С. В. Дмитрий, вы упомянули “Зарядье”. Появление этого комплекса изменило культурный ландшафт столицы?
Д. Б. Очень сильно. Это фантастический зал. Чудо архитектуры, в прекрасном месте. Удивительная акустика. Красивый и функциональный. Весь партер – трансформер. Это наш Карнеги-холл. Там выступают главные звезды мира. Зал к тому же начинает работать как театральный, все возможности для этого есть. Мы там уже сыграли “Алеко” Рахманинова. Вот и еще один московский театр…
В Москве много концертных залов. Есть исторические, такие как Зал Чайковского, как Консерватория. Есть Дом Музыки, где целых четыре зала. И Новая Филармония в Олимпийской деревне. Есть зал Павла Слободкина на Арбате. Но “Зарядье”, на мой взгляд, берет на себя функцию главного столичного зала. Притом что Большой зал Консерватории остался любимым для всех москвичей. Он тесно связан с историей жизни каждого, кто любит музыку.
С. В. Дмитрий, и последний у меня к вам вопрос. Вы преподаете в ГИТИСе, вы там заведуете кафедрой. Недавно я прочитал отзыв молодой пианистки Кати Мечетиной о российском музыкальном образовании. Она называет его национальным достоянием…
Д. Б. Совершенно согласен! Считаю, что Катя абсолютно права. Если говорить о национальной идее, то мне кажется, что наше искусство и наша культура – это и есть национальная идея. Это то, за что не стыдно. То, чем где угодно можно гордиться. Когда наш театр – или кто-то другой из отечественных исполнителей – приезжает на гастроли и зал после спектакля поднимается и тридцать минут хлопает стоя, то в этот момент заканчиваются все санкции, рушатся все границы. Чтобы решить все проблемы, мне кажется, надо просто отправить наших музыкантов по всему свету – и все наладится. Это лучший мост. Намного ценнее нефти…
Что же до образования, то тут, увы, многое разрушили. У меня мама заведует кафедрой, я знаю не понаслышке, как все это происходит. И сам заведую кафедрой. Все держится, безусловно, на человеческом факторе, на конкретных людях, которые стоят со щитом и пытаются держать оборону. А разрушителями выступает чаще всего молодое поколение чиновников. Вот недавно взялись за музыкальные школы, которые хотели переделать в школы искусств под тем предлогом, что ни к чему учить всех детей музыке, тем более что дети якобы сами не хотят учиться, их заставляют. Подобное мнение – обыкновенная безграмотность… И она опаснее всего. Беда чиновников в том, что они, прежде чем наломать дров, не обращаются к профессионалам. А в результате разгораются целые войны, ведь систему музыкального образования необходимо защитить! Катя Мечетина как раз участвовала в защите музыкальных школ. А недавно происходило в Кремле награждение, и президент спросил у министра: “Вы что, собираетесь кружки из музыкальных школ делать? Не нужно”. В общем, дал понять, что трогать школы не надо. Но вред уже был нанесен.
А вся эта история с ЕГЭ! Выпускники школ просто безграмотны, утверждаю как заведующий кафедрой. Порой такого на экзаменах наслушаешься, что хочется просто развернуться и уйти. Задавать вопрос, кто такой Александр Блок, – бесполезно, это означает сразу завалить абитуриента. Однажды спросил, кто такой Блок, а мне ответили: “Это штамп. Это блокировка мышц”. На вопрос, сколько опер написал Чайковский, обычно отвечают: пять – шесть, причем среди списка называют “Жизель”, “Аиду”. Недавно я задавал на коллоквиуме вопрос, кто такой Станиславский. Даже стыдно такое спрашивать, но кто-то же должен сдать экзамены и к нам поступить, иначе госзадание не выполнено. И тогда педагоги, не такие, как я, а для которых институт – единственное место службы, останутся без работы. Это, наверное, история не для книги, но все же расскажу. Итак, спрашиваю: кто такой Станиславский. Самый умный ответ был: “Это автор книги”. Задаю наводящий вопрос: “А создавал ли он какой-нибудь театр?” Ответ: “Да, Театр Станиславского и Немировича-Данченко”. Следующий логический вопрос: “А кто такой Немирович-Данченко?” Абитуриентка пугливо интересуется: “А здесь можно правду говорить? Ну, это очень близкий друг Станиславского”. “Насколько близкий?” – уточняю я. И слышу: “Здесь об этом нельзя, здесь экзамен… Это о-очень близкий друг”. И тогда я, желая повеселить комиссию, которая, пытаясь сдержать смех, уже сидит с красными лицами, спрашиваю: “А кто им был Чайковский?” На что она отвечает: “Вот из-за него они и поссорились!”
С. В. Это отдельный скетч!
Д. Б. Да, но она претендует на то, чтобы быть режиссером! Самое ужасное, что я могу ей поставить двойку, тройку, но она все равно поступит, потому что у нее ЕГЭ девяносто девять. Ее натаскали сдавать тесты, и она имеет самый высокий балл в школе. Трагедия в неработающей системе.
С. В. История настолько драматичная, что я бы на вашем месте ее оставил. Это очень живописно. Спасибо, Дмитрий, за интересную и содержательную беседу.
Д. Б. Вам спасибо! В апреле нашему театру исполняется двадцать девять лет, и канал “Культура” делает линейку: сняли три наших спектакля: “Садко”, “Мазепу” Чайковского и “Леди Макбет Мценского уезда”. Может быть, посмотрите? Особенно “Мазепу”.
С. В. Обязательно постараюсь. Обязательно. Я посмотрел три ваших спектакля – “Кармен”, “Леди Макбет Мценского уезда”, “Царская невеста” – первые два завоевали “Золотую маску”, а “Царская невеста” стала номинантом в нескольких категориях. Очень показательно, что вы сделали три этих спектакля и они особо были отмечены. “Кармен” – западная классика, “Царская” – наша отечественная и “Леди Макбет” – одна из ведущих опер XX века. Но вы сделали их остро, современно. Особенно “Леди Макбет” с ее вечной проблемой… Меня еще Ростропович спрашивал: “Она все-таки сволочь или нет?” Ростропович для себя этот вопрос не разрешил, его трудно разрешить.
Д. Б. Она продукт страны насилия. Я думаю, что это все-таки опера о насилии. Мы с Ростроповичем тоже говорили на эту тему. Он мне, кстати, показывал в клавире, напечатанном издательством “Музыка”, ошибки в огромном количестве. Вплоть до того, что реплика Катерины выдается за реплику Сергея. У меня даже сохранился клавир, его рукой исправленный… А нашу “Леди Макбет” вы не слышали?
С. В. Нет, не пришлось.
Д. Б. Тогда на канале “Культура” посмотрите, пожалуйста. Премьера этого спектакля сопровождалась массой скандалов, потом он “Маски” взял, много объездил стран. Но канал “Культура” тогда отказался его снять, заявив, что порнографию они показывать не будут. Только сейчас сняли…
Двадцать пять лет назад, на премьеру “Леди Макбет”, в театр приехал Тихон Хренников. После спектакля заходит ко мне в кабинет, а мы в это время с Покровским обсуждаем, как все прошло. Тихон Николаевич молча присел на диванчик. Я его спрашиваю: “Тихон Николаевич, а вы что скажете?” А он отвечает: “Хочу тебе кое-что сказать, когда все уйдут”. Ну, думаю, сейчас начнется. И когда все ушли, Тихон Николаевич говорит: “Тебе будут рассказывать про наши с Шостаковичем непростые отношения. Это все неважно. Но ты знай, что твой спектакль оценил бы только сам Шостакович. Потому что он писал не про валенки, хохлому и телогрейки. Не обращай внимания на критику. То, что ты сделал, написал Шостакович”. Это был самый большой комплимент в моей жизни.
С. В. Это замечательная история. Надо обязательно вставить ее в книгу. Спасибо вам огромное, и будем на связи.
8 апреля 2019
Веничка Ерофеев и Дмитрий Александрович Пригов: московский постмодернизм
Когда закончилась оттепель? Когда закончились 1960-е? В 1964 году, со свержением “волюнтариста” Хрущева и приходом к власти жовиального Брежнева? Или же в 1968-м, когда советские танки, загрохотав по булыжникам Праги, окончательно раздавили розовые мечты отечественных шестидесятников о социализме “с человеческим лицом”?
Дебаты на эту тему не затихают и, видимо, будут продолжаться вечно. Да, Хрущев был непоследователен и непредсказуем. Брежнев – наоборот: чересчур последователен и, на вкус творческой московской интеллигенции, предсказуем до тошнотворности.
Сейчас многие вспоминают о годах брежневского правления с ностальгией: понятно, что это был застой, но зато стабильный. Но для кого-то это время тянулось иначе – под знаком строчек из блоковского “Возмездия”:
“Жизнь” так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда…
В этой атмосфере – расслабляющей для одних, удушающей для других – родилось поколение аутсайдеров, изгоев, тихих бунтарей. Поколение писателей, философов, художников, ушедших в “дворники и истопники”, чтобы выскользнуть из мертвящих объятий государственной бюрократии.
Многие из них спились, покончили с собой, затихли, исчезли. Но некоторые успели и смогли выкрикнуть свое слово и стали трубадурами почти уже “потерянного” поколения. Быть может, самой легендарной его фигурой представляется нам сегодня Венедикт (Веничка) Ерофеев, автор беспрецедентно популярной “поэмы” в прозе “Москва – Петушки”.
Она была написана тридцатидвухлетним Ерофеевым за несколько месяцев 1970 года и почти сразу же начала широко циркулировать в самиздате. В Советском Союзе “Москва – Петушки” дожидалась полной публикации почти двадцать лет. И до сих пор, если в интеллигентской компании кто-нибудь начнет цитировать эту тонкую книжку, его тут же подхватит хор восторженных голосов. Ерофеевскую “поэму” помнят наизусть, как это бывает со стихами. Это современная классика.
Ее сюжет весьма незамысловат. Герой поэмы, от чьего лица ведется повествование, – лирическое alter ego автора, алкоголик-интеллектуал Веня (Веничка) Ерофеев. Он хочет доехать на пригородной электричке до станции Петушки, чтобы свидеться там со своей возлюбленной, девушкой “с глазами белого цвета”, “белобрысой дьяволицей”.
Веничка предвкушает, как увидит ее на перроне Петушков: “…рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после перрона – зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и судороги”.