Впрочем, все кончилось не так уж и плохо. Да что там — все кончилось просто отлично, и, если не считать этой вони, я сейчас по-настоящему счастлив.
Моя золотистая карточка снова со мной, мои пол-лимона по-прежнему на ней — я проверил. Рано утром я выйду из этого говновоза, я вдохну полной грудью чистый, морозный воздух, на Курском вокзале меня встретит свой человек, с новыми документами и билетами на поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный… «Быстрее, чем за ночь, мы выправить документы не сможем, — сказала Лисичка. — Главное — чтобы тебя не нашли до утра. А утром ты сядешь в поезд. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в вонючем плацкартном вагоне»… В Одессе я встречусь с Лисичкой Ли, мы сядем на паром и отправимся в Стамбул («Никто и никогда не станет искать нас на этой вшивой посудине, среди дешевых блядей и хохляцких спекулянтов, обложившихся своими полосатыми сумками»).
— А разве паромы ходят зимой? — спросил я.
— А как же! — сказала Лисичка.
— Откуда ты знаешь?
— Я плавала.
— «Среди дешевых блядей»?
Она посмотрела на меня грустно и чуть удивленно. Как дворняжка, которую наказывают за лужицу мочи, сделанную вчера и уже впитавшуюся в паркет.
— Там были жесткие кушетки, — задумчиво сообщила Лисичка. — И временами сильно качало. У тебя нету морской болезни?
У меня нету морской болезни. Никто и ничто не испортит мне кайфа. Мы поплывем на турецком пароме, я буду пить виски, а Лисичка — ликер, мы будем гулять по палубе и любоваться на волны, всю ночь мы будем качаться на жесткой кушетке, потом мы немного поспим, а потом я опять ее трахну.
Я трахну ее на рассвете, когда мы вплывем в Босфор.
Мы проведем день в Стамбуле, турки начистят нам обувь до блеска, они напоят нас чаем, они сварят нам кофе, они будут пялиться на Лисичку и говорить ей «гюзель», а вечером мы улетим на другой край планеты, мы купим себе шляпы и крем от загара, мы будем есть фрукты, играть в теннис и нюхать кокс, мы будем летать на дельтаплане и купаться каждый день в океане…
И каждый день, каждый божий день я буду говорить ей «спасибо». Ведь если бы не Лисичка — купался бы я сейчас в реке Яузе. Под слоем льда, синий, распухший и мертвый.
Лисичка спасла меня.
Это произошло, когда я уже ни на что не надеялся. Я сидел голый и связанный, на стуле, посреди комнаты. Старый стоял напротив, рассматривал меня и явно скучал.
— Качался? — спросил он наконец, лениво кивнув на мою гордость: ровные кубики мышц.
Сам Старый был слегка тучным — не то чтобы слишком, килограммов десять лишнего веса, не больше, — и спорт презирал.
— Качаюсь, — подтвердил я; прошедшее время мне определенно не нравилось.
— Качался, — поправил меня Старый. — Качался.
Снова повисла пауза.
— Бить будешь? — спросил я, чтобы не было так тихо.
Он мотнул головой. Нет, он не собирался меня бить. Он просто ждал, когда ребята принесут ему тазик.
Старый имел трогательное пристрастие не только к мировому кино, но и к литературе. Настольной его книгой был «Билли Батгейт» Эдгара Л. Доктороу; особенно он обожал сцену, в которой мафиозный босс Шульц приказывает надеть на предателя Бо Уайнберга «цементные тапочки» (обувка эта, если вдруг кто не знает, представляет собой таз или корыто с цементным раствором, в который следует ступить босыми ногами) и утопить его в море.
Прорубь в реке Яузе, по мнению Старого, была даже лучше моря. Ее проковыряли во льду быстро — а вот цементного раствора, равно как и тазика, в особняке Старого не нашлось. Так что он отправил своих дуроломов купить и то, и другое, — отправил уже минут тридцать назад, но время-то было позднее, и дуроломы все не возвращались (тазик они купили сразу, в «Атриуме», зато с цементом возникла загвоздка), периодически оповещая Старого об очередном фиаско посредством мобильной связи…
Меня трясло.
— Мне холодно, — сказал я, но он не ответил.
Мобильный Старого вновь взорвался позывными из «Бумера» — я вздрогнул всем телом и затрясся еще сильнее, не то чтобы даже от холода; просто умирать не хотелось.
— До сих пор нет? — зарычал Старый в трубку.
Есть такие люди: вроде посмотришь — физиономия как у плюшевого медведя, глазки-пуговки, носик пимпочкой… А разозлится — орел.
Старый относился как раз к такой категории; когда он злился, мутно-серые его глаза приобретали благородный ртутный оттенок, землистый цвет лица растворялся в аристократической бледности, ничем не примечательный нос становился орлиным, густые брови вздымались и опускались, как смертоносные черные крылья… Одним словом, в гневе он был красив (а поскольку в этом состоянии он пребывал часто, можно сказать, что красив он был большую часть времени).
— Уроды! — орал Старый в трубку. — Езжайте на стройку к Палычу! Пусть он цементу вам даст!..
И в это время вошла Лисичка. Старый ее не видел: он стоял к ней спиной. Зато я все видел отлично. Она была босиком, встрепана, рыжие волосы спутались, правая щека чуть припухла. Она смотрела на него с ненавистью — да-да, с неподдельной ненавистью, с такой ненавистью, что я даже испытал злорадное удовольствие ревнивого самца, хотя, видит Бог, мне было совсем не до этого…
— …А я говорю, у него будет цемент!
По-прежнему глядя ему в спину, она взяла с полки статуэтку (не статуэтку даже, а так, какую-то бронзовую загогулину, кусок, как говорится, современного искусства) и, тихо ступая босыми ногами, подошла ближе. Она дождалась, когда он скажет «Все, жду!» и выключит телефон — а потом размахнулась и ударила его современным искусством в затылок.
Он медленно, как-то очень картинно, упал.
Он умер почти сразу, сказав перед смертью:
— Мне холодно.
Он все-таки очень любил все эти киношные штучки, бедняга. Ковер, залитый кровью, любимая женщина с окровавленными руками, «мне холодно»… Прям Голливуд. Пока Лисичка Ли не развязала меня и я собственнолично не убедился, что он не дышит, я даже думал, что он притворяется.
Однако же он умер честно.
Стоя над трупом Старого, голый, трясущийся, жалкий, я снова обидел Лисичку. Я спросил ее, чего она хочет. В смысле, сколько стоит услуга. И слегка пнул тело ногой.
И тогда она стала плакать. Она плакала долго и громко, как ребенок, как безутешный ребенок. Она плакала так же, как, наверное, тогда, в первый день, когда ее привел сюда Старый. Она всхлипывала и никак не могла успокоиться, она говорила: «Мне ни… ни… ни…» Я обнял ее и гладил по волосам, и мне стало стыдно, мне стало ужасно стыдно, еще до того, как она наконец выговорила:
— Мне ничего от тебя не надо. Я сделала это для тебя. Он ведь хотел убить тебя!..
Мне было стыдно. Я прятал лицо в ее волосах и просил прощения.
А она прошептала:
— Если хочешь, я буду с тобой.
Я был голый, а она быстро разделась. Старый смотрел на нас неподвижным окровавленным глазом. Он тихо наблюдал, как я получаю ответы на свои вопросы.
Я узнал, что Лисичка стонет.
И что глаза ее остаются открытыми, а зрачки расширяются, расширяются, становятся огромными и безумными, как два черных полнолуния.
Я узнал, что она пахнет зверем и все еще детством, что на вкус она солоновата, как море, что соски у нее твердые и чуть коричневые, что веснушки у нее только на лице и плечах и что от пупка к лобку вьется тонкая рыжая ниточка.
А потом она дала мне одежду (его одежду, потому что мою Старый выбросил), она дала пачку долларов (его пачку), она дала пистолет (его пистолет) и золотистую карточку. Мою карточку.
Уходя, я спросил ее:
— А как же ты?
Она ответила:
— А что я? Искать будут тебя, не меня. Я просто останусь тут и буду очень безутешной. Я скажу, что когда зашла в комнату, он уже лежал, так, — она кивнула на Старого.
Видимо, на моем лице не отразилось восторга.
— Тебе нужно продержаться всего одну ночь, — сказала Лисичка. — Если мы убежим оба, они просто будут искать нас обоих, и шансов у нас никаких. А так — за ночь я как раз все устрою. Утром ты выйдешь из автобуса, и мой человек… и наш человек даст тебе документы, билеты и новую одежду. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в этом вонючем автобусе. Никто и никогда не станет искать тебя в вонючем плацкартном вагоне. В Одессе мы встретимся. Ты не против? Ведь ты же не против?
Я был не против, потому что это звучало логично. Я был не против, потому что влюбился. Я был не против, потому что Лисичка — мой ангел-хранитель. Потому что сомневаться в ней — грех. Она убила его ради меня. И себе во вред. Это факт. Это парадокс. Я думаю об этом все время, я не перестаю восхищаться ею: Старый был единственной ее гарантией в жизни. Убив его, она просто теряла все: особнячок на берегу Яузы, деньги, шмотки, духи, побрякушки, дорогие автомобили, прогулки по «Атриуму», — все.
И что она получала взамен?
Старый был женат — но не на Лисичке. Его жена проживала отдельно, в скромной трехэтажной постройке на Рублевском шоссе, и с помощью няни, физкультурного тренера и двух гувернанток воспитывала их общего сына; Старый наезжал к ним время от времени. Лисичка об этом знала. Все состояние Старого было завещано жене и сыну. Лисичка об этом знала.
Так что же она получала взамен?
Меня. Только меня. Да и то без гарантии.
За окном темень, но сейчас уже утро. Мы едем обратно, мы уже совсем близко: вон он, впереди, этот чертов «Атриум», на той стороне Садового. Осталось всего минут пять-десять, не больше. Осталось лишь развернуться у Таганки, проехать совсем чуть-чуть — и мы будем на месте, у Курского.
Сейчас совсем рано, и «Атриум» пуст и мрачен, как заброшенный средневековый замок.
Дела мои идут хорошо, — как любил говаривать Старый. Скоро все кончится. Дела мои идут хорошо. Свой человек скоро встретит меня на платформе. Я сяду в поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный, и наконец посплю. Нет, не так — сначала я отправлюсь в вагон-ресторан и пожру как следует. А уж потом лягу спать. Да, дела мои идут хорошо. Разве что…