— Аристократы ели!
Олежка прошел на кухню, уселся напротив окна, удовлетворенно крякнул, взяв в руку бутылку водки. Юля суетливо откинула дверцу духовки, обожгла мимоходом палец. Тихонько взвыла.
Олежка быстро расправился с Барсиком, лицо его залоснилось. Он зевнул. Встал, потрепал Юлю за щеку и отправился в гостиную, где лег на диван перед телевизором. Пока Юля мыла посуду, из гостиной донесся протяжный храп.
Олежка спал, приоткрыв рот.
И никакого секса.
…Утром Олежка проснулся, сладко потягиваясь. Юля проснулась раньше и теперь готовила завтрак — намазывала на батон красную икру. Слава богу, осталось немножко водки.
Олежка вышел на кухню, почесывая волосатый живот.
— Юленька, — промурлыкал он. — Чуть свет уж на ногах, а я у ваших ног!.. Трам-пам-пам!
Юля зарделась. Олежка опять потрепал ее за щеку. Сел. Налил в стаканчик водки, куснул бутерброд.
Расправившись с завтраком, он слегка пожурил Юлю:
— Неплохо бы кашки овсяной с черничкой приготовить бы… и сок свежевыжатый… Это в следующий раз. Нельзя быть такой прижимистой, Юлеш. Все икра да водка. Все, я побежал на работу в галерею! Вернусь к вечеру! — он подмигнул Юле, напяливая куртку.
Олежка убежал, хлопнув дверью, а Юля призадумалась. Надо было как-то добираться на работу. Пешком — нереально. На метро — нужны деньги. Вообще, деньги нужны.
Юля вздохнула. Взяла с буфета нож и пошла к соседям.
Постучала в железную дверь.
— Кто там? — раздался спустя пару минут скрипучий голос.
— Я, Наталья Павловна! — отозвалась Юля. — Соседка!
— Чего надо?
— Откройте, Наталья Павловна!
По ту сторону железной двери хмыкнули.
— Еще чего!
Юля вздохнула.
— Наталья Павловна! От вас… э… газ идет! Пахнет очень! Взорвемся ведь, как дом на Каширском шоссе, и привет! У вас утечка, видимо! Откройте!
Соседка некоторое время раздумывала, потом раздался лязг отпираемого замка. Выстрелила щеколда.
— Наталья Павловна, — Юля бочком протиснулась в открытую дверь. — Вот вы опасно придумали это, вот эту самодельную щеколду. Я смотрела «Службу спасения», так вот там постоянно вызволяют старушек из квартир, запертых на щеколды. А иногда и не успевают вызволить!
— Какая я тебе старушка? — огрызнулась Наталья Павловна. — Мне до пенсии еще год, если б ты знала, дурья башка!
Юля сжала в потной ручонке нож и притворила за собой дверь…
Сергей СамсоновТочка невозвратаОстанкино
Он живет, как будто получил с рождения божественное дозволение на свою бесподобность. В то время как другие жители «писательского» дома на углу Добролюбова и Руставели, 9/11 погружены в уныние, мало чем отличающееся от чувства окончательно проигранной жизни, мой сосед по комнате Татчук начисто лишен этого всеобщего ощущения безысходности.
Мы возвращаемся в общагу, мы поднимаемся на землю из Люциферовых хлевов московского метро: я — как всегда пришибленный и оглушенный поражением, он — как всегда обласканный удачей и с неизменной победительной улыбкой на устах. Я — ненавидящий азербайджанцев, русских, молдаван, евреев, таджиков, украинцев, негров и других землян, сорок тысяч которых ежедневно протекают по вестибюлям станции Дмитровская (с ее мраморной облицовкой цвета засохшего кровоподтека). И он — не замечающий всей этой шушеры в упор, проходящий насквозь, как будто он имеет дело только с голографическим изображением людского стада.
— Ну что ты дуешься? — вдруг говорит он, когда мы выходим из подземного перехода на Бутырскую улицу. — Как будто это я во всем виноват.
— Я так не считаю.
— Ну, как не считаешь, когда я вижу, что считаешь? Ну, скажи мне беспристрастно, разве виноват я в том, что в папке с твоим личным делом не оказалось ни одной твоей рукописи? Это, друг мой, судьба.
Значит, дело было так: координаторы одной литературной премии обратились к руководству нашего института с просьбой прислать им пару-тройку наиболее интересных рукописей. И все нужно было сделать буквально за считаные часы — выбрать и прислать, ибо сроки приемки романов и повестей уже заканчивались. Выбрали нас с Татчуком и еще одного студента. Отыскали личные дела, вот только моя несчастная папка оказалась пустой в отличие от татчуковской — набитой битком. Я опоздал… Проходит месяц, и сосед мой — в списке претендентов на всероссийское признание и кругленькую сумму.
К остановке подходит троллейбус маршрута 29К, и мы вбиваемся в переполненный швалью и мразью салон.
— Слушай, прекрати, — говорит он, брезгливо поводя плечами и расталкивая давящихся в троллейбусе людей. — Ну, хочешь, помогу тебе устроиться в «Профиль»? Пойдем завтра вместе, и я намекну, что лучше бы им было остановиться на твоей кандидатуре? — великодушно предлагает он.
— А что же ты сам? — говорю.
— Об этом можешь не беспокоиться. Устроюсь в «1-й архитектор бизнеса» — там и денег предлагают больше.
В то время как другие месяцами мыкаются в поисках работы, у него всегда есть выбор между четырьмя-пятью завидными предложениями. Достаточно ему переступить порог любой редакции, как женщины-начальницы тотчас же принимаются ссать кипятком. «Ах, какой милый мальчик!» Он наделен всем тем, что отвечает сексуальным интересам как юных девушек, так и зрелых матрон: чистой линией массивной нижней челюсти, кариатидами игриво выгибающихся бровей, глазами ангельской чистоты, мускулистыми кистями и прочими признаками доминирующего самца. Вы бы знали, с каким обожанием на него взирают снизу вверх все наши студентки, несомненно, изнывая от готовности отдаться ему.
Он нисколько не дорожит завоеванным рабочим местом и преступно пренебрегает порученными обязанностями. (Он ни разу не продержался в редакторском кресле больше трех-четырех недель, но всякий раз без всякого усилия находил себе работу, как если бы московские работодатели открывали все новые и новые вакансии специально для него.) За ним и в самом деле тянется как будто некий шлейф удачи, как за мифическим оленем, из-под копыт которого фонтанами бьют самоцветы: уже не раз моя причастность к его победительному ореолу приносила мне неплохую сезонную работенку.
Мы выходим на остановке «2-й Гончарный проезд». Книжный магазин с идиотским названием «Корешки», «Аптека» и «Оптика», идущие друг за другом по принципу созвучности названий, остаются у нас за спиной.
— Пойдем возьмем чего-нибудь пожрать, — говорит он, кивая на неоновую вывеску продуктового магазина, в котором молодые литераторы покупают жратву на завтрак и ужин (пачку крабовых палочек и пакет майонеза, с очень редким позволением себе какой-нибудь гадости вроде ливерной колбасы или глянцевитой, подозрительно-ненатурально розовой связки сосисок). Он берет триста граммов деликатесной ветчины, двести граммов голландского сыра, консервированные оливки и две бутылки чилийского красного вина.
— Тебе не кажется, — говорит он на выходе, — что мне пора бы написать новую повесть или хотя бы рассказ? Я давно ничего не сдавал, а весна уже не за горами. Сессия, зачет по писательскому мастерству. Я предпочел бы повесть, исполненную в стилистике Набокова. В соединении с магическим реализмом Маркеса. Интересно, ты бы потянул?
— А сексуальную откровенность Миллера, — не выдерживаю я, — туда же не завернуть?
— Нет, Миллер — это не то, — отвечает он, поколебавшись. — Интимные отношения показаны у него чересчур вульгарно. Я предпочел бы более изысканные постельные сцены, решенные полутонами. А «я вогнал ей по самое „не балуйся“» — это можешь оставить для своих рассказов. Это как раз твой уровень, — смеется он. — Уровень порнографических фантазий, которые ты не можешь воплотить в действительность.
Когда все это началось и почему все это происходит так? Нас в институте называют не иначе как «новошахтинскими близнецами» — в столицу приехали вместе и разве что только в сортир отправляемся по отдельности. Пребываем в смертельной зависимости друг от друга…
А вот и наше обиталище — какого-то бледно-морковного цвета и как будто покрытое копотью семиэтажное здание. Вы там, в своей далекой Америке, способны представить писательский дом, до отказа набитый растущими дарованиями? Нет, такое возможно только в России — специальный университет, в котором молодые люди обучаются составлять слова, специальное для них общежитие. Присутствие Останкинской телебашни неподалеку незримо, но странным образом ощущается; говорят, что магнитные волны, исходящие от отравленного останкинского шприца, порождают в душах окрестных жителей суицидальные настроения и воздействуют на обитателей нашего общежития подобно дудочке Крысолова, увлекающей непризнанного литературного гения в уютное небытие. Я считаю: полнейшая чушь, не в магнитных волнах тут дело.
А вот мы уже в нашей комнате. Допотопный, но исправный холодильник, свежие обои, плотные алые шторы (на восходе и закате становящиеся угрожающе багровыми на просвет), новые паркетные полы и даже вырезанные из журналов репродукции полотен Ван Гога и Босха на стенах, оставшиеся от прежних хозяев.
— Слушай, — говорит он, едва переступив порог и чутко принюхавшись к воздуху в комнате, — сколько раз я просил не курить в коридоре за дверью? Ты же знаешь — я не выношу. И все равно как будто делаешь нарочно.
— Да я все больше на лестнице, — отвечаю, — но другим же не запретишь? Как курили, так и курят в торце у окна.
— И другим бы тоже хорошо… Давай сопрем табличку «Не курить» из институтского сортира. Повесим у нас рядом с дверью. Давно мечтаю о такой табличке… Слушай, ты бы мог спереть ее свободно, у тебя всегда отлично получалось тырить всякую ерунду. Помнишь — как книги из школьной библиотеки? А я тебя тогда не сдал, пожалел. Зачем, подумал я, твою судьбу губить? Шутки шутками, но тогда бы ты на полном серьезе понес уголовную ответственность. Так что цени. А то кем бы ты был сейчас? Студентом элитного столичного вуза или харкающим кровью туберкулезником?.. А чему ты усмехаешься скептически? Что, срок давности истек? Теперь никто не привлечет тебя за прошлое и, значит, можно наконец вздохнуть свободно?.. Ну и дурак же ты был два года назад. Вот скажи мне: что тебя заставило?