Довольно страшно, скажу вам, наблюдать начинающееся помешательство человека. У Леры налицо была мания преследования. Заниматься шарлатанством я не стала, посоветовала как можно скорее обратиться к врачу-психотерапевту. И лишний раз подивилась прозорливости Томы.
Тома между тем продолжала активно заниматься благотворительностью. Примерно два раза в год принимала у себя «больную насквозь» родственницу из Пскова. Уступала ей свою кровать, сама крючилась на крохотном неудобном диванчике в кухне-гостиной, с утра не выпускала из рук телефонную трубку, организовывая родственнице блатные консультации у знакомой профессуры. Родственница, откинувшись на заднем сиденье такси с пухлой папкой анализов и медицинских заключений на жирных ляжках, отчитывала сопровождающую ее в различные клиники Тому за неподобающий образ жизни. В субботу или воскресенье, проводив родственницу на Ленинградский вокзал, устроив ее сумки в отсек под нижней полкой поезда Москва – Псков, послав ей воздушный поцелуй через окошечко с платформы, Тома пересекала по подземному переходу площадь трех вокзалов, садилась в электричку на Казанском и ехала до станции Отдых к своей крестной дочери Манечке. На дачном участке Манечки по умелым ладоням Томы тосковали клубничные грядки и теплицы с помидорами. (У Манечки нехорошо чувствовала себя пожилая мать, сама же Манечка очень уставала на работе.)
В стремлении опекать окружающий мир о собственном здоровье Тома задумывалась редким пунктиром. А болело у нее действительно все, от макушки до пят: плечи, позвоночник, тазобедренные суставы, ноги, руки, легкие, почки, живот. «Кости ноют семью видами боли, живот пульсирует пятью видами», – говорила она. Рекомендации врачей просачивались сквозь нее, как тень отца Гамлета сквозь стены, не оставляя следов. Знаменитая медицинская профессура, хранящая в сердцах и памяти закатываемые Томой и Можжухиным развеселые застолья, по личной инициативе (ходатайствовать Тома могла только за других) нашла ей хорошего остеопата. Ее позвоночник, оказавшийся смолоду хрупким, давал преждевременную усадку. Компрессионные переломы происходили сами по себе – такое бывает при раннем остеопорозе. Отсюда и форма спины, ввергшая меня в удивление при первой встрече. Но, помимо внешней деформации, это же еще и постоянная боль. «Только прежде нужно сделать МРТ позвоночника, Томочка», – было велено ей профессурой. МРТ она сделала. К рекомендованному остеопату сходила.
– Вам нужно постоянно носить кохсет, иначе через несколько лет вас ждет инвалидное кхрэ-эсло, – неприязненно картавя, передразнивала она остеопата. – Ты представляешь, сколько там крючков, на этом кохсете? Замудохаешься застегивать.
– Какие крючки, Тома? Там все на липучках.
Липучки тем более ее не вдохновляли:
– Пошел он на хуй! Пусть сам закукливается в синтетическую броню!
У нее было двоякое отношение к врачам. С одной стороны, она испытывала уважение к «золотым рукам» некоторых хирургов (в молодости один из них спас ее от перитонита, буквально вытащив из лап смерти), с другой стороны, терапевтические рекомендации с вытекающими из них лечебными процедурами вызывали в ней активный протест в связи с тягомотностью.
Два ее друга-врача, все из той же гвардии 90-х, искренне предлагали ей лечь в открытую ими наркологическую клинику, обещали устроить для нее бесплатный спецкурс избавления от алкогольной зависимости.
– Хороший шанс, Тома, может, примешь предложение? Буду тебя там навещать, – заикнулась я.
– Ты не знаешь, о чем говоришь! Там и травануть могут. Наслы-ышана будь здоров!
– Зачем им травить-то тебя?
Ответа на этот вопрос не последовало.
– Если захочу, в любой момент брошу пить.
(Да-да, знакомая песня.) Но поскольку я сама не терпела любых форм насилия и диктата, могла живо представить, каково будет Томе испытывать на себе хоть и бесплатный, но суровый курс лечения.
Курила она как паровоз. Давление у нее, естественно, скакало в немыслимых диапазонах. На фоне периодических уходов в алкогольный астрал таблетки от гипертонии отказывались выполнять свою функцию. Но кое в чем Тома была удивительно стабильна. Руки у нее были одинаково горячими всегда. Меня, вечно мерзнущую начиная с нуля градусов, поражала постоянная горячесть ее рук.
Деньги в ее пламенеющих руках сгорали в момент. О причинах возгорания догадаться нетрудно. Одевалась она очень аккуратно, но, мягко говоря, специфически. Будучи чистюлей, ежедневно стирала и отглаживала вещи, от чего те ветшали в ускоренном темпе. По старой памяти ее тянуло к воспоминаниям о брендовых шмотках. Со времен валютных «Березок» она прониклась уважением к лейблам известных фирм и удивлялась моему полному равнодушию к оным.
– Ой, у меня такое пальто было от Max Mara! Знаешь, такого глубо-о-окого терракота. С Можжухиным в Милане забежали в бутичок, примерила – как влитое. А юбка шелковая малахитового цвета от Escada, прямо в пол! Очень мне шла.
– Ну да, гучи-версачи, прады-эскады, – насмехалась я, – и где же это все, Тома?
– Да я все раздарила.
Она реально все раздарила. К моменту знакомства со мной утратила не только брендовые шмотки, но практически всех былых подруг. Частично понять этих женщин можно. Не всякой благополучной даме, живущей на полнокровном обеспечении мужа-нувориша (с 90-х Тому окружали преимущественно такие), захочется наблюдать деградацию подруги – падение с высоты комфортабельного быта в пучину алкоголизма и обнищания. Щедрую Томину нетрезвость подруги на начальном этапе активно использовали в своих интересах. Не гнушались лишним кашемировым свитерком, например, от Fendi или цветастым шелковым платочком от Hermès, стирали изделия во вспененном шампуне и с упоением обволакивали тела халявными вещами, считая Тому полной дурой.
Кстати, с одной из старинных подруг она примирилась уже при мне. Случай, правда, тут был исключительный, неординарный, отношения к 90-м не имевший, уходивший корнями в куда более ранний период. Это была та самая Фира – Эсфирь, подруга юности, отголосок времен Надежды Яковлевны Мандельштам. Неожиданный телефонный звонок от Фиры совпал с пребыванием Томы у меня в гостях. Фира долго говорила что-то в трубку; Тома молчала с прямо-таки одухотворенно-просветленным лицом. «Ты не представляешь, – с набежавшей на глаза слезой нажав кнопку отбоя, сказала она, – сколько всего нас с Фиркой связывало. В первую очередь, конечно, баба Надя, мы у нее на квартирнике познакомились. Во-вторых, тусовка в Институте проблем передачи информации среди акадэмиков (традиционное подмигивание). В-третьих, она меня неоднократно таскала на службы к отцу Александру Меню в Новую деревню. Думаешь, отец Григорий в моей жизни первый? Тогда я, правда, так не выпивала. Да много еще чего связывало. Не разлей вода были, доверяли друг другу все тайны. Фира меня постарше на несколько лет, первый раз вышла замуж за сына известных московских диссидентов (прозвучали фамилии диссидентской четы), но там свекровь оказалась та еще сучка-ехидна, сынка против Фиры постоянно науськивала; Фире пришлось родить дочь вообще неизвестно от кого, не от их диссидентского отпрыска. С ним-то она быстренько развелась. Пока была замужем за ним, всю дорогу меня терроризировала с подачи его мамаши: «Где рукопись, где рукопись?!» Ну, та, из архива Надежды Яковлевны, вывезенная на животе на Ленинский. «Кто приходил? Кому отдали?» Да не помню я кому! Мужику какому-то мрачному. У Лиечки тоже не выудишь, провода коротило, градус Альцгеймера нарастал. А Фирка лет через пять после развода вышла снова замуж. Я, естественно, на правах близкой подруги на свадьбе справа от невесты. За свадебным столом все называли ее «наш смуглый ангел». Талия как у Дюймовочки, глаза как спелые вишни! Вокруг стола младшенькая копия бегает, еще одна Дюймовочка, дочка Виола. На следующий день звонит мне Алексей, новый муж, захлебывается в трубку: «Да она же хулиганка, бандитка! Стулья из окон вышвыривает, дерется со мной смуглый ангел ваш». А у Фиры приступ шизофрении начался, как назло. Мы всем хором надеялись, что у нее подольше ремиссия продержится. У нее же по женской линии тяжелая шизофрения. От матери, Софьи Самуиловны, передалась, и Виоле тоже, как оказалось.
– За что ж вы мужика так подставили, Алексея этого несчастного?! – возмутилась я.
– И не говори, никто из ее родственников, оказывается, не удосужился его предупредить. Я-то была уверена, что он в курсе. Но он старовером оказался, терпеливым. Не бросил Фиру, живут до сих пор. Правда, он питается отдельно. У него холодильник свой персональный, на ключ запирается. Короче, я тогда помчалась разбираться, он входную дверь открыл с поцарапанной физиономией, вместе скрутили Фиру, в больницу отвезли. Рыдающую Виолу пришлось на него оставить. С приступом ведь не угадаешь, когда нахлобучит; Фира с юности на серьезных таблетках. Минимум по два раза в год в клинике лежит. А родители у Фиры какие чудесные! Арон Израилевич жив до сих пор. Меня с юности обожал. Хоть и суровый мужик, фронтовик, два концлагеря прошел, фашистский и сталинский. Закалочка стальная с тех пор! После смерти Софьи Самуиловны, чу́дная, добрейшая была женщина, хоть и с психиатрическим диагнозом, уехал в 80-м на ПМЖ в Израиль. Фира к нему иногда наведывалась во время ремиссий. Как-то от Ароныча из Тель-Авива звонит, он вырвал у нее трубку и кричит: «Томочка, я совсем тут один, прилетай, я тебе билет оплачу, поможешь мне, поддержишь старика! От Фирки проку ноль с минусом! Одни убытки! Я тебе, не бойся, тяжести таскать не дам! Спину твою беречь буду! Ходят тут ко мне из службы, лекарства и еду приносят. Но это же все не то! Души в них нет! Формализмом от них несет и формалином!» Я в подпитии тоже кричу: «Хорошо, Арон Израилевич! Слышишь, Фирка, приеду твоему отцу помогать!» У меня даже загранпаспорта тогда не было, у предыдущего срок кончился. Через час снова звонит Фира и такое несет, страшно сказать: «Да я тебя к подъезду не подпущу! Ты хочешь нашу семью разорить, покуситься хочешь на его израильское пособие, на все его блага, по́том и кровью на фронте и в концлагерях заработанные!» Короче, ее переклинило конкретно. Это я-то хочу покуситься. Как будто она меня не знает. Забыла, как я за Софьей Самуиловной приглядывала, лекарства давала по часам, пока она сама по кобелям носилась, у нее в этом смысле мозги с юности в передок съезжали, недержание имелось. Забыла, как мы с ней в ранней молодости, чтобы подзаработать, на Малаховском еврейском кладбище – у нее в Малаховке от родителей дача и смотритель кладбища в приятелях – трупы из шланга в специальной мертвецкой по еврейскому обычаю обмывали. Да Израиль, скажу тебе, последняя страна, где бы я смогла прижиться. Я эту жуть, что она несла, только на ее больную голову списываю. Ведь это она убедила меня покреститься в тридцать три года, когда я еле выкарабкалась после тяжелейшей операции на гнойном аппендиците. Фактически за руку к отцу Меню отвела, в самые что ни на есть интеллигентски-просвещенные кущи. Спустя время, правда, я ей дала свой новый золотой крестик на цепочке, попросила в храме Гроба Господня освятить, когда она в очередной раз к Аронычу лететь собиралась; а она ничего мне не вернула, сказала, у Гроба Господня так и оставила, как жертву во имя моего здоровья. Нет, я непременно должна теб