Но Старый был все же сильнейшим — и она боялась его.
Старый ворочал миллионами и иногда убивал людей (не сам, конечно). Старый не был старым: он просто носил фамилию Старковский (так что кличка прилипла к нему еще в детском саду). Он был старше меня на пять лет. Ему было всего сорок, когда он умер.
А умер он не далее как сегодня.
…Наш автобус движется от одного вокзала к другому; за ночь он объедет их все, и у каждого вокзала он сделает остановку, и люди в масках будут подбирать и втаскивать внутрь все новых полумертвых бомжей — пока салон не заполнится до отказу, пока эта вонь не сделается нестерпимой, пока мы не сделаем полный круг и не вернемся обратно на Курский. Это миссия милосердия. Это маршрут страдания.
На площади трех вокзалов выстроилась целая очередь обмороженных нищих. Они все хотели в автобус — милосердные взяли лишь тех, кто не мог стоять. Лишь тех, кто валялся в снежной грязи, там, позади этой очереди.
По-моему, это глупо. Что толку подбирать самых слабых? Спасать — так уж лучше стоячих: они сильней, у них куда больше шансов выжить.
Эй! Ребята, спасайте сильнейших! А эту падаль вы все равно уже не спасете…
…В первый раз она поцеловала меня на Балу Милосердных Монстров.
Она пришла без костюма (Старый не хотел, чтобы его женщина выглядела как пугало): просто завернулась в дорогие меха, распустила свои рыжие волосы, а на лицо надела маску лисы — простенькую и миленькую, как на детских утренниках. Она была красивее всех — не потому, что остальные пришли с клыкастыми, окровавленными или полуразложившимися рожами, — а объективно.
В ту ночь она действительно была самой красивой — но мне, по правде сказать, было вовсе не до нее; ее красота как-то меркла на фоне красоты моей новенькой банковской карточки.
В ту ночь (как и всегда) Лисичка держалась поближе к Старому, я же (впервые) держался как можно дальше.
В ту ночь Лисичка была для меня лишь смутным рыжим пятном — уже неважным пятном, которое останется в прошлом.
В ту ночь я плевал на Лисичку; я думал о своей карточке, о ее золотистом мерцании, о пятистах тысячах долларов, лежащих на ней… Все оказалось так просто — проще, чем я ожидал. Учрежденный нами благотворительный фонд «Беспризорная Россия» получил хорошую прессу, БаБла Милосердных Монстров анонсировали по всем каналам, Старый выступал на ТВ и по радио, дикторы не забывали время от времени повторять номер благотворительного счета — или пускать его бегущей строкой внизу экрана. Кроме того, довольная физиономия Старого возникла на гигантских рекламных щитах по всему городу — а, вон, кстати, один такой щит, вон он, у Белорусского вокзала, перед въездом на мост!..
Рекламную картинку придумал я сам. Эх, жаль, что они спят, эти вонючие автобусные уроды, жаль, что они не видят, как здорово я все придумал! На картинке Старый дружелюбно обнимает одной рукой довольно опрятную, но в меру несчастную бомжиху, а другой — вполне узнаваемого Филиппа Киркорова в костюме Фредди Крюгера. Вместо окровавленного ножа Фредди сжимает в усыпанной перстнями когтистой руке пачку баксов; он протягивает пачку бомжихе, та тянется к пачке: идиллия. Как вариант есть еще Ксюша Собчак в черном вечернем платье, с вампирскими клыками и с пачкой, опять же. Слоган: «Стань человеком — прояви милосердие!» (как вариант: «Не надо бла-бла — надо БаБла»). Ну и снизу — номер счета, естественно.
Из простых граждан очеловечиться захотели немногие — и все же, с миру по нитке. В любом случае, на «простых» я не слишком рассчитывал.
Главным гламурным и правительственным монстрам были разосланы тисненные золотом (настоящим!) приглашения на бал; к каждому приглашению прилагался номер благотворительного счета.
Монстры раскошелились по полной.
Попутешествовав немного по счетам дочерних фондов и организаций (кто отправлял чужие денежки в подобные путешествия, тот поймет; кто не отправлял — сочувствую), сумма в полмиллиона баксов обосновалась в конечном итоге на моем новом банковском счете. Собственно, именно такую сумму — 500 тысяч — Старый и затратил на рекламную кампанию и подготовку БаБла. Свершился естественный круговорот бабок в природе — ничего личного, ничего лишнего. Никто ни о чем не знал, и все были довольны: Старый получил свой пиар, Милосердные Монстры — свое паблисити, телезрители — свое зрелище, я — свой хлеб. Ничего не получила лишь «Беспризорная Россия» — но беспризорной России сколько ни дай, все без толку. Вам ли не знать, а, ребята, ребята в медицинских намордниках?..
На всякий случай — чисто интуитивно — на Балу я держался подальше от Старого, а в кармане имел билет на самолет, который должен был унести меня на другой конец планеты уже через день, от греха подальше. Нет, безусловно, если рассматривать сложившуюся ситуацию во всей ее широте и видеть картину, так сказать, в целом, Старый не должен бы был на меня злиться, узнай он про мою золотистую карточку. Но Старый редко рассматривал картины издалека, он в этом смысле скорее был близорук. Он подходил близко, решения принимал быстро, а стрелял без предупреждения (не сам, разумеется). К тому же работать на него мне стало незачем. Одним словом: в кармане у меня был билет, да…
— …Дамы выбирают кавалеров!
Когда объявили белый танец, ко мне медленно подошла Смерть. Она пригласила меня без слов, одним лишь движением руки. Она не была безобразной — вполне такая классическая старуха с косой: маска-череп, густые белые патлы и черный, до полу, балахон, — но была отчетливо неприятной. Танцевать с ней мне совсем не хотелось — и все же я вежливо кивнул и пошел: рука, манившая меня, была обтянута белой кожаной перчаткой, перчатка же сплошь усеяна немаленькими такими брильянтами. Взглянув на эту перчатку, я понял, что отказываться лучше не стоит: Бог знает, чью взбалмошную богатую сучку я при этом обижу, и, право же, глупо было бы получить пулю в лоб из-за чужой сучки, наряженной Смертью, а вовсе не из-за моей карточки, сияющей и золотистой, как Жизнь…
Я обнял ее за талию, неожиданно тонкую под бесформенным платьем, с чувством легкого отвращения. Мы начали танцевать, и она приблизила ко мне свое костяное лицо. Синтетические седые пряди защекотали мне нос; я приготовился ощутить запах гнили, запах разложенья и плесени — но не ощутил ничего, кроме запаха дорогого парфюма. Только когда она засмеялась, только когда она тихо заговорила — только тогда я заметил пушистые рыжие пряди, выбивающиеся из-под ее парика.
— Ты же была без костюма…
— Я переоделась, — сказала Лисичка. — Чтобы Старый меня не узнал.
— А зачем тебе от него прятаться?
— Как зачем? — удивилась Лисичка. — Чтобы с тобой танцевать…
— Ты специально взяла с собой костюм, чтобы со мной танцевать?!
— Да, — сказала Лисичка. — Да. Да.
И тогда она приподняла свою маску — чуть-чуть, до уровня носа — и поцеловала меня. Очень нежно.
От нее пахло дорогими духами и дешевой абрикосовой жвачкой. От нее у меня закружилась голова, а голос охрип.
Люди Старого шныряли совсем рядом; некоторые из них косились на нас.
— Нас увидели! — прошептал я, уводя ее в танце подальше от центра зала.
— Не нас, а тебя, — спокойно сказал Лисичка. — Тебя. Как ты танцуешь со Смертью. Меня они не узнали.
И она поцеловала меня снова, а я подумал: как это здорово, что я надел свободные брюки. А собирался ведь сначала надеть черные, те, что в обтяжку…
А потом она спросила:
— Как ты потратишь свои полмиллиона?
И тогда размер брюк снова стал совершенно неважен, потому что кровь моя прилила обратно к мозгам, и в висках застучало, и голова перестала кружиться; я выпустил Лисичку из рук, но тут же сгреб ее снова в охапку; я тряс ее под музыку и спрашивал самое глупое, что только мог, я спрашивал: откуда ты знаешь, откуда?.. А Лисичка Ли говорила: жучки. Она говорила: кассеты. Старый использует мини-кассеты, все твои телефонные разговоры — на мини-кассетах, но их никто не слышал, не бойся, никто, кроме меня, не волнуйся, я сразу же их забрала, и Старый не знает, нет, что ты… Их слышала только я, только я, только я…
Слушая ее шепот, горячий абрикосовый шепот, я в первый раз в жизни понял, что можно убить за деньги.
А можно и не убивать. В конце концов, она очень красива, а я не чужд милосердия, к тому же убить ее не так-то просто, гадюку…
— Половина суммы тебя устроит? — спросил я и почувствовал себя джентльменом.
Она резко остановилась и отдернула от меня руки. Отдернула и слегка потрясла, точно обожглась о крапиву.
— Ты хочешь больше? — оторопел я.
Она отступила на шаг. Потом еще на шаг. А потом сдернула маску.
Ее лицо было бледным, таким бледным, что золотые веснушки казались коричневыми. В ее глазах были слезы — а может, они просто сверкали от злости. Ее губы кривились — как у ребенка, который вот-вот заревет в голос.
— Мне не нужно твоих денег, — сказал Лисичка Ли. — Я просто хотела отдать тебе все эти кассеты. А то мало ли что.
И она вытащила из-под своего балахона маленький сверток. И отдала его мне.
Если бы я не обидел Лисичку Ли. Если бы она не сняла свою маску…
…Милосердные в масках раздают бомжам хавчик: растворимую лапшу Доширак. Я тоже хватаю лапшу, чтобы не выделяться из коллектива — но есть ее не могу, об этом не может быть и речи.
Никогда не пробуйте есть лапшу Доширак в автобусе, набитом бомжами. Даже если вы очень проголодались.
Я вот, к примеру, не ел больше суток. Но свою порцию я отношу попутчикам в конец салона (рядом со мной, что характерно, никто не сел — как будто это я воняю, как тысяча дохлых крыс, а не они), а сам возвращаюсь на место.
У Павелецкого вокзала мы подбираем всего троих нищих — но они воняют сильнее, чем семеро с Савеловского… Их сажают на свободные места — то есть рядом со мной.
Если бы я не обидел Лисичку Ли, если бы она не сняла свою маску, все бы было иначе. Старый не увидел бы тогда, что Смерть, эта мерзкая старуха с косой, которую я тискал и лапал, была его женщиной, его рыжей лисичкой. Он бы не натравил на меня своих бритых уродов, и я бы не выронил сверток с кассетами на пол, когда эти гады заламывали мне руки за спину. И Старый не прослушал бы записи, он никогда не узнал бы, куда ушли все пожертвования, он не порвал бы в клочки мой авиабилет, он не забрал бы мою золотистую карточку, и я не оказался бы прикрученным к стулу, в запертой комнате, в его особнячке на берегу Яузы… Если бы только я не обидел Лисичку.