Но он-то, Василий, позвонил тестю с тещей и сказал, что из крана торчит палец с маникюром. Тесть возразил ему, что если он так говорит, что он положил пальцы отдельно в трубу и это оказалась водопроводная труба, то за тот месяц, пока течет вода в новом доме, палец должен был просто разложиться, распухнуть, а тем более он не мог пройти через водозаборный насос, и вообще что общего имеет соседняя водопроводная система с уже давно построенным домом? Так он говорил ему и успокаивал, а Василий совсем ополоумел. Конечно, приехав, родители жены ничего не нашли. Василий сказал, что боялся заходить в ванную, что, наверное, палец ушел в слив.
И в доказательство он предъявил им чешуйку красного лака, найденную им на полу, но эта чешуйка опять-таки никого не устроила, мало ли, была тут какая-то баба с маникюром, так что Василий все еще живет, как отщепенец, и все видит в разных местах разбросанные волосы, и все их собирает для вещественных доказательств.
Андрей ХуснутдиновПостойБабушкинская
В «измайловской» «Дельте» у него оставался оплаченный до следующего полудня «люкс», но он решил больше не показываться там, да и вообще на неделю-другую забыть о гостиницах: базы данных регистратур уже наверняка шерстили. Поплутав с час по метро и порядком взопрев, он вышел на Бабушкинской. В торговых павильонах у подземного перехода промышляли расквартированием тех, кто нуждался в недорогом и не требовавшем регистрации посуточном жилье. Так, еще через полчаса, заполучив адрес, он направлялся в обход заваленного снегом Раевского кладбища к двенадцатиэтажке по Олонецкому проезду. Низкое ночное небо было затянуто мучнистой мглой, едва снежило.
На пороге подъездного тамбура его встретила старуха, как будто сошедшая с довоенной фотографии: в чиненом бушлате и больших валенках, вынуждавших держать ноги расставленными, так что осанка ее напоминала позу хоккейного голкипера, в пуховом платке, завязанном на затылке, она сначала взяла и пересчитала деньги, затем потребовала паспорт и, уверенно разломив книжицу на нужной странице, скомандовала ему встать «на свет». Вельцев не только не выказал возмущения, но, подавшись к освещенному окну, стянул шапку с головы. Его физиономию на снимке старуха изучала долго и дотошно. Что-то там ей явно не нравилось. Она шмыгала мясистым носом, дальнозорко щурилась и покусывала клыком нижнюю губу. Чувствуя, что начинают мерзнуть уши и темя, Вельцев надел шапку, полез в карман за сигаретами и тут увидел, что старуха рассматривает уже не фотографию, а визы. Он хотел спросить, в своем ли она уме, но старуха опередила его, возвратив паспорт и дав отмашку следовать за ней в дом.
Стены подъезда хранили следы недавнего пожара. Новые двери квартир на первом этаже являли собой разительный контраст со всеми прочими поверхностями, либо закопченными, либо шелушившимися. Ключом, похожим на те подкалиберные отмычки, которыми пользуются в поездах проводники, старуха открыла смотревшую в тамбур дверь и оглянулась, пропуская Вельцева перед собой. Он вошел. Огонь в свое время вовсю похозяйничал и в прихожей. Это было ясно по новому пласту линолеума на полу, по новым обоям на стенах, по новой краске на потолке и той очевидной, хотя и расплывчатой грани, где все это новое и свежее, вдаваясь в квартиру, ограничивалось старыми, не тронутыми плазмой покровами.
— В общем, так — мимо унитаза не лужить, в ванну не ссать. На станке не курить, — напутствовала старуха из подъезда полушепотом. — Отдыхай. Телефон в кухне. Если что, баба Агафья я… — И, прежде чем Вельцев успел опомниться, закрыла дверь. Ключ дважды повернулся в замке.
Вельцев подался обратно и, вспоминая что-то, о чем хотел спросить, слепо шарил пальцами по двери. С внутренней стороны отпирающая ручка отсутствовала — была только шатавшаяся на болтах скоба. В поросшей грязью замочной скважине виднелся трехгранный стержень. Вельцев пошел в кухню, чтоб позвать старуху через окно, но, отдернув занавеску, обмяк: забранное решеткой и бесшумно полыхавшее новогодней иллюминацией окно выходило на задний двор с кладбищенской оградой, подпираемой гаражами. Окно единственной комнаты, судя по планировке, смотрело туда же. Проверять это не было никакой нужды, тем не менее, протиснувшись между крытой ковром кроватью и шифоньером, Вельцев заглянул за парчовую штору. Не то чтобы открывшийся вид поразил его — на заслонявшем створ куске фанеры была наклеена большая фотография тропического водопада, — но если бы ему предложили угадать, что он увидит за шторой, это, наверное, было бы последнее, что он решился тут допустить.
Оглядевшись, он сел на кровать и покачал задом. Мелкие недра отозвались заглушенным треском пружины. Комната пропахла табачным дымом. С грошовой, в три разноцветных плафона, люстры свешивался на шнурке игрушечный человечек.
Расстегнув пальто и устало облокотившись на ноги, Вельцев отрешенно уставился в пол. В принципе, наверное, было даже и неплохо, что его заперли — не переносивший одиночества в первые часы и дни после заказов, он, отлежавшись, нынче бы наверняка отправился искать себе приключений на голову. Тем более что вчерашняя кровавая баня на Тверской никаким заказом вовсе и не была, а была — чего уж там говорить — беспределом, его, Аркаши Вельцева, самодеятельностью, самосудом и сумасшествием: шесть трупов, два из которых — если не пускаться в уточнения вроде того, что местом действия послужил закрытый для простых смертных ночной клуб — «случайные прохожие»…
— Это называется мышеловка. Я — сыр.
Вельцев механически просунул руку к пистолету в подмышечной кобуре и обернулся на голос. В простенке за дверью, забравшись с ногами в облезлое кресло, сидела девица лет восемнадцати-двадцати, в цветастом узбекском халате и сбитой на ухо тюбетейке. Жирно накрашенный рот и брови взрослили ее. Она прятала улыбку, довольная тем, что до сих пор могла так просто скрывать свое присутствие, и катала в пальцах незажженную сигарету. Вельцев опустил руку и расправил полы пальто.
— Ты кто?
Закурив, девица пустила струю дыма в потолок.
— Лана, — представилась она таким тоном, будто была удивлена, что этого можно не знать. — Я же говорю — бесплатное приложение.
Вельцев стащил шапку и почесал голову.
— Так вот зачем бабка дверь заперла. Я не говорил, что…
— Сказку про Буратино помнишь? — перебила его девушка. — Где котел был нарисованный?.. Вот. Там — котел. Тут — свобода.
— Какой еще котел?
— А чего ты воображаешь, когда хочешь в отпуск?
— Ничего.
— Неправда. Ты воображаешь… — Мечтательно прищурившись, Лана столкнула тюбетейку на лоб и запрокинула голову с выставленным подбородком. — Пальмы. Океан. Коктейли шлангами. Бабы косяками. Вот и пожалуйста. — Она кивнула на окно, придержав шапочку. — С бабами, конечно, у нас не очень. Чем богаты, как говорится. Но свободы — по самое не хочу. Тебя как звать-то?
— Послушай, — вздохнул Вельцев. — Я только хотел перекантоваться.
— Вот-вот, — туманно поддакнула Лана. — Только перекантоваться… — Стряхнув пепел в блюдце под креслом, она поигрывала сигаретой, словно договаривала фразу про себя.
— Переночевать, — поправился Вельцев.
— Вчера, — улыбнулась она, — один дяденька, знаешь, что попросил меня сделать?
— Что?
— Попысать ему на срам.
— И что?
— Ничего. Ошпарить яйца, и все. Каждому, как говорится, свое.
Вельцев взглянул на часы.
— Что тебе еще предлагают?
Лана почесала локтем выпиравшую из-под халата коленку.
— Замуж! — Она нацелилась в него сигаретой. — А то не слышал, что из проституток — самые верные жены?
Вельцев устало прилег. Подвешенный к люстре человечек оказался как раз против его лица.
— Слышал другое.
— Что?
— Что жены — верные проститутки.
Лана захохотала:
— Женатый, что ль?
— Нет.
— Девственник?
Он повозил затылком по жесткому, как щетка, ворсу ковра.
— Слушай, отстань.
— А я — да, — понизила голос Лана.
— Что?
— Ну, девственница.
Вельцев вздохнул.
— Конечно.
— Нет, честно! — Кресло под Ланой заскрипело. — Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, по самое не хочу. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя по обычаю нашему, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.
— А что ж ты, — Вельцев поковырял пальцем ковер, — за старое?
— Нет, зачем? — искренне удивилась Лана.
— Что — зачем? — не понял Вельцев.
Лана промолчала.
— Извини.
— В общем, не дождался Шарфик мой поезда своего. Грохнули женишка. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.
— Прости.
— Да ладно. — Она длинно выдохнула дым. — У каждого своя клиника. Вот и Шарфик гешефт свой хотел сюда перетащить, потому что запал тут на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть — все-все-все, — и сходишь на первой остановке.
— Ну? — приподнялся на локте Вельцев.
— Ну и — все, приехали… — Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.
На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого южного типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, практически в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен подвешенный к люстре человечек. С обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев повертел фотографию в пальцах, затем отшвырнул ее, сел на краю кровати и провел кулаком по лбу.
— Ты что? — спросила Лана.
Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в бархатные слоистые недра.
— Ты что? — повторила Лана, приблизившись.