Выше поднялся ястреб. Видит — еще несколько всадников скачут по следу. За ними, словно змеи, извиваются полосы вытоптанной травы. С каждым мгновением сокращается расстояние между всадником и погоней.
49
Все выше и выше поднимается птица, вот уже стала она чер-
«ой точкой, сейчас исчезнет, растворится в небесах. Ах, если бы эти крылья всаднику! Ни за что бы его не догнать тогда недругам...
Споткнулся конь и с тяжелым храпом ударился о землю. По телу его прошла дрожь, рванулись, звякнув подкозами, задние ноги, вытянувшись, застыли. Не успел подняться с земли всадник, как налетела погоня. Навалились, повисли на плечах, связали руки.
К связанному подбегает низкорослый, щуплый шляхтич и визгливо кричит:
— Ах ты, пся крев! Бежать вздумал! От кого бежать? От Августа Чапель-Чернецкого, быдло поганое, ускакать захотел!
Беглец молчит. Ветер шевелит его волнистые русые волосы, из уголков твердо сжатых, обветренных губ сочится кровь. Парень высок, строен и красив даже сейчас, когда стоит он, скрученный веревками, в рваной одежде, запачканной влажной землей.
— Князя своего предать хочешь! Смуту сеешь, лайдак! Московитам продался, сучий сын! — шляхтич взмахивает нагайкой и бьет холопа наискось по груди.
В это время соскакивает с коня отставший от погони всадник. Он подходит к связанному, отталкивает шляхтича и удивленно говорит:
— Василько?! Ты? А мне сказали, что надобно догнать какого- то московского смутьяна. Ты обманул меня, пан Август?
— Он и есть смутьян! Ты, княжич, был в отъезде и не знаешь ничего. Это стерво свинячье баламутил народ, подбивал людей к побегу в московские земли. И утек, сто дзяблув ему в душу!
Княжич Вячеслав смотрит на Василька и тихо спрашивает:
— Это так?
— Оболгал он меня перед князем. Все было не так.
Помедлив минуту, Вячеслав вытащил из-за пояса нож и разрезал путы.
— Подожди, княжич! — кричит па« Август. — Он убежит!
— Я знаю, что делаю!—сурово отвечает княжич и указывает беглецу на запасного коня. Пан Август пожимает плечами и на всякий случай лошадь, на которую сел Василько, пускает впереди себя.
По протоптанным стежкам кони не спеша идут в обратный путь. Чапель-Чернецкий догоняет княжича и тихо говорит:
— Я дивлюсь, пан Вячеслав, твоему легкомыслию. Развязать разбойнику руки, усадить его на лучшего запасного коня... Хлоп утечет снова.
— Не твоя забота. Человека сего я хорошо знаю. Верю, не уйдет.
— Сто дзяблув! — с презрением проговорил шляхтич. — Да что этому быдлу доверие, что ему слово! Ты посмотри на его глаза. Они так и стреляют по степи и выискивают, как бы лучше удрать от тебя вместе с твоим доверием, а заодно и с конем. У кого ты ищешь чести?
— Бывает, у холопа чести во много крат более, чем у иного благородного шляхтича.
— Пан Вячеслав! Шляхетство не позорь. Я не посмотрю, что ты сын князя Соколецкого! — и шляхтич хватается за саблю.
— Ну, полно, не кипятись. Не беда, если и убежит. Ведь он не твой холоп, а моего отца, и тебе до него нет дела.
— Иезус-Мария! Да разве ты не знаешь, что все ваши хлопы и твой отец вместе с ними — слуги Чапель-Чернецкого?! Стал бы я разве гнаться за этим разбойником, если бы не считал его своим. И ты мне смеешь говорить такие слова!
— Смею,— твердо отвечает Вячеслав. — Князь Данила Соколецкий никогда не будет прислуживать твоему отцу.
— Не будет! Да он уже давно хлоп. Это у себя во дворе он пыжится, будто справжний пан, а посмотрел бы ты на него, когда он просит у моего отца сотню-другую злотых в долг.
— Мой отец?!
— Нищий твой отец, и если бы не шляхта, то давно маеток ваш татары разграбили б, а самих вас заарканили.
— Полно врать-то! Сами за крепостью нашей хоронитесь. Ежели бы не Соколец-крепость, татары, поди, каждый месяц наведывались бы в ваши земли. А теперь вот скоро год, как бусурманов не бывало. Боятся опосля того как мы им дали великое лупление.
— Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татарский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все расскажу.
Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.
Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит, что он нищий. Куда идет все добро? Разве мало дает князю панщина? Пять дней в неделю работают крестьяне на полях Данилы Соколецкого, трижды в год привозят люди на двор князю зерно, живность, плоды — десятую часть доходов.
А подати, боже мой! За помол—сухомельщина, рогатое пач берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай спасное, женился холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.
А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.
Дикое поле, Дикое поле! Со страхом и надеждой смотрят простые люди в необозримую степную даль. Вольная это земля, но и страшная. Здесь скорее всего можно спознаться с кривой ногайской саблей или арканом.
Бродят тут татарские орды, и только отважному здесь путь не страшен. Умирая, мать сама посоветовала Васильку уйти в степь. «В степи есть злые кипчаки, сынку, но зато нет панов и старост»,— шептала она.
А видишь, как обернулось дело. Шляхтич за добром князя будто за своим следит. Теперь биту быть, это наверное. Прощай, свобода! Снова подневольная работа на князя да на шляхтичей.
Оторвавшись от своих мыслей, Василько снова слушает, как переругиваются пан Август и княжич.
— Ты все-таки мне скажи, зачем развязал беглого хлопа? — настаивал шляхтич. — Кто он тебе? Кум, сват, брат?.. Ба, ба, ба! А ведь это вполне может быть. Я памятую, как мой отец смеялся над князем Данилой, говоря, что половина дворовых хлопов прижитые дети его. Может, и этот разбойник — сынок твоего отца, а? Я слыхал, что законного отца у него нет. И прозвище Сокол — половина княжской фамилии в нем. Ну, что молчишь?
Вячеслав метнул на шляхтича презрительный взгляд и ничего не ответил.
Много раз Василько слышал подобные разговоры. Недаром, мол, до семнадцати лет держал его при дворе Данила Соколецкий, относился к нему ласково, грамоте и ратному делу учил наравне с княжичем Вячеславом.
Василько однажды осмелился спросить об этом мать. «Злым языкам, сынку, не верь,— ответила она. — Спроси стариков — они помнят Ивашку Сокола. Не турбуйся, сынку, твой отец был хороший человек. Он умер за князя, потому и заботится о тебе Соколецкий».
С тех пор на досужие разговоры Василько не обращал внимания. Но сейчас, когда княжич смолчал, что-то кольнуло в сердце.
Медленно движутся по степи всадники. Далеко отъехали они от родного дома. Кони заметно притомились, и обратная дорога кажется вдвое длиннее.
Ночевать остановились в степи, у невысокого кургана. Квстров не разводили, шатров не раскидывали. Холопы наносили сухой травы, а лошадей стреножили и отпустили на приволье. Открыли переметные сумы, поужинали. Беглому еды не дали.
Перед отходом ко сну шляхтич сказал:
— Ты, пан Вячеслав, думай, что хочешь, а я на ночь разбойника приказал связать. Иначе убежит, ися крез. Спокойно буду спать. Выставив дозор, всадники уснули.
Ночь степная, тихая. Кони разбрелись вокруг кургана и едят сочную траву. Конники спят, дозорные дремлют, только Соколу не до сна. Думы одолевают. Не передумать их, не перебрать.
Вдруг из тьмы бесшумно скользнул человеческий силуэт. Княжич подошел к связанному беглецу и присел рядом.
— Ты чего не спишь?
— Думаю, княжич,— ответил Василько. — А ты сам?
— И я думаю.
— У тебя что за думы. Не ты лежишь, веревками опутанный, не тебя ждет правеж на княжеском дворе. Неволя и гнет тебе неведомы. Иди, спи спокойно.
— Какой уж тут покой. Слышал, что говорил шляхтич? Есть над чем поразмыслить. Отец мой, видать, у Чапель-Чернецкого во власти денежной пребывает крепко. Сколь ни старается с людей своих собрать, все идет на долги. Мужикам терпежу не стало, и оттого текут людишки в Дикое поле. И ты вот тоже... Жадность шляхтичей велика, хапают, что попало, а доведись против татар биться, за нашу же спину спрячутся. Доколе так будет и к чему это приведет? Скоро мне самому княжить придется — отец стар. Неужели под пятой пана Августа жить? Выход ищу, а его, видно, нету.
— Ты у простого люда спроси.
— Ах, что они скажут...
— Скажут. Давно в народе дума одна зреет. Вынашивают ее простые люди много лет. Дума о Москве. Для украинских земель в союзе с Москвой спасенье. Шляхтичи верой нашей гнушаются, а с московитами по вере и крови мы братья. Москва сейчас под крепкою рукой, рать имеет отменную и против набегов разбойничьих стоит прочно. А наши земли лежат перед татарами беззащитные, шляхтичи, знаешь сам, более прячутся за крепостями вроде нашей.
— А народ знает, что князь московский Иван — данник Золотой Орды? Неужто и нам в данники татарские вставать?—недовольно произнес княжич.
— Ежели с московитами заодно встанем, так, может, не мы татар, а они нас боялись бы.
Помолчали.
— Так ты говоришь, к Москве люди клонятся? — задумчиво спросил княжич.
— Только о том и думают, да сказать вслух боятся. Паны за такие речи не помилуют.
— Не помилуют,—согласился княжич. — Будем на бога нашего надеяться.