С. В. А Московский театр оперетты, которым много лет руководил Георгий Ансимов, ваш учитель по ГИТИСу?
Д. Б. Да, театр работает, спектакли идут. Но сейчас его директором сделан большой упор на мюзиклы, которые приносят доход, а благодаря этому доходу существует и оперетта. Залы полны всегда. Там идут и постановки классических оперетт, у них своя публика. На мюзиклы ходит молодежь, а на оперетты те, кто хочет вспомнить Татьяну Шмыгу.
С. В. А что скажете о театре Швыдкого, Московском театре мюзикла?
Д. Б. Это частный театр, уникальный тем, что они ставят не лицензионные мюзиклы, а свою современную авторскую продукцию. Например, у них идет мюзикл-спектакль “Принцесса цирка”, и в нем участвует канадский цирк. Театр обязан ежедневно заполнять зал, потому что у него нет дотации, иначе он просто не выживет. И раз театр жив, значит, с публикой всё хорошо.
Мюзиклы идут и на других сценах, например в Московском дворце молодежи. А до этого года в Москве работала еще компания Stage Entertainment, которая ставила бродвейские мюзиклы по лицензиям. Сейчас эту компанию на рынке заменила другая, которая производит лицензионные мюзиклы, в том числе и новые. Хотя я, честно говоря, не очень верю, что мюзикл процветет на нашей почве. Русская культура гораздо глубже, гораздо шире, и так, как мюзикл приживается в США, в России он не привьется. Это хорошо видно на примере истории советского киномюзикла. “Цирк” или “Веселые ребята” не просто мюзиклы, снятые на пленку, это феноменальные, серьезные явления искусства – и кинематографического, и музыкального, и театрального, и хореографического, и сценического.
С. В. В этой моей книжке отдельная глава посвящена Александрову. Наши взгляды очень сходятся, как с Покровским, так и здесь. А расскажите, Дмитрий, о вашем театре, как и почему вы его основали? Каковы специфические задачи, которые вы ставите перед собой?
Д. Б. Знаете, мне кажется, что наш театр продолжает дело Покровского. Я не считаю, будто мы создаем что-то новое. Нет, я просто попытался создать идеальную модель театра, о которой мечтал Борис Александрович. Пока, кажется, мне это удается. Борис Александрович тоже участвовал в нашей работе: приходил на спектакли, беседовал со мной и с артистами. Только это не камерный, а огромный оперный театр с большим репертуаром. Мы готовим лекарство по рецептам, которые выписывали нам Покровский, Ансимов, Акулов. Думаю, я все это делал в память о них. Наш театр возник в 1990-е годы, в период разрушения страны. Мне был двадцать один год, я окончил институт. И я, и мои однокурсники были безработными. Это было время, когда никого никуда не брали, и мы просто вынуждены были делать что-то свое. У нас не было идеи создавать театр. Просто так сложилось. Мы поставили один оперный спектакль, “Мавру” Стравинского. Не потому что мы так любили Стравинского, а потому что в нем всего четыре персонажа. А потом начали искать другую оперу, где столько же или меньше персонажей, и нашли “Блудного сына” Дебюсси. Так мы и крутились в репертуаре. Просто у нас не было бо́льших возможностей.
С. В. Даже тут у нас с вами схожие ситуации, Дмитрий. Еще когда я учился в Ленинградской консерватории, то вместе с Юрием Кочиным, который сейчас работает в Саратове, основал экспериментальную студию камерной оперы. Мы тоже ставили спектакли, исходя из этого самого критерия. Поставили, например, “Скрипку Ротшильда” Вениамина Флейшмана.
Д. Б. Да, она у нас тоже шла.
С. В. Я не знаю, как вы оцениваете эту оперу…
Д. Б. Великая, великая!
С. В. Но я считаю, что она на три четверти сочинена…
Д. Б.…Шостаковичем, конечно. У нас долго шел этот спектакль, его ставил мой однокурсник Сережа Махно. Это, безусловно, великая музыка. И грустнейшая история с этим Флейшманом, любимым учеником Шостаковича, погибшим в первый год войны.
С. В. Да, она грустная, но и счастливая. Если бы Шостакович персонально не взял на себя вину за его гибель, то он не взялся бы и за доработку этой оперы. И не осталось бы ни одной ноты отличного композитора…
Д. Б. Да, это правда.
С. В. А какая публика ходит в ваш театр?
Д. Б. Я очень люблю нашу публику. Горжусь, что ходит много молодежи. Мои коллеги из-за рубежа, бывая в театре, всегда удивляются количеству молодых людей в зале; в Европе такого нет. Это те люди, которые владеют языками, интересуются литературой и театром, ходят на модное кино и на выставки, любят красивые дизайнерские рестораны, красиво одеваются. Вот такая к нам ходит молодежь, за которой должно быть будущее страны. Я ими очень дорожу.
Конечно, к нам ходит много людей пожилых, перед которыми мы должны держать марку, соблюдать, как говорил Покровский, “чистоплотность спектакля”. Мне очень приятно, что в зале можно увидеть Нину Александровну Лебедеву, солистку Большого театра, которая пела все то же самое, что пела Вишневская, весь первый репертуар. Я бывал на ее спектаклях, видел ее на сцене Большого театра, Кремлевского дворца съездов. А теперь встречаю в зале. Встречаю артистов Покровского, артистов Театра Станиславского. То есть всех тех, кто отдал свою жизнь опере. И этому я тоже рад. К нам ходят иностранные дипломаты, руководители нашей страны, которые любят оперу.
Наш театр больше чем театр, потому что помимо двух залов, в которых ежедневно идут спектакли, у нас еще постоянно проходят вечера, мероприятия, выставки, лекции. Сейчас запущен новый проект #PRODIGY.kids, для юных артистов, которые уже стали лауреатами международных конкурсов. Суть этого проекта в том, что выступает ребенок, а в зрительном зале сидят такие же дети с родителями. Они слушают этих талантливых детей, могут задавать им вопросы, общаться между собой. И все это дает очень интересные результаты. В театре есть, например, уникальная программа по музыкотерапии, ориентированная на наркологически зависимых подростков. Мы это не пиарим, потому что вопрос деликатный. Результаты потрясающие: у них меняются потребности, полностью меняется круг общения, они уходят от наркотиков. Это просто замечательно!
Все это мы делаем помимо спектаклей, а спектакли идут ежедневно. Многие из них – долгожители, которые идут по двадцать – тридцать лет при полных залах, и они продолжают собирать людей. Спектаклю “Летучая мышь”, который мы делали с Ростроповичем, уже двадцать три года. И каждый сезон билеты на него за год вперед бывают проданы. Я несколько раз собирался снять этот спектакль, но он уже превратился в “клуб любителей спектакля”: люди не могут себе представить, как они отпразднуют Новый год, не сходив на “Летучую мышь”. Это стало традицией.
С. В. “Летучая мышь” идет здесь в “Метрополитен-опере”, кстати.
Д. Б. Ну и конечно, мы выпускаем новые спектакли. В этом сезоне “Орландо” Генделя. Вскоре премьера “Иоланты” Чайковского, которую ставит молодой режиссер Сергей Новиков, потом я буду ставить новую, десятую в своей жизни “Травиату”. Система финансирования в настоящее время очень сложна, и мы завязаны на успех, на количество зрителей. Поэтому я просто для театрального иммунитета ставлю такой “джентльменский набор”. Наша проблема в том, что коллектив у нас, с одной стороны, большой, а с другой стороны, он весьма невелик для театра, который играет триста спектаклей в год. Однако при этом в зале у нас всего пятьсот мест. И не потому, что зал маленький. Он огромный. Но здание нашего театра – памятник архитектуры. Сам театр находится в том месте, где прежде был внутренний двор, и исторические стены этого двора служат стенами зрительного зала, трогать их нельзя. Поэтому при реконструкции мы не могли сделать балконы и ярусы, у нас только партер. Театр, у которого за год до начала сезона проданы все билеты, мог бы продавать в три раза больше, будь у нас больше мест. Но в этом есть и своя прелесть: у зрителя, пришедшего в наш “бутиковый” театр, складывается полное ощущение присутствия в спектакле. Потому что поднимается занавес, и он видит сцену, как в Большом театре, но при этом он не чувствует себя пчелой в улье. Спектакль идет как будто для него одного…
Не могу не сказать еще несколько слов о здании театра, усадьбе Шаховских – Глебовых – Стрешневых на Большой Никитской улице. Когда пройдут десятилетия, то, думаю, реконструкция усадьбы останется памятником своему времени. Здание уникально по архитектуре, по технологии, по качеству исполнения. Красивое, удобное, с сохранением исторического ансамбля конца XVIII–XIX века. Здесь на домашних концертах княгини Настасьи Дашковой пела ее невестка Екатерина, сподвижница императрицы Екатерины Второй, в XIX – начале XX века действовала Частная опера Саввы Мамонтова, Опера Зимина и Камерный театр Таирова, работал Мейерхольд. Здесь, в Белоколонном зале, давал концерт Чайковский. Здесь проходил первый в России концерт Дебюсси. Вся эта аура сообщает зданию невероятную энергию. А что касается большого зала, построенного на месте внутреннего двора, это вообще феноменальное инженерное сооружения. Сама сцена выкопана практически под землей, зритель даже не понимает, что попадает во двор. Сцена, которая оснащена самым современным существующим в мире оборудованием. Такое есть только в Берлине, а сейчас его поставили также в московском “Зарядье”. Волею судьбы к нам попал пилотный проект этого оборудования. Это риск. И это счастье. Мне как режиссеру все время хочется с этим оборудованием поиграться. Бесконечные возможности: двадцать шесть подъемных площадок на сцене, накладной круг, который может спускаться, подниматься и крутиться при этом. Вот только мы теперь не каждый спектакль можем повезти за границу, потому что там подобного оборудования нет. Так что я все время нахожусь перед выбором, как делать спектакль: чтобы он мог поехать куда-то или чтобы все сюда приезжали его смотреть. Я пока не могу успокоиться, мне хочется все использовать…
У нас прекрасная акустика в зале. Но самое главное, у нас уникальная труппа, потому что театр – это прежде всего труппа. Ансамблевый театр, о котором мечтал Покровский. Замечательные певцы, многие – лауреаты международных конкурсов. Их везде знают, они поют по всему миру. Сегодня в Европе бренд “солист «Геликона»” – как вездеход. Знают, что если человек работает в “Геликоне”, то он стопроцентно хороший артист и вокалист, а еще – он очень вынослив. Потому что работа в нашем театре – это огромный труд. Этот бренд – гарантия, что человек будет работать с огромным удовольствием. Для него это не работа, а счастье.