гому взаимодействуют.
Когда нас перевозили к месту боёв, мы видели всё: трупов кругом наваляли столько, что ими уже были забиты все подвалы. Отдельные замёрзшие и обледеневшие убитые валялись по обочинам дорог и в посадках. Вид этих уродливых инсталляций тяжёлой войны уже никак не мог испачкать наши глаза, они и так были сильно замазаны. Каждый из нас уже видел и слышал столько, что не хотел ни с кем обсуждать потерю фронтовых друзей. Все немного боялись вылезать из своей скорлупы притворной бесчувственности и безразличия.
Пришла весна, и днём солнце уже пыталось прогревать так долго притворявшуюся замёрзшей землю. Ведь мы согревали её своими телами в окопах, всей своей вытекшей кровью, горячими осколками и дымящимися воронками от взрывов. Нам тоже хотелось тепла. Причём любого, которое только сможем найти на этих холодных и непрочных равнинах. Вся тяжёлая техника стала вязнуть в колеях и зарываться глубоко в грунт, намереваясь, видимо, прийти на помощь тем самым подводным лодкам из старых анекдотов, которые ещё с советских времён застряли где-то глубоко в степях Украины.
У меня не было особой ненависти к украинским солдатам. Они тоже, как и я, воевали за интересы своей страны. Эти люди жили в мире, где мы с некоторых пор стали врагами. Но война – это не про справедливость, это про что-то другое. Может быть, про то, что умирать не больно. Когда из тебя вместе с кровью вытечет жизнь, ты просто заснёшь и всё. Больно оставаться раненым и притворяться полностью живым.
Новые люди на новом месте – это всегда сложно, а на войне особенно. Выгрузили нас на «ноль» где-то не слишком далеко от ЛБС. Приехали взводники разведчиков и командиры боя, командиры групп эвакуации и снабжения. Они, как купцы в старину, набиравшие работников, стали набирать себе пополнение, доукомплектовывать подразделения взамен убывших по ранению, в отпуск или насовсем. На этот раз я попал в другой батальон нашего ШО, в котором было много командиров и мой командирский опыт мог бы и не пригодиться… Взяли простым штурмовиком в отделение, где почти все тоже были «кашниками».
Их набрали в конце декабря-январе, а в феврале «Вагнеру» уже запретили набирать штурмов из числа зеков. То есть они были чуть ли не из самого последнего набора. И все оказались из одного ИК со строгим режимом, а я для них был условно чужой. «Они ещё совсем “сырые”», – подумал я тогда. И то, что всего лишь за пять дней боёв они умудрились потерять больше половины личного состава «двухсотыми» и «трёхсотыми», было неудивительно. Что-то в организации боёв было неправильным. Не должно быть таких потерь. Но у отцов-командиров, видимо, сильно не хватало опытных штурмов. А впереди был город-герой Бахмут, пожары в котором хорошо освещали ночное небо над ним.
Когда мне в первый раз пришлось залезть в их блиндаж, сразу же сказал, кто я и откуда приехал. На что кто-то из сидевших буркнул, мол, я неправильно «зашёл в хату». Остолбенев, я попытался внимательнее рассмотреть в полутьме блиндажа новых товарищей. «Как так, спустя три с лишним месяца службы в «Вагнере» я снова оказался «в хате»? Что-то здесь явно было «не в цвет»…
– Да ладно! Шуткуем мы просто… Давай, садись, попей чайку с нами…
Была ночь. В блиндаже горели свечи. Видимо, ребята успели ими где-то запастись. Удивительно, но случилось одно из редких относительных затиший на передовой, и меня сразу поставили на фишку. А когда я снова залез после фишки в блиндаж, чтобы согреться и прикорнуть, ко мне обратился один из бойцов:
– Слушай, мил человек, братан, как там тебя… Париж, говоришь, может у тебя кофейку немного найдётся?
– Да, есть кофе.
– А может, у тебя и сахарок есть?
– И сахар есть. На, возьми, мне не жалко…
– А может, ты мне и кофейку сваришь?
Конечно, я сразу понял, что это была такая проверка, как я себя поведу.
– Может, и сварю когда-нибудь, если будешь лежать «трёхсотым» и не сможешь грабками махать. А сейчас свари себе кофе сам…
– Да, что-то мне уже расхотелось.
…Проверку я прошёл, но как новенького меня на следующий день послали за водой и сухпаями вместе с ещё одним парнем, у которого был позывной Щепка. Он и был тощим как щепка. Приказ есть приказ. С этим проблем у меня не было. Существовала проблема со временем и пространством. На «ноль» идти нужно было по «серости», когда почти не летали дроны, километра четыре и в полной боевой. Там вода в полторашках была в достатке и сухпаи самые обычные. Бери, сколько сможешь унести. Ну, по правде, действительно, волка ноги кормят, иногда и самому ещё нужно кусаться. А солдат должен переносить все тяготы окопной жизни. Не захотел идти, поленился – сиди без чая и воды сам и пацанов можешь подвести, если у них нет ничего трофейного… И не кусайся потом.
Интенсивность боёв на Бахмутском направлении в марте-апреле была такой, что целые взводы кончались за неделю. Буквально на третий день моей службы на новом месте были убиты сразу командир соседнего отделения и его заместитель. Командир взвода, каким-то образом узнав, наверное, от ротного, что я тот самый Париж, который лёг под танк, выманивая его на себя, и этим помог бойцам подбить его, назначил меня командовать отделением штурмов, в котором я снова не знал ни одного человека.
Хотя жизнь на передовой обычно состояла из динамичных штурмов и статичной расслабухи, здесь в накат нужно было ходить чуть ли не каждый день, а то и по нескольку раз. От этого и большие потери. Комвзвода пообещал доукомплектовать нас опытными парнями, но в результате они с замом расформировали ещё три группы штурмов, в которых осталось всего по два-три человека из двенадцати в каждой по штату, и просто отдали их мне. Моими пополняхами оказались бывшие зеки всё из той же ИК.
Я увидел, что в них уже накапливалось какое-то внутреннее озлобление и обречённость от тяжёлых накатов, в которых «стиралось» много бойцов. У некоторых наверняка закрадывались под тяжёлую каску мысли о том, что они ошиблись, поехав из лагеря в штурмовики. Они не ожидали таких потерь в первых же боях, несмотря на то, что их наверняка предупреждали в учебке о том, что так может случиться… А о чём предупреждали меня? Ведь предупреждали же ещё на лагерной зоне нас всех.
«…Вы даже не представляйте, в какой кошмар поедете. Поверить в то, что там творится, и рассказать об этом будет ох…еть как сложно. Поэтому, пока не поздно, передумайте сейчас без последствий. Потом уже не получится, и останется всего три возможности вернуться оттуда. Вы будете работать на передке, пока не станете «двухсотыми» или тяжёлыми «трёхсотыми», или пока не закончится ваш контракт…»
Тут я вспомнил учебку. Давно это было… Больше трёх месяцев прошло, как я за «ленточкой»! И живой… «Спасибо, что живой!»
…Когда наш автозак встроился в колонну из пяти таких же и оказался, наконец, за воротами колонии, серые тюремные лица зеков просветлели и озарились счастливыми улыбками. Все наконец-то поверили в свой зековский фарт. Кто-то запел, кто-то стал хлопать себя ладонями по ляжкам, а кто-то попытался даже пританцовывать. Привезли на военный аэродром, где постоянно взлетали и садились самолёты. От этого у меня в голове случился непривычный шум. А ещё был ветер и ощущение свободы, такое удивительное после стольких месяцев, проведённых за решёткой. Но насладиться этой ветренной свободой как следует нам не дали. На это не было времени – скоро должен был начаться отсчёт срока нашего контракта. Нас быстро погрузили в самолёт и отправили на другой аэродром под Ростовом.
Из самолёта свободолюбивых и обветренных зеков быстро перегрузили в автобусы, которые подогнали прямо к самому борту. Автобусы нехотя прокатили нас всех по краям взлётного поля и остановились у большого ангара в самом дальнем конце аэродрома. Рядом с ангаром стоял бортовой Камаз, а также куривший неподалёку человек большого роста и большого размера в полевой форме ЧВК «Вагнер».
– Сейчас быстренько по одному выбегаете из автобуса в сторону ангара! По дороге нах…й снимаете с себя всё до трусов, кидаете снятые вещи вон в тот грузовик и забегаете в ангар. А там уже скажут, что делать, – с улыбкой выкрикнул нам вагнеровец в приоткрытые окна автобуса. Наш автобус тут же открыл дверь, и мы по зековской привычке, распознав в большом человеке в форме «Вагнера» очередного начальника, выполнили всё, что он приказал.
Но мы уже начали получать удовольствие от свободы: не скрою, срывать с себя надоевшую тюремную робу и бросать в кузов грузовика чёрно-полосатые тряпки было чрезвычайно приятно. Всё полетело в общую кучу, которую потом наверняка сожгли.
Оказавшись внутри ангара, я увидел справа и слева от входа людей, стоявших рядом с кучами новых вещей, причём каждый со своей. Хозяева куч, стоя вдоль центральной линии ангара, образовывали некий коридор, сквозь который мне явно предстояло пройти. Чтобы никого не задерживать, пришлось начать двигаться вперёд, и по мере моего продвижения со всех сторон мне вручали элементы одежды: мужик слева дал мне футболку, мужик справа – трусы с носками, чуть дальше меня уже ждала вытянутая рука с рюкзаком. В общем, я получил всё, что требовалось для того, чтобы ничем не отличаться после прохождения коридора от солдата, который мужественно смотрел на меня с плаката на стене. На выходе меня встречали и приглашали пройти в другой автобус, где уже сидели такие же, как я, ряженые зеки.
Потом этот автобус, заполненный зеками, ехал долго. В конце концов нас привезли в заброшенный пионерский лагерь. Несмотря на близкую зиму и отсутствие отопления в полуразрушенных деревянных зданиях, нам приказали располагаться на ночь прямо на холодном полу. Кто-то попытался возмущаться, думая, что удовольствия на свободе только начались, но представитель ЧВК, ухмыльнувшись, сказал:
– Вас предупреждали, что условия в колонии покажутся пятизвёздочным отелем по сравнению с тем, что будет ждать здесь, на войне. Всё это ещё цветочки по сравнению с тем, что будет дальше. Многие от усталости легли спать, укутавшись в выданные им накануне спальники, так и не поверив до конца представителю «Вагнера».