Ну, где вот моя растерянность? Страх? Нет, это уже не про меня… При всём при этом, адреналин просто капал из ушей. Во время боя может возникнуть азарт, когда ты внутренне ощущаешь точку невозврата. А что нервничать, когда ты знаешь, что должен делать? Ты уже всë для себя ПОНЯЛ.
Я искал глазами своих ребят. Они все уже давно перемахнули через сухую канавку и бились впереди, используя для прикрытия воронки от взрывов или двухсотых. Наш накат продолжался. По рации я попытался связаться с Мазаем. Но он не отвечал. «Мазай, Мазай, ответь!..» – молил я свой передатчик.
Посматривая иногда в его сторону, я видел, как он, высунувшись немного из своей большой воронки, хватал трубу РПГ, втыкал «морковку», прицеливался и делал выстрел. Но теперь его не было видно. Неужели двести?.. Эх, Мазай!
– Мазай, Мазай!..
Неожиданно он ответил:
– Ебб-ббаану-ллло по м-мне, – заикаясь, матерился Мазай. – Я-я тр-р-риста.
– Работать можешь? – спросил я, уже почти теряя надежду осуществить свой план.
– М-могу… У меня п-последняя «морковка»!
– Посмотри вправо и назад!.. Меня видишь?
– В-в-вижу, к-командир.
– Носатого видишь?
– Ух, ё! В-вижу!
– Вот! Он меня тоже видит, а тебя, скорее всего нет…
– П-понял тебя, к-командир.
Танк уже был совсем близко и мог запросто срубить меня из пулемёта, но не стал этого делать. Почему? Ну, да, конечно, он же выехал на «охоту». Этим живодёрам было гораздо приятнее раздавить меня живьём. Тем более, что к тому моменту я уже был ранен в ногу. И ещё успело залететь мне что-то и под броник – вся левая бочина была в липкой крови. Поэтому и остался я в той самой неглубокой ложбинке, успев уколоться кровеостанавливающим, но не стал обезболивать себя промедолом. Я знал, что промедол на самом деле не обезболивает, после укола ты перестаёшь думать о боли и начинаешь витать где-то в облаках. А мне нужно было совсем другое: надо постараться удержать ясный ум. Поэтому мне и удалось увидеть танк, которого другие не видели.
– Мазай, братишка, этих «пидоров» будем ловить на живца! Я сейчас побегу, отвлекая. А ты затаись и, как только он проедет мимо тебя, стреляй под башню или в двигатель ему. И… не промахнись, Мазай!
– Не проммм-ахнусь, коммм-андир…
Выстрел из танка невозможно перепутать ни с одним другим выстрелом. Особенно если танк близко и бьет по вашей позиции прямой наводкой. Даже нестреляющий танк – это огромное военное животное, хищное и беспощадное. Танк – это современный тираннозавр, универсальная машина для уничтожения и убийства, скрежещущая железными зубами траков, ищущая свои жертвы стальной головой башни, готовая поразить жалом ствола сквозь расстояния и преграды. Танк – это любимая игрушка смерти на войне. Находясь рядом с ним, можно до конца прочувствовать собственную телесную уязвимость.
Танк одним своим видом может подавить волю к сопротивлению. Да, арта это тоже страшно. Но когда по тебе работают артой или минометами, страх совсем другой, замешанный на смутной надежде, что какая-то опасная херня прилетит не к тебе, и ваша личная встреча будет очередной раз отложена. Где-то там происходит выход, и ты ждешь, когда будет прилет. Ты не видишь ни миномета, ни орудия, ни их расчётов. Они бьют навесом, как мортира. Почти всегда есть время между первым пристрелочным выстрелом и подводкой, можно поменять позицию или успеть зарыться в нору. С танком такого не получится. Танк не прощает.
Для всех, кто не фанатеет от дешевого адреналина, было бы совершенно очевидно, что от моей затеи с танком пахнет откровенной хернёй. Но нет! Я смог подняться и побежал. Ну, как побежал… Из раненой ноги болевые ощущения передавались с каждым прыжком прямо в мозг подобно огромному забиваемому туда гвоздю. Мои неуклюжие прыжки вперёд, наверное, вызывали дикий смех внутри преследовавшего меня танка. Я спиной уже чувствовал, что танк совсем рядом. Мерзкий лязг гусениц и горячая вонь перегара солярки уже били меня по ушам и ноздрям, а стволом танковой пушки мне, наверное, могли запросто дать по дурной башке. Ну, всё, всё, я уже больше не могу!.. Ещё немного – и я сдамся, приготовившись быть намотанным на гусеницу танка. Но нет! Танк, видимо, издеваясь, притормозил, поехал медленнее, решив дать мне время ещё немного помучиться, чтобы я мог умереть уставшим…
Я упал, почти теряя сознание, и тут услышал хлопок выстрела из РПГ. Почти сразу сзади раздался сильный взрыв. Подняв голову, увидел, что танк начал дымить. Мазай попал прямо в моторный отсек или под башню… Но танк не остановился. И тут я услышал ещё один РПГэшный взрыв на танке – кто стрелял, было непонятно, но танк заглох. А потом ещё кто-то засадил по танку из одноразовой трубы.
«…Сейчас они станут выпрыгивать», – это в моём ускользающем сознании мелькнули последние мысли, а руки уже удерживали автомат буквально из последних сил. Задыхаясь после забега, я лёг на спину и смотрел на горящий танк, но картинка в глазах отказывалась фокусироваться, дёргалась и дрожала, как при плохом сигнале в телевизоре. «Ну вот и всё!» – успел спокойно подумать я. «Вылезут и пристрелят меня… А если подойдут совсем близко?..» – моя рука уже сама потянулась к гранате, закреплённой в кармане на разгрузке для таких случаев. В чеке этой гранаты был заранее отогнут один усик, чтобы лёгким движением руки…
Первым открылся люк механика-водителя. Он был спереди и слева от башни. Едва мехвод высунулся по пояс из люка и уже поднимал было руку с пистолетом в мою сторону, как его сразила автоматная очередь откуда-то слева, со стороны нашего змеевика. Он дёрнулся и молча согнулся вперёд. «Но как?.. Там же расстояние – метров сто пятьдесят, и чтобы попасть с такого расстояния, нужно быть снайпером. Да и не может быть видно оттуда ничего…» – мои мозги ещё пытались хоть что-то понять.
Я повернул тяжёлую голову влево и увидел… Ильича!.. Да, нашего Ильича буквально метрах в пятнадцати от себя. Он лежал с автоматом за пригорком и напряжённо ждал, когда откроются люки на башне.
– Ильич… – прохрипел я и потерял сознание.
9. ВЕЗЕНИЕ
Очнулся я уже в госпитале. Кровопотеря была большая, но меня успели довезти. И спасибо сердцу: выдержало две операции подряд. Из меня кое-что вытащили, что-то подрезали и зашили. Но всё основное осталось при мне. И это радовало. Городская больница, превращённая в большой госпиталь, не отпускала меня почти четыре с половиной недели.
Оказалось, что у меня было ещё одно ранение в грудь в самом начале того боя, которое я сразу не заметил, потому что не вытекало оттуда почти ничего. Думал, просто зацепился за что-то, когда пополз вместе с пацанами вперёд, ведь там много чего валялось, на той открытке.
– Ну, ты, конечно, везучий товарищ! – сказал мне хирург, когда я очнулся после очередной операции и наркоза в палате.
– Наверное, не очень, раз я здесь… – зачем-то начал спорить я.
– Оказаться здесь несложно. Сложно просто жить. Но сейчас не об этом, – сказал немолодой хирург, внимательно вглядываясь в мне в глаза.
– Хорошо, что в армейке ты себе грудь накачал и потом, наверное, поддерживал.
Устало подсев ко мне на койку и подкрутив капельницу, он продолжил:
– Ты знаешь, что у тебя смертельное ранение в грудь? Вот этот осколок остановился в трёх миллиметрах от подключичной артерии. Ты бы там вытек вовнутрь, и никто бы ничего не понял. Толщина твоих мышц осколок и задержала… А может, ты в рубашке родился? В любом случае, постарайся эту рубашку не снимать никогда! Бронежилет можешь снимать, а её нет… – и хирург ушёл, оставив мне на память этот осколок. Правда, я его потом потерял.
В меня прям зашло! Весёлый был доктор… Вообще у нас в палате было весело. Со мной лежало ещё трое. Причём один из них был А-шник. Его тоже хорошо садануло. Несколько осколочных ранений. Один осколок царапнул по позвонку, сломал два ребра, пробил правое лёгкое и остановился около аорты. А ещё четыре осколка попали ему в зад и там застряли. Немудрено, ведь зад у него был большой. И сам он тоже большой такой был и рыхлый, килограммов на сто тридцать. Койка под ним трещала и скрипела, даже не надеясь когда-нибудь восстановиться.
У двоих других моих «сокамерников» кровь так не хило тоже поначалу хлестала. У большого позывной был «Копан», но мы называли его Кабан. Он не обижался. Видимо, уже привык. Так вот, один из наших «кашников», когда пошёл на поправку после операции, сказал Кабану:
– Знаешь, если бы ты сейчас оказался в колонии, то пользовался бы бешеной популярностью.
– Почему это? – спросил Кабан, не подозревая подвоха.
– Ну как, у всех нормальных людей там одно отверстие, а у тебя их целых пять…
Мы все заржали так, что к нам прибежала дежурная медсестра, думая, что мы закричали от невыносимой боли.
Боль тоже была. Но не потому, что швы разошлись. Боль была от того, что мы, взрослые мужики, лежали и в баночку писали, а у нас дома семьи и родные люди, мужики, у которых много чего осталось за плечами, в силу жизненных обстоятельств оказались здесь. Мы чесались и вынуждены были бодрить себя пошлыми шуточками, которыми развлекали себя, наверное, ещё жители каменного века. Боль была и от того, что госпиталь быстро наполнялся такими же, как мы, бедолагами, и поток раненых не уменьшался, а только нарастал. Это было видно по всему. Война будет очень тяжёлой. И как бы там ни называли эту войну, но выглядела она гражданской.
Мазай тоже лежал в этом госпитале, только на другом этаже. У него было два больших сквозных ранения слева: в ногу и предплечье, не считая мелких осколков. Но кости, вроде, на месте остались. А ещё оказалось, что он получил тяжёлую контузию: лопнула перепонка и разорвало слуховой нерв в правом ухе. Мы с ним не успели толком пообщаться. Его выписали немного раньше, а я задержался среди тяжёлых.
На самом деле я не узнавал его. Приколист и весельчак, теперь он не смеялся. В глазах была пустота. Совсем не мог улыбаться. Только кожа в районе ушей немного натягивалась, когда я пытался вставить в его рассказ свои шуточки о местных медсестричках, пытаясь хоть как-то вернуть к прежней жизни нас обоих. Но, нет, не получалось. В самом деле было тяжело разговаривать…