— Дашь почитать?
— Завтра принесу. «Декамерон» принесу, Бальзака — нет. Бальзак у нас в собрании — предки заметят — не велят книги давать. Да «Декамерон» лучше Бальзака. У Бальзака один прикольный рассказ, как он женщиной переоделся, чтобы ее выебать. Ну в смысле — подружиться сперва, то да се, а потом — выебать. А в остальном — скука. «Декамерон» интереснее.
«Декамерон» Болтянский принес — толстый синий том с изящной вязью названия, и срок объявил — две недели. Рябец полистал желтоватые страницы и отложил. Начинались выпускные экзамены.
— Ты прикинь, только с нее слез — звонок! Она к двери, кровищу оттирает, перепуганная — кто там? А Болтянский: это я, Надь. Она: о, черт! чего тебе?! А он: пойдем погуляем? Ха-ха-ха! — Месропов чуть не валится от хохота. — Не, ты прикинь: погуляем!
— А она что? — сухими губами Рябец. Они с Месроповым стоят во дворе школы. Выпускной вечер начнется через полчаса, все уж на взводе, уже вполпьяна делятся новостями.
— А что она — чуть со смеху не покатилась. Ну, я сзади подкрался, пока она с ним через дверь говорит, и вдул по первое число! Видел бы Болт, чем мы в десяти сантиметрах от него занимаемся!
Месропов еще полгода назад поклялся, что перед выпускным вечером «сломает целку» какой-нибудь из одноклассниц. Красавец жгучий, волоокий, девочки от него без ума.
— Только кончил, он опять: Надь, а Надь (Месропов передразнил скрипучий голос Болтянского), пойдем погуляем… Ну я дверь распахнул!.. как был, без трусов, в майке! И гондон в руке болтается — лови! Болт глаза выпучил и бежать! Ха-ха-ха!
— А она? — быстро дышит Рябец.
— Кто? Надька? Надька хороша, Ряба, хороша — подмахивает как надо! Полдня сегодня с ней кувыркались, фу-у-у! Чуть на ногах стою… А то едем завтра в Серебряный Бор, Ряба? У Надьки подруга Лидуха — маленькая, а титьки во-от такие! Я бы с Лидухой, но Надька… Там хорошо, в Бору. Не был? Кустов — завались!.. «И под каждым ей кустом был готов и стол и дом!..» Ха-ха-ха!
Подошли еще одноклассники, и Месропов принялся пересказывать свое приключение.
— А Болт мне «Декамерон» дал почитать, — говорит Рябец, когда тот закончил.
— Что-о-о? «Де-ка-ме-рон»? Ну, ты даешь! Детский сад этот «Декамерон». Ты «Луку Мудищева» слышал? Весник исполняет. «Весь род Мудищевых был древний, имел он вотчины, деревни и пребольшие елдаки!..» Приходи, поставлю! «Декамерон», ха! Детский сад, Ряба, детский сад!
— Все от воображения зависит, — веско вставляет интеллектуал Трегубов. — Иных и замочная скважина возбудит… А по мне «Декамерон» очень ничего. Кватроченто, пир во время чумы… Италия! Это не Русь. Там не девушки — синьорины! Не сосны — пинии!..
Трегубов знает, что говорит: в свои неполные семнадцать он единственный в классе бывал за границей, как раз в Италии жил. Отец его работал в советском консульстве в Риме.
— Пинии? Это что-то типа минета? — Месропов.
— Нет, амиго мио — это средиземноморская сосна. Небо — чистейшая лазурь! Море! Солнце!
О sole mio
sta 'nfronte a te!
О sole, о sole mio
sta 'nfronte a te!
sta 'nfro-o-o-onte a te-e-e-e! — поет Трегубов, срываясь на фальцет.
— Карузо недорезанный! — с уважением Месропов.
Во двор входит Болтянский в черном костюме, узком черном галстуке. Черные волосы зачесаны назад, намазаны, блестят. Увидев Месропова, чуть сбивается с шага, щеки расцветают алыми пятнами.
— Эй, пиния, — кричит кто-то, — пойдем, погуляем?!
Дружный хохот.
На ночь Рябец в школе не остался, получил аттестат, ушел. Когда спускался из актового зала, его догнал Болтянский.
— Уходишь?
— Тебе-то что?
— На танцы не останешься?
— В гробу видал.
— Книжку когда вернешь? Родители спрашивали. Прочел?
— Не до конца — экзамены. Завтра дочитаю, я быстро.
Мимо поднимается Буратина, — напудренные щечки, высокие каблучки, короткая юбчонка, кружевные колготки, и по всему подшофе — странно хихикает. Поравнялась с приятелями — Болтянский облизывается. Еще три ступеньки вверх и останавливается.
— Ряба, выпить хочешь? Ребята в спортзале, у них осталось.
— Не, я домой. Голова болит.
Рябец глаз не оторвет от Буратининых ног. Она улыбается.
— Да-а-амо-о-й… — тянет насмешливо. — К ма-амке… А то приезжай завтра в Серебряный Бор. На Третий пляж. Знаешь? Мы купаться, часов в пять-шесть, как проснемся. У подружки моей, Лиды, там дача, предки сваливают — так что…
— Хорошо, — хрипит Рябец, и вниз.
— А ты что? — слышит насмешливое, обращенное к Болтянскому. — Гулять хочешь? Хи-хи-хи!
Болтянский позвонил часа в четыре:
— Едешь? В Серебряный Бор. Забыл?
— Далеко.
— Да чего — можно остаться. У Надькиной подруги там дача.
— Не знаю, может, и поеду…
— «Декамерона» возьми, мне предки плешь проели.
— Ладно, — Рябец кладет трубку.
Следом неожиданность: Буратина! Звонит! За все десять лет, что они проучились в одном классе, это впервые!
— Ряба, привет! — голос сдавленный, будто слезы сдерживает. — В Серебряный Бор поедешь? Меня возьми.
Сердце Рябца колотится: радость! Но и страх: вообразив Надю в купальнике, он не представляет, как быть ему? — плавки-то топорщатся!
— Ладно…
— Тогда я зайду? Через часок?
Рябец кладет трубку, бежит в ванную. Он решает, что если сделать это несколько раз, то, может, и обойдется… Долго вертится у зеркала — прыщик припудрит маминой пудрой, волосы зачешет то назад, то на пробор; то рубашку сменит, то рукава на ней закатает, то раскатает. Еще? А вдруг она войдет, он ее поцелует, она ответит, и…
Звонок. Не в дверь — телефон. Она.
— Слышь, Ряба, я тебя на остановке жду. А то приду, а ты меня изнасилуешь! Ты на меня вчера та-ак смотрел! Хи-хи-хи!
О-о-о!..
Рябец хватает сумку с полотенцем, кидает туда «Декамерона» — вспомнил вдруг, выбегает на улицу.
На Наде желтая кофточка, верхние пуговки расстегнуты, там грудь. Ну и мини. Лицо помято: пила-гуляла всю ночь, на шее сзади пятно — засос? Глаза, и без того полукалмыцкие, подзаплыли — обильная тушь на ресницах это подчеркивает. Духи — за версту. Рябец глядит, и радость вперемешку с ужасом пузырятся внутри.
Едут долго: троллейбус, метро, пересадка, метро, троллейбус. Рябец ловит на своей спутнице взгляды — похотливые мужские, сморщенные женские.
Рябцу никак не понять, почему она не с Месроповым? Загадка. С Месроповым — резон, Месропов и на такси отвезет. До самого пляжа. У него родители — богатющие!
Троллейбус переезжает мост, за которым сосны, сосны. Пинии.
— Лидуха во-он там живет, — показывает Надя в окно: среди вековых сосен высокие зеленые и голубые дачи с башенками. — К ней после пляжа пойдем, вечером. Предки ее на гастроли валят. Пойдешь?
— Можно, — мычит Рябец.
Выходят. Рябец держит сумку впереди, а как?
Идут по дороге мимо высоченного забора.
— Кто здесь живет? Артисты? — спрашивает он.
— Шишки, дипломаты, артисты тоже. У остановки видел за забором японский флаг?
— Везет… В Москве, а как бы в лесу.
Надя пожимает плечами.
Сворачивают с дороги, идут среди сосен по песку. Надя снимает туфли на высокой платформе. Рябец чуть отстал. Ну, решайся! — стучится в мозгу. — Она же нарочно в лес, нарочно!
Кладет руку на Надино плечо. Девушка останавливается.
— Ты что? — руку убирает.
— Я… я, — роняет сумку, пытается обнять ее, тычется лицом.
Она уворачивается:
— Ну-ну, балуй — здесь же людей полно!
— Я… я… просто… тебя… поцеловать…
— Поцеловать! — она быстро чмокает его в губы. — Вот! Потом, потом…
— Когда? — хрипит Рябец.
— Ну, вечером, кто ж днем — и целоваться?!
Месропов уже на пляже в компании. И Болтянский тут. Остальные незнакомые, чернявые, гортанные, соплеменники Месропова. Появление Рябца и Буратаевой встречают радостно — наливают армянский коньяк. Рябец не пьет — нюхает, отставляет. Во-первых, он еще никогда не пробовал ничего крепче новогоднего шампанского, во-вторых, он злится: Надя — единственная девушка в компании. Идет купаться. Плавает долго, следит за ней. А та уж и повизгивает, и похохатывает, и ее уже лапают. И Месропов, и друзья его. «Суки, суки!..» — кричит он, погружая голову в воду — чтобы и не слышно, и в полный голос.
Играют в мяч, прыгают, бесятся. Рябец сидит на топчане и злится. Потом бредут на Круг в пивную. Месропов с Буратаевой — сзади в обнимку. Рябец озирается. Он не подходит к Буратине ни в пивной, ни позже, когда заявились наконец на дачу к Лидухе — маленькой брюнетке с цепкими глазками. Она встречает гостей на крыльце. Месропов целует ей руку, и в этот момент Буратина вспоминает о Рябце, озирается. Он стоит в калитке.
— Идешь, что ли?
— Нет, я домой.
Он убьет ее, эту сучку, убьет.
Рябец сжимает сухие кулачки.
Смех из окна на втором этаже:
Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!
Этот последний — ее.
Рябец щупает шершавую стену — сухая, будет гореть так, что мама не горюй!
Первое — бензин. Не проблема. Машина у ворот.
Второе — шланг. Где шланг? Вот — дохлым ужом на сухой траве. Все сухо, сухо. И смех, смех. Пьяный, наглый. И музыка. И кто-то блюет.
Третье — бутылка. Вот банка под крыльцом. Даже две. По литру. Отлично!
Зубами, зубами Рябец отгрызает кусок — примерно с метр — черной плоти шланга-ужа. Вот-вот, вот-вот. Отвинчивает крышку бензобака. Теперь соси, ха-ха, соси! Едкий пар, еще, еще… До рвоты. Еще, ну, еще… Эро-тич-но! — сказал бы Болтянский. Его, Болтянского, смеха не слыхать, небось дрочит в коридоре… Ему тоже ни хера не достанется!
Полилось! Сперва в глотку, потом в банку. Литр. Льем. Еще литр. Все, больше не сосется. И хватит. Сушь такая, без бензина займется.