льную тему».
Вечером того же дня позвонила Тома. Будто мы знакомы с пеленок, спросила:
– Грязью обливал?
– Нет, был вполне корректен, – ответила я.
– Жа-аловался, знаю. Видела пару раз его Элеонору (новую пассию). Плебейка с пергидрольными волосами. Бухгалтер с его фирмы. Теперь содержит ее домашний колхоз с двумя школьными оглоедами. (Эта фраза – краеугольный камень отношения к Элеоноре – будет в ходу неоднократно.)
Информацию про школьных оглоедов я выслушала молча. Тома, надо отдать ей должное, быстро свернула с темы. Она и в дальнейшем (придя в себя после развода с Можжухиным) удивительным образом чувствовала грань между ценным смысловым ресурсом и пустым перемалыванием чьих-либо костей. Чужие слабости и недостатки подолгу не пережевывала. Могла выразить отношение к кому-либо в одной фразе. Но в какой! Ее способность пускать словесные стрелы в десятку приводила меня в восторг.
Вскоре прилетело известие от Юлии: первая клиентка хочет посмотреть квартиру. Мне, естественно, лучше присутствовать на показе.
Конечно, я приехала. И увидела Виталика. В первую встречу Тома обронила фразу о некоем сыне Можжухина от предыдущего брака, почти безвинно посаженном в тюрьму за хранение и сбыт наркотиков. «Ничего-о, скоро выйдет, во все-ем разберется…» – туманно резюмировала она. Формулировка «почти безвинно» в связи со статьей 228 УК РФ меня впечатлила. Но поскольку Виталик не состоял в собственниках и юридически не мог претендовать на квартирные метры, из моей головы он тут же улетучился. А обычно, если начался в семье судьбоносный тектонический сдвиг, события нарастают подобно снежной лавине. Освобождение Виталика из мест не столь отдаленных состоялось аккурат на днях.
Дверь мне торопливо открыл Можжухин с половником в руке: «Проходите, знакомьтесь там с моим старшим, Юля с мадам еще не прибыли, я занят на кухне».
Мизансцена в гостиной была такова: Тома лицом к стене в полном нокауте вросла в диван. Шелковая малиновая пижама скрутилась на ней, как при отжиме, оголив поясницу, верхнюю часть ягодиц и матово-гладкие, будто наканифоленные, икры. Ниспадающий к полу плед волшебным образом цеплялся краем за выступ ее позвоночника. На ее затылке намечался свежий колтун. То, что она крепко ознаменовала освобождение Виталика, сомнений не вызывало. Я присела на угол дивана. Никто из присутствующих не обратил на меня особого внимания. В пространстве объединенных комнат кроме пребывающей в забытьи Томы было еще два человека. В отсеке не обремененного мебелью кабинета на брошенном на пол поролоновом матрасе сидел, вытянув длиннющие ноги, Лёнчик и со взглядом зомби из-под нависших волос остервенело лупил по клавиатуре вздрагивающего на его коленях ноутбука. Бритый наголо новоявленный Виталик в застиранном костюме Adidas крепкой задницей врос в неизвестно откуда взявшийся высокий барный стул у стены. «У нас прекрасная семья, – не обращался он конкретно ни к кому, возведя глаза к люстре, – батя – крутой бизнесмен, родословную ведет от Ивана Грозного, ро́дная мать Татьяна – ценнейший кадр, кандидат философских наук, вторая моя мать Тома – единственная дочь летчика-полярника, Героя Советского Союза с “Золотой Звездой”, мой названный брателло Лёнчик – сын дизайнера, сам подает творческие надежды, я – горнолыжный гуру высшей лиги и бизнесмен в одном лице». Монолог сопровождался литаврами с кухни, где Можжухин, не церемонясь с кастрюлями, варганил семейный обед. «Гоголь-центр» с Кириллом Серебренниковым отдыхали. То ли Можжухин не успел посвятить Виталика в надвигающиеся перемены, то ли Тома за заздравными рюмками с присущим ей душевным энтузиазмом настроила Виталика на попытку сохранения семьи… Мог существовать и третий вариант: Виталик успел осознать неотвратимость перемен, но в качестве антистресса после отсидки ему требовался самогипноз. (Потом-то открылось, что все сказанное Виталиком абсолютная правда, но об этом позже.) Сидя на краю дивана, я подняла окончательно сползший к моим ногам плед, накинула его на мраморные икры Томы и невольно залюбовалась кожей этой женщины. Абсолютно юной, прекрасной, смуглой и нежной кожей, беспардонно выставленной на всеобщую зависть. В моем восхищении не было пресловутой сексуальной подоплеки. Просто я люблю красоту в каждом ее проявлении. Всецело отдаться театру абсурда не удалось, поскольку раздался звонок в дверь. Можжухин впустил в квартиру Юлю с одетой в деловой костюм женщиной средних лет. Пространство квартиры позволяло видеть друг друга от входной двери; мы обменялись кивками, я осталась сидеть на диване, дабы не мешать осмотру мест общего пользования. Виталик, неожиданно грациозно спрыгнув с барного стула, ретировался в кухню. Мадам (будем называть ее так с легкой руки Можжухина) с порога проявила деловую хватку и компетенцию. До меня долетали голоса с преобладанием Юлиного: «…более трех лет… особых притязаний нет… я проконтролирую…» Голоса приближались. Проигнорировав диван с Томой, видимо предупрежденная о возможных инцидентах, мадам провела осмотр гостиной, спальни, кабинета.
– Да-а-а (тщательно простукивая стены), ремонтных работ предстоит непочатый край. Этаж низкова-ат, конечно… – из окна гостиной она изучала обширный двор. – Перепланировка, естественно, не узаконена… Вы смотрели варианты для нее? – резко обернулась она ко мне, кивнув на застывшую скальной породой спину Томы.
– Пока не было смысла, – ответствовала я.
– А вы ищите, ищите, – распорядилась мадам, – песня с ней, чувствую, может затянуться. Ну, я в целом все поняла (Юле), буду думать. О-о (глядя на часы), через пятнадцать минут у меня лекция.
Они с Юлей торопливо ушли.
Это был мой третий приход в квартиру, оказавшийся в общем-то необязательным. Я тоже собралась уходить. Виталик внезапно вызвался подвезти меня к метро. Можжухин без промедленья дал ему ключ от своей машины. Мы сели в припаркованный во дворе недалеко от подъезда приземистый «Форд», Виталик резко включил зажигание и не стал церемониться:
– У тебя есть знакомый нотариус?
– Конечно, – кивнула я, предвкушая недоброе.
– Слушай, – дергано выруливал он со двора, – есть один пассажир на Крапивенском, рядом с Петровкой, наверняка знаешь место, почти труп, нужно дарственную на меня срочно состряпать. Двадцать процентов от прибыли тебе с нотариусом.
«Та-ак, дружок, – подумала я, – старо как мир». И ответила:
– Извини, не получится, моя нотариус не по таким делам.
Виталик мгновенно потерял ко мне интерес, коряво припарковался, не доезжая до метро, я вышла, он злобно газанул в сторону центра.
Покупателем квартиры стала именно мадам – преподаватель юридического факультета МГУ, тогда кандидат наук. Называть фамилию не буду. Она в качестве профессора по сей день трудится на преподавательской ниве. Тогда на принятие положительного решения ей понадобилось три дня.
Спустя те же три дня вполне бодрая, по крайней мере по голосу в телефонной трубке, Тома выдвинула версию, откуда у кандидата наук деньги на их с Можжухиным квартиру: «Конечно, сидит небось в приемной комиссии, взятки гребет лопатой, кроме преподавательской зарплаты. Факультетик-то один из самых блатных».
Что поразительно, в дальнейшем выяснилось: мадам действительно членствовала в приемной комиссии. Добавлю, что она съезжалась со старым больным отцом, за которым требовался уход, и одновременно собиралась продавать его небольшую смежно-изолированную трешку на Ленинградском проспекте, между «Динамо» и «Аэропортом».
Фундамент наших с Томой отношений неумолимо креп в соответствии с растущим числом просмотренных для них с Лёнчиком вариантов. (Лёнчик от поисковых мероприятий отказался сразу: «Пусть мать сама этим занимается».) Мать мгновенно находила неоспоримые недостатки в каждом варианте. Отрицательные словесные заготовки пестрели разнообразием в ее голове, расталкивая друг друга локтями. Если дом стоял глубоко во дворе, то деревья застили ей окна, значит, будет минимум света. Если дом располагался ближе к дороге, то: «Ты представляешь, как я буду засыпать под этот жуткий автомобильный гвалт? У меня и так хроническая бессонница, болит каждая клетка организма. Хоть бы пару кустов под дом воткнули, озеленители хреновы». Если при прочих достоинствах одна из дверей на рассматриваемом этаже лоснилась не очень свежим дерматином, то следовало: «Ты представляешь, что за контингентик здесь живет? Тот еще контингентик! Сплошная ветхозаветная (в смысле закостенелая) алкашня! Неужели ты не заметила, как разит мочой на первом этаже? Разве можно сравнить с Ленинским? Там и народ приличный, и двор шикарный, и все рядом».
Ей нужен был только кирпич, этаж не ниже третьего, много света и тишины, пешая доступность к метро, непременное наличие нескольких продуктовых магазинов в трех минутах ходьбы от подъезда и, конечно, старый добротный район (в идеале «Университет»). Не успевали мы выйти из надцатого по счету подъезда кирпичного дома, она морщила аккуратный нос и кривила губы. Озвученные ею дефекты подъездов, кухонь, туалетов, коридоров, балконов непостижимым образом перетекали в недостатки пергидрольной Элеоноры. В первый месяц галерных квартирных изысканий тема измены и предательства Можжухина оставалась приоритетной. И, конечно, рефреном: «Мало того что теперь он ишачит на двух ее оглоедов, одевает, обувает, в школу отвозит» и т. д. Мои миролюбивые доводы, что придется, мол, чем-то в квартирных требованиях поступиться (давить на нее все еще не хотелось), она игнорировала.
В мою голову заползла скользкая змея сомнений: можно ли вообще сварить кашу с этой женщиной? Адекватна ли она в принципе? Хотя бы когда трезва? Ведь бывают же клиенты, над которыми бьешься по нескольку месяцев, они раболепно смотрят тебе в рот, прикидываются ранеными ангелами, жаждущими изменить поганую, по их словам, жизнь, избавиться от кровожадной родни, разъехаться с кровососами-детьми, мужьями-изменщиками, алчными женами, сбежать от буйнопомешанных верхних или нижних соседей, начать с чистого листа… Люди эти бывают отчаянно искренни в своих жалобах и запросах. Некоторые из них носят при себе запасы носовых платков и льют в них неподдельные слезы от невыносимости бытия. Но, напитавшись разнообразием эмоций и выкачанной из тебя кровью, в самый ответственный момент они соскакивают, возвращаясь к ими же про́клятому, гнусному, поганому существованию. Обратную дорогу в ад объяснить они не в состоянии. Под виртуальные крики первых рассветных петухов со скрежетом захлопывают крышки своих виртуальных гробов. Клиентов такого сорта по праву можно назвать «коммунально-социальными вампирами». Однако к змеиному шипению в моей голове примешивался невидимый тайный шифровальщик, отстукивающий азбукой Морзе: Тома – иной случай. Сознание мое раздваивалось. Способна ли она целенаправленно издеваться, питаясь моими моральными соками? И однажды ночью, когда меня отчего-то одолевала бессонница, я наконец прозрела: не способна! Эта гиперэмоциональная женщина пребывает ровно на противоположном полюсе от вышеописанных лиц. В том-то и дело, что она не считает свою прошлую жизнь поганой. Напротив. Она искренне любит свою прошлую жизнь. Она считает ее прекрасной. Где-то в глубине души надеется восстановить из руин