сева, проводит Юру на «Павелецкую» и приедет.
– Значит, подписали?! – счастливо улыбается она. – А то он до обеда звонил, говорил, все рушится, я испереживалась.
В офисе царит атмосфера веселья. Идет подготовка к празднеству. Я напрочь забыла, что два дня назад мы скидывались на подарок нашему юристу Татьяне Витальевне. У нее сегодня день рождения. Уже накрыты сдвинутые столы, секретарь Галочка расставляет стулья. На столах, кроме закусок, шампанское двух видов и водка «Абсолют». Шампанское никогда не пользовалось моим расположением: бьющие в нос пузырьки – для кисейных барышень. «Сейчас бы выдержанного рома или португальского портвейна, согреть тело и душу», – мечтаю я. Но кто меня спрашивал? Не успеваю я снять пальто и переобуться, как в общую какофонию врывается голос Севы:
– Не ждали?! А я успе-е-ел!
Сева явно успел приложиться к пиву. Я вопросительно смотрю на него, имея в виду проводы Юры.
– А что? Вышли с «Павелецкой», я отвернулся на секунду, а он сбежал. Всю дорогу в метро гундел: «Трубы горят». Намекал, чтобы я ему шкалик купил. Я не Рокфеллер, естественно, отказал. Он надулся – ну и слинял. Я за ним по подворотням гоняться не намерен. Никуда не денется, на автопилоте доберется.