— А Фаридка когда подвалил… — прыснула от смеха Лана, — после звонка тебе я сразу ему звякнула, смекнула про долг Шарфиков… этот-то как раз в ванной был… ну, и Фаридке-придурку даю знать… — Она ёрнически зашептала: — У этого с Шарфиком на полдвенадцатого стрелка…
— Могла б и на пораньше, дура, — сказала с укоризной баба Агафья. — Они с центровыми чуток под окнами не поцеловались. Мозги есть?
— Ну, ты бы тоже тогда не гнала коней, — огрызнулась Лана.
— Да кто ж знал, что они так быстро заявятся, в пургу-то?
— Вот и не гнала бы. Этот-то все равно бы никуда не делся.
— Откуда тебе знать?
— Оттуда: запал он на меня. Не знаю, почему. Но я эти кобелиные выкидоны всегда чувствую. А скорей всего — чего мудрить — на прошивку очередную мою. Я сама в этот раз такого не ожидала — кровищи было… — Лана помолчала. — Да, а что ты этим сказала, которые на «мерсе» подваливали?
— Ну, так это, — шмыгнула носом баба Агафья, — они не то что без трех мильонов — вообще без копейки были. Я сказала, не пущу. Через мой труп. Ну, смотрю, поняли: не на ту нарвались. Сходили куда-то, пошушукались там, потом, видать, уехали. И вот, перед тобой, звонили опять. Сказали, чтобы ждала — сейчас будут. С деньгами. А твои?
— Кто — мои? — не поняла Лана.
— Ну, душманы Фаридкины.
— Так я чего звоню: порешил этот их, кажись, подчистую. Прикинь?
— Откуда знаешь?
— Сотка ни у одного не отвечает.
— Короче, свободны вы теперь. Да с денежками. И от меня, и от Фаридки ушли… — Баба Агафья довольно заквохтала. — Куда намылились-то?
— Я ж говорю, в Тайланд. Завтра путевки горящие в одной конторе сливают. Думаю, успеем… Эй, туруп, — сказала Лана куда-то в сторону, — успеем? — В ответ ей прозвучал невнятный и улыбчивый мужской голос. — Туруп говорит, успеем.
— Ну, ладно, — вздохнула баба Агафья. — Заговорилась я с тобой. Может, эти еще позвонят, а телефон занят. Ты этого точно хорошо запёрла-то?
— А что, от соседнего подъезда дойти глянуть — ломает уже?
— Да боюсь я его, душегуба. Взгляд у него… до затылка дерет.
— Не бойся, — усмехнулась Лана. — У него у самого душа на ниточке болтается. Если есть, конечно.
— Слушай, — перешла вдруг на шепот баба Агафья, — а что, вот он нынче на параллельном-то слушает? Свят-свят, я и не подумала-то.
— Вряд ли, — хмыкнула Лана. — Не до того ему сейчас. На станке, скорей всего, доходит. А даже если и слушает… Алло, — сказала она измененным, низким голосом. — Ад на проводе. Ваш номер определился. Бог позвонит вам, когда…
— Типун тебе на язык, дура! — хрипло гаркнула баба Агафья и плюнула. — Бога, бесстыжая, побойся-то! — Раздался дробный клацающий удар, после чего в эфире заскакали короткие гудки. Желтая лампочка под номеронабирателем погасла.
Вельцев, словно рассчитывал услышать что-то еще, недолго прижимался ухом к трубке, затем, сев прямо, аккуратно подхватил ее и опустил на рычаг. Красные сполохи иллюминации толклись на светлой столешнице, напоминавшей в эту минуту безлюдный каток.
Гремя стулом, который двигал перед собой на манер ходунков, он вернулся в комнату, влез на еще дымящуюся кровать, взял из кармана паспорт, пролистал его, потряс вверх корешком и бросил. Ковер со всей постелью, казалось ему, кренило на левую сторону. «Рвется там, где тонко», — думал он, вспоминая, как вчера в регистратуре сунул гостиничную визитку между страниц паспорта и как сегодня искал ее в бумажнике, не соображая, что ищет. Внутри него будто выходило из берегов горячее море. С рассеянной улыбкой он воображал заплаканное лицо Ланы, сидящей у его ног, и, словно к чему-то стороннему, приценивался сразу к нескольким мыслям, следовавшим одна из другой: так как образ Ланы уже существовал самостоятельно, звучавший только что в эфире смешливый голос больше не принадлежал ей и, значит, не было никакого особого, личного, резона советовать этому незнакомому человеку, ненароком выписавшему себе и своему турупу настоящих, профессиональных мясников, немедля удариться в бега. Выудив из-под ворота нательный крестик, Вельцев сунул его в зубы. В темноте перед ним маячила назойливая картина: горящая, глодаемая пепельной каймой лаковая путевка с изображением тропического водопада. На стене зябко частили ходики с кукушкой. Простуженным железным скрежетом вскоре пробило час. Птичья ставенка не открылась, лишь задрожала, однако Вельцеву за игрушечной возней послышались громы небесные — кто-то так же вхолостую, аккуратно ворочал замком входной двери. Он не глядя подобрал пистолет, взвел курок и усмехнулся человечку на шнурке: без звонка.
Часть 2Мертвые души
Александр АнучкинПоляна тысячи труповЛосиный Остров
Москва, Восточный административный округ, муниципальное образование «Богородское». 1996 год.
Когда Николай Петрович Воронов вот так сидит и вот так смотрит: жди беды. Впрочем, если он смотрит как-то иначе, все равно — жди. Николай Петрович и беда — близнецы-братья. Его за глаза зовут Бандерасом — в честь мексиканского актера, покорившего мир своей чрезмерной мускулинностью, своим диким мачизмом. Когда смотришь на настоящего, голливудского Бандераса, кажется, что он какой-то ненастоящий. Ну не бывает таких. По крайней мере, так говорят. Я сам уже давно не был в кино — дорого и бессмысленно. Тем более, что совершенно живой и настоящий Бандерас отечественного розлива сидит сейчас передо мной, а я сижу и смотрю на него.
Я понимаю, что встретить на своем пути такого мужчину — это огромная удача. Только не подумайте, что я как-то там альтернативно ориентирован или что мне не нравятся женщины. Боже упаси! Просто Николай Петрович — действительно прекрасен.
Ему что-то около сорока, у него волосы (как пишут в книгах) цвета воронова крыла, они зачесаны на пробор, набок, но слишком длинны. Он на дежурстве уже вторые сутки, но на нем — белоснежная рубашка без единой складки, а воротничок… Боже, его воротничок!
У него пронзительные глаза. Сейчас, когда я это пишу, на ум приходит только одно сравнение: кино про город греха. Опять кино, будь оно неладно, но ведь так оно и есть. Опер Воронов — главный в районе греха, округе греха, административном делении греха. Строго говоря — и грех, и тот, кто его покарает, — это и есть Воронов.
Еще у него усы, они чуть грустно спускаются до середины подбородка, глубокие складки от висков до середины щек и полное отсутствие зубов. Есть только передние, да и те — прокуренные, пропитые, коричневые. Когда он улыбается — вопросов не остается. Мент, но алкоголик. Алкоголик, но может остановиться. Может, но не захочет. Убьет. И не подумает.
Он закуривает третью сигарету — одну от другой — за последние десять минут, и через ядовитый дым «Явы Золотой» смотрит мне прямо в глаза. Глаза у него карие, а взгляд — ледовитый, холоднее океана. Наша дуэль глазами продолжается уже третий месяц, с тех пор, как я поступил к нему в услужение. Проще сказать, стал младшим опером в отделе имущественных преступлений ОВД «Богородское» УВД Восточного округа ГУВД города Москвы. Все это случилось внезапно, помимо моей воли, но сегодня — не это предмет для разговора, это вообще — повод для отдельного романа. Я — плохой мальчик. Мне 24, самая маленькая моя наколка, огромный Кракен, пожирающий мир, начинается от лодыжки правой ноги и доходит до левого уха. На эту наколку ушли все деньги, которые я заработал семь лет назад, когда мы с пацанами топили за ногу в Яузе одного драгдилера, нашего одноклассника. Уже тогда во мне внезапно возникло обостренное чувство справедливости: я смог убедить всех, что торговать наркотиками — это очень плохо. Поэтому мы заставили того урода пообещать больше так не делать, а деньги забрали. В назидание. Потом были и другие барыши — мы очистили район от сутенеров, мелких барыг, скупщиков краденого, но парни в какой-то момент остановили меня. Впрочем, было уже поздно. Я превратил самого себя в одну большую ходячую примету, в якудза из ночного кошмара Такеши Китано. Прутья, листья, ветки, кельтская вязь и японские драконы — вся нечисть мира воевала на моем теле за право на свободный миллиметр кожи. Что творилось чуть глубже, в душе — лучше и не пытайтесь понять.
У меня оставалось только два пути, и я выбрал неправильный. Теперь я опер, чахлый сержант с пушкой по расписанию, в чахлом ОВД «Богородское», где наркоманы воруют дрели со строек, наркоманы насилуют наркоманов, иногда не разбирая пола своей жертвы, и наркоманы же убивают наркоманов, чтобы раздобыть себе немного героина — ведь наркотики не родятся просто так под трамвайными рельсами. А рельсы — это единственное (если, конечно, не считать наркоманов), чего у нас в районе в избытке.
А Николай Петрович сидит в своей белой рубашке напротив меня и курит уже четвертую сигарету. Сегодня у него праздник. Ему, спустя положенных пять лет, все же дали майора, а он — на дежурстве. На Бойцовой улице, там, где находится наш отдел, последние часа три нет вообще никого. Даже умалишенные спрятались. Очень скоро мы выйдем и пойдем отмечать звездочки. Пиздец всему живому.
Я закуриваю вторую и смотрю на Воронова. Он отдыхает. В полутора метрах от нас, за дверью, на кривой дерматиновой банкетке в коридоре, своей участи — вперемешку — ждут бандиты и терпилы. Скоро Николай Петрович, цезарь в белой рубашке, с двумя неуставными пистолетами в желтой подмышечной кобуре, начнет прием. Будет казнить и миловать.
А пока он насыпает себе в чашку дрянной «Нескафе», который принес рано утром с рынка битый индус. Воронов сыплет одну ложку, две, три. Над четвертой он немного задумывается, но потом, с решительностью Александра Великого, опрокидывает и ее. Одна щепоть — семь кусков сахара. Струя кипятка, грязная ложка, первый шумный глоток. Опер закуривает еще и откидывается на спинку протертого до фанеры кресла. Закрывает глаза, затягивается, выпускает дым. Потом — одними только веками — командует мне: «давай». Я открываю дверь. В первый раз за этот вечер.