Но иногда и медицина оказывалась бессильна. В один из дней при отработке правильной стойки для стрельбы инструктор случайно нажал на курок своего автомата и две пули успели пробить лёгкое парню, который стоял напротив. Он упал и начал пускать кровавые пузыри изо рта. Захлёбываясь собственной кровью, парень смотрел на меня удивлёнными глазами. Ведь в момент выстрелов я стоял совсем рядом с ним. Он был из нашей колонии, и мы, что называется, дружбанили ещё там. И там его считали везучим. Свою лагерную кликуху «Пруха» оформил здесь как позывной. Пока Пруха вытекал, инструктор стал вызывать по рации медиков с носилками. Занятия прервались, и часть бывших зеков столпилась вокруг нас, пытаясь понять, что произошло. Пруху унесли, а мы потом узнали, что спасти его не удалось.
На следующий день тот же инструктор снова учил нас вагнеровской стойке как ни в чём не бывало, и даже пошутил, показывая пустой магазин своего автомата:
– Не волнуйтесь. Сегодня я без патронов.
В общем, потери среди бывших зеков начались ещё в учебке. А что? Ведь предупреждали…
Доставалось, конечно, и самим инструкторам, которых могли тоже случайно подстрелить обучавшиеся стрельбе и работе в двойках бывшие зеки.
Но, несмотря на усталость, холод, постоянный недосып и мозоли на ногах от неразношенных ещё берцев, нами овладевало совсем новое ощущение, которого мы не испытывали раньше. Нас уважали, считали людьми, относились к нам серьёзно, как к мужчинам, которые могут делать трудную и опасную работу. И главное, в нас верили и хотели, чтобы мы выжили где-то там в грозной неизвестности, на переднем крае борьбы с ненавидящими нас тварями. Братское тепло компании «Вагнер» немыслимым образом уже затекало в наши напряжённые артерии, разнося его по всему телу, несмотря на смертельную неопределённость предложенных нам обстоятельств. И каждый только ещё должен был по-настоящему пройти свою учебку и свой передний край.
14. ЧЕСТНОСТЬ
Наверное, русский человек ментально живёт не в городе или в деревне. По сути, он живёт как бы в овраге, который временами превращается в окоп. Иногда он выглядывает оттуда, прищурив подслеповатый глаз… За бруствером окопа, то есть за рубежом, может оказаться, совсем другая жизнь. И что с ней делать, русскому человеку трудно сразу сообразить. Сложно ему разобраться в ином мироустройстве. Слишком многое там непонятно. Но русский человек всегда хочет разобраться «по справедливости», и чтобы его самого тоже поняли. Ведь это настоящее русское счастье – когда тебя понимают…
Наконец я сам себя понял. Почему я оказался здесь? Почему рвался на передок, когда можно было остаться где-нибудь на оттяжке в зелёной зоне? Я понял, чего так инстинктивно боялся…
Я боялся снова попасть в мир, который был построен на обманах и предательствах. Больших и малых. Увёртках и уловках. Туда, где все стараются казаться не теми, кто они есть на самом деле, где небольшой удавшийся обман считается удачей, а большой – счастьем. Мир, в котором деньги стоят между людьми, как преграда. Мир, где почти все врут друг другу и самим себе, порой даже не замечая этого. Но раньше я принимал этот мир как свой собственный и не задумывался, почему в нём мне бывало так неуютно.
Здесь же, на войне, для меня открылся мир, очищенный тысячами личных трагедий от лжи, будто зачищенный многими смертями от неправды. Жестокий, страшный, несправедливый, но чистый. Каждому здесь была дана возможность стать самим собой, оказавшись морально голым. Здесь откровенность и открытость обретали совсем иную цену. Ложь перед лицом смерти себя разоблачала и показывала собственную ненадёжность. А честность и точность оказывались настоящими жизненными ценностями.
Например, здесь не принято говорить о человеке хорошее только из вежливости, как это делалось там, в другом мире. Если человек не мог поладить с коллективом и был мудаком, то запоминали его именно как мудака. Сочувствовали и сопереживали здесь только тем, кто смог делами и поступками оставить о себе добрую память. Поэтому даже простая вежливость воспринималась как разновидность обмана.
Тот огромный мир, где всё виделось теперь притворным и надуманным, остался где-то сзади, за нашей спиной. И его дыхание ощущалось сильнее по мере отдаления от ЛБС… Чем дальше, тем сильнее. Нет, там, сзади, было много хороших людей, которые просто привыкли так жить. Нельзя же каждого тащить сюда, чтобы он понял то, что начал понимать я. И даже те, кто говорят и поступают там по правде – обманывают. Потому что правда, положенная на мотивы лжи – в конечном счёте тоже ложь. Ведь если сунуть ложку говна в бочку с повидлом, всё равно это будет уже бочка с говном…
Но другой жизни у нас нет и уже не будет в этом случайно доставшемся нам времени и пространстве. Пусть каждый, кто вернётся отсюда, сохранит в себе эту тайну двух миров!
Вера? Да, конечно, Вера… Я тогда старался не думать о ней. Иногда вообще не понимал, существовала ли она на самом деле, или это несколько каких-то разрозненных видений в моей измученной неправильной жизнью памяти. А может, она тоже уже начинает забывать меня. Наша память на самом деле до неприличия тактильна и может оставаться только на кончиках пальцев, всё остальное просто игра. Помню, как я снимал перчатки и смотрел на свои корявые пальцы с чёрными от грязи ногтями. А те ли это пальцы, которые в другом мире и пространстве были так неожиданно счастливы?
– Я же не раз говорил тебе, что… Что ты не должна меня ждать… Меня не нужно ждать… Нельзя меня ждать, – Господи, я всё ещё мысленно разговариваю с ней, – но только не спрашивай ещё раз, почему меня не нужно ждать… Не спрашивай, умоляю, не надо!
Помню, что когда снова натягивал перчатки, то нервно оглядывался по сторонам, словно искал точку опоры в том мире, где на самом деле находился… Как мы все перегораем здесь, когда почти перестаёшь верить в то, что когда-нибудь в жизни настанет что-то совершенно другое. Ладно, потом как-нибудь очнусь и всё вспомню! А пока нужно продолжать жить по неписаным законам этого военного мира.
Ну что же, я, конечно, не Сглаз. Но мне нужно было быстро найти общий язык с этими недообстрелянными ребятами, которых сразу бросили в самое пекло, с «кашниками», которые прошли непонятно какую учебку, раз из них не до конца выбили эту зековскую дурь. И прежде всего мне нужно было определиться с «замком», моим заместителем, на которого можно будет опереться в случае чего.
И случай помог.
Нас всех уже ждал город-герой Бахмут. Мы только-только дружбанулись, кинули друг другу «джамбо», посмотрели в глаза. Не все глаза мне, конечно, тогда понравились, но других всё равно не было. У меня снова была рация и гаджет с картой местности и со специальным приложением для определения целей, оставшиеся от предыдущего командира группы. А ещё у меня по-прежнему был мой позывной Париж, хотя до настоящего Парижа мне было так же далеко, как до Луны. Или нет, как до Веры…
Наверное, я слишком часто для обыкновенного штурма погружался в рассуждения и чуть не поплатился за это. Вот и прилетел по мою душу дрон со сбросом. Я его слышал и видел. Стоял в длинном окопе и просто словил ступор. Это был первый и последний раз, когда я поймал ступор на войне. У каждого может быть такое состояние от однообразных действий. Однажды ты просто забываешь уклониться или убежать от дрона, который красиво завис над тобой. Окружающее пространство вдруг застывает вместе с замедлившимся временем, превращаясь в густой кисель. Мой мозг создал иллюзию такой остановки в смертельно опасной ситуации, подспудно понимая, что следующая остановка – это смерть. Наверное, это были очередные проделки злой и невидимой тётки с косой…
Вспышки взрыва я не увидел. Меня спас парнишка с необычным позывным Жить, который, наверное, взял его себе, насмотревшись фильмов Юрия Быкова. А может быть, просто хотел жить. Он подбежал и толкнул меня в спину так, что я упал плашмя на землю. Хорошо ещё, что дрон немного промахнулся и сброшенный заряд ударил очень близко, но попал в бруствер окопа. Мелкие осколки с комьями земли пролетели надо мной и над упавшим рядом парнишкой, изрешетив мой рюкзак, который я сушил на противоположном краю окопа. То же самое могло случиться и с моей головой. После больницы я замечал, что громкие звуки стали для меня болезненными, но чтобы настолько! Я попытался приподняться и встал на четвереньки. Башка гудела, как кипящая кастрюля, а лицо горело от стыда.
– Млядь, больше так не делай, – строго сказал Жить после того, как мы отряхнулись и уселись рядом перекурить.
– Не обессудь, братан, похоже я затупил, – наверное, мне было глупо перед ним оправдываться в такой ситуации.
Стерев кровь с подбородка и выплюнув сломанный при ударе о землю передний зуб, я внимательно посмотрел на спасителя, который организовал мой второй день рождения. Простое чумазое лицо парня сказало о нём многое: «Вот он и будет моим заместителем», – быстро сообразил я. Было в нём что-то твёрдое и нескользкое. Что-то прочное, на что потом можно будет положиться. Говорил он как-то по-деревенски степенно и обстоятельно, рассказывая о себе, словно медленно переваривал всё случившееся с ним в неслучайно забредшей сюда, на СВО, его собственной жизни, которую до этого старательно пытался проталкивать через колонию, словно через тоннель, в конце которого не всегда был виден свет. Ну, так мне, по крайней мере, показалось…
Да, потом многие поначалу будут удивляться нашей с ним перекличке в радиоэфире. Снова получалось нечто похожее на заклинание: «Парижу Жить…, Жить Парижу…, ответь, братан!» Нашу группу из-за этого даже прозвали «французами». Поэтому ещё забавнее было слышать, когда в докладах начальству проскальзывали фразы типа «…французы вчера забрали ещё один укреп, но не смогли на нём закрепиться». Прямо война 1812 года, ей богу…
Но так будет продолжаться недолго, до тех пор, пока я не откажусь исполнять прямой приказ командира и загремлю в ОСО (особый отдел) «Вагнера». Я даже успею ещё стать взводным, заменив нашего командира, которого назначили командовать другим взводом. Там взводным раньше был парень с позывным Фундук, у которого сдали нервы из-за того, что ему никак не хотели давать отпуск. Говорили, что это случилось потому, что он то ли проштрафился, то ли у него нарисовался личный конфликт с командиром отряда.