И всё же он рассказал мне, что было после того, как я потерялся между неизвестными мирами и пространствами. Оказалось, я плохо знал нашего Ильича. Неожиданно он смог проявить себя не только как психолог и знаток забористых выражений, но и как надёжный боец. Он ловко срезал из автомата укропов-танкистов, когда они спрыгивали с танка. Один, уже раненый, сволочь, притворился убитым, и, когда Ильич подошёл к нему, тот выстрелил из пистолета, хотел попасть Ильичу в голову. Но промахнулся – попал в броник, и собирался уже подорваться «эфкой» вместе с Ильичом. Тогда Ильич разозлился, выхватил у него гранату и ею же забил укропа по голове до смерти…
А Фазик-то! Вот уж не ожидал! Ну, бывают трусы, конечно. А бывают такие, что просто как-то немного потерялись в самом начале. Оказалось, что это Ильич вместе с Фазиком дотащили меня на точку эвакуации под огнём укропов, и их самих чуть не накрыло артой. Но сначала наш «птицелов» своим ружьём из окопов пытался сбить одну «птичку», не получилось. А вторая пошла прямо на него – так вот её он приземлил. А потом, когда у него аккумуляторы разрядились, переквалифицировался из птицелова в штурмовика, и вместе с Ильичём полез вперёд. Зачем полез? Сказал: «Да мне одному страшно было в окопе оставаться…»
– В общем, когда ты дал команду навестись на танк, я ребятам крикнул, ну тем, кого видел, чтобы тоже поискали вокруг себя РПГшки или что-нибудь ещё. Нашли, слава Богу, и завалили мы этот танчик. А когда бой уже стал стихать и прошла команда отходить, я, млять, перебежками и ползком назад. И тут мне ещё что-то прилетело. Хлопок, по ушам дало, сижу на жопе, в глазах песок от взрыва, и слёзы текут, как в детстве. Сквозь слёзы вижу дырки свои. Понимаю, что вытекаю, не до страхов было. Просто обидно и больно. Слышу, что выть и орать начинаю. Пробовал перестать, но прям само как-то оралось.
Смотрю, а на мои крики двое пацанов из другой группы ползти начали. Кричу им: «Помогите, пацаны!», а они мне издалека: «Давай ползи сам…» А я думаю: «Как? Нога-то, вообще одна как чужая стала и рука тоже». Ну, докричался я до парней. Тут они мне жгут наложили над коленом. «Неправильно», – говорю, они тогда второй жгут под пахом наложили. На руку тоже кое-как завязали. Вижу, торопятся они. Промедол вкололи в правое плечо. Но чувствую, эффекта ноль. То ли плохо хранили, то ли срок годности вышел. Спасибо, хоть кровеостанавливающее у них в аптечке нормальное было. Переглянулись они между собой и спрашивают: «Сам доползёшь? Тут до ваших близко совсем… А нас командир к себе срочно зовёт». Вижу, что они оба на нервяке, и говорю: «Ладно, пацаны, попробую!» А сам думаю, странные они. Мне потом стало казаться, что это вообще укропы были, наверное, переодетые…
Я и сам толком не помнил, как добрался, мля, до своих тогда. Был тоже на таком нервяке, что, когда приняли, удивились, что сам дополз, задали дурацкий вопрос: «Как там?» Хотел просто послать, но вместо этого сказал: «Да, пиз…ец!» И даже ещё уточнил: «Оху…ть!» А после, когда уже немного оклемался, млять, смотрю: Ильич с Фазиком вообще чуть ли не полевой лазарет у нас на позиции развернули вместе с эвакуаторщиками. Перевязывали, жгутовали, кололи, тяжёлых в блиндаж затаскивали, лёгких на фишку ставили до прибытия санкарандашей (санитаров первой линии). Фазику вообще понравилось таскать раненых. Бегал туда-сюда. Притащил зачем-то раненого хохла к нам. Сказал: «А он сам попросился…» Раненых вообще много было. Наших только человек восемь. То есть почти все, кто не «двести». А «задвухсотились» у нас тогда трое, кроме Шиллера, это ещё Гвоздь и Чупа.
Я тогда подумал: «На двоих у них было почти тридцать пять лет срока. Досрочно мужики отмучались. Царствие им небесное и земля мягкая…»
А ещё к нам в госпиталь приезжал взводный. Он рассказал, что поставленную задачу, в принципе, мы вместе выполнили, отвлекли на себя большие силы противника, дав другим подразделениям продвинуться. Но по итогу того наката потеряли больше полсотни бойцов. Человека, руководившего этой операцией, сняли с должности. Понятно было, что получился откровенно «мясной» штурм.
– Ну а вас троих, тебя, Мазая и Ильича за тот бой к ордену Мужества уже представили, Фазика – к медали «За отвагу». И того раненого хохла ему как пленного зачтут. Ну, за ваши ранения потом посчитают. А Мазаю ещё и за подбитый танк денег навалят наверное… Тебя после госпиталя «на оттяжку» в роту охраны отправим.
– Но я…
– Всё, Париж, решение уже принято! Ты почти три месяца воюешь. Взвод всё равно расформировывают и будут разбрасывать…
– А Мазай?
– А Мазай сам попросился в инструктора… Сказал, что нога не позволит уже бегать, как раньше. И вообще азарт окучивать нулёвку у него, я так понял, после ранения немного поубавился.
– А других наших пацанов куда?
– Кого куда. Подлечили и тасуют с новичками. Твоего Сизого, я слышал, к себе забрал замом Партизан. А вообще весь наш ШО перебрасывают под Бахмут. Там сейчас жарко будет…Через два дня приедет наша капля и заберёт тебя, готовься.
Я почему-то знал, что у меня будет ещё много боёв. Уже тогда шла знаменитая «Бахмутская мясорубка», куда противник станет кидать всё новые и новые силы. И биться они будут как упёртые. Но я тоже кремень. Меня не сломать, даже если убьют. Почему? А вот, сам не знаю!
Я не был пионером из-за слишком юного возраста и развал Союза застал под столом. Ребёнок лихих девяностых. Отец нас оставил чуть позже, чем я начал ходить под стол. Меня поставила на ноги мать, надрываясь на сверхурочных работах. Когда вырос, то отца толком не искал. Говорили, что он сгинул в другом городе, задолжав большую сумму денег бандитам. Мать долго болела и умерла, оставив мне двушку не очень далеко от центра Москвы. А в армию я ушёл с третьего курса университета дружбы народов. Плохо учился, потому что сразу занялся бизнесом. Но и там не очень у меня получалось поначалу. Вернувшись на гражданку из Псковской дивизии, я уже знал, что буду делать. Поэтому новый бизнес построил с нуля сам. Много чего было потом, но я хотел жить правильно и не слишком обманывать налоговую. Ну, так, чтобы не было стыдно приходить на могилу матери.
Моё лечение подходило к концу. В госпитале было много пацанов с минно-взрывными травмами. На другом этаже находились палаты, в которых на пять коек могло приходиться всего шесть ног. А я уже самостоятельно мог выходить из палаты и идти на процедуры. Некоторые из них были довольно мучительными. Особенно те, во время которых нужно было вводить металлический зонд непосредственно в раневой канал и потом обрабатывать входное отверстие хлоргексидином. В это время аж искры из глаз. И после этого запихивали в рану марлевый тампон, пропитанный бетадином или левомеколем. Когда мне делали эти процедуры, стыдно сказать, но я позволял себе ныть и шипеть, вбирая сквозь зубы густой больничный воздух.
Две санитарки из местных привычно терпели моё нытьё. И пока одна из них, которая была помоложе и попроворнее, непосредственно проводила процедуру, вторая помогала ей и крепко придерживала меня, чтобы я не дёргался. Помню её сильные натруженные руки. Прижимая меня к койке и к себе, она ласково говорила:
– Терпи казак, а то мамой будешь!
При этих словах я вспоминал именно свою маму, которая в детстве мне тоже говорила:
– Терпи казак, атаманом будешь! – немного подув на заболевшее место, прижимала меня к себе и целовала, вытирая мои слёзы… Мама моя, бедная мамочка, прости меня за всё!
Вера тоже целовала меня. Её нежность была ни с чем не сравнима. Улыбаясь, она клала голову ко мне на плечо и говорила:
– Вот, обожаю эту волшебную приятность. В такие минуты забываю о любой боли. Разве можно сравнить ощущения от прикосновений твоих пальцев с этой горькой водкой? По-моему, это наилучшее состояние всего живого, жаль, что оно бывает таким коротким. Вот этим минутам мы посвящаем жизнь…
И да, когда украли деньги фирмы и стали подозревать меня в убийстве, я поначалу не знал, что делать. Друзья и люди, похожие на них, стали постепенно ограничивать общение со мной. А я стал пить. То есть квасить. То есть взращивать свои обиды. Меня спасла она. Вера. Моя Вера. И я буквально стал «Верующим». Начал верить во всё, во что верила моя Вера… И в любовь, и в надежду. И в Париж тоже.
По госпиталю, несмотря на строгий запрет, гуляло несколько «левых» телефонов с подключённым WhatsApp. С одного из них мне удалось позвонить Вере ещё один раз.
– Привет! Это я. Живой, правда сейчас в госпитале после ранения. У меня всё хорошо, скоро выпишут. Как у тебя?
Она плакала в трубку. Я молчал, потому что знал, в любви двоих всё решает любовь женщины. Чувствовал, как дрожал её голос. Молчал, когда она говорила, говорила, а я слушал, наслаждаясь звуком её голоса. Всё равно говорить сам больше не мог. А что ещё мог сказать? Рассказывать не то, что хочешь, а то, что разрешено, не очень-то и хотелось. Для меня важно было её слушать, услышать, а потом снова слушать! Вот короткое счастье, которое пряталось в телефонной трубке. Слышать прозрачный воздух её слов, наполненных до краёв нестерпимой горечью и любовью…
Но Вера хотела, чтобы я услышал и нечто очень важное, по её мнению. Оказывается, опера-менты уже давно задержали тех, кто меня подвел под статью, и тех, кто помог вывести деньги со счетов моей фирмы. Мой эпизод в этом деле был далеко не единственным. Было установлено, что работала хорошо организованная группа. Таким же образом пострадало ещё несколько фирм. А со мной обошлись особенно жестоко потому, что знали: я не прощу и добьюсь своего. Следком не хотел признавать ошибки, но Вера с помощью адвоката собрала документы, добилась того, что прокурор всё-таки открыл дело в связи с появлением новых обстоятельств. И моё дело уже вроде бы находилось на пересмотре.
Но мне тогда было всё равно. Я существовал уже совсем в другой жизни. Сколько их у меня будет, не знаю. И эта, наверное, последняя… Я в совсем другом времени и в другом пространстве. И координаты мои совсем не географические, которые можно определить по азимут