й жизни.
Я видел много разорванных людей после попадания в них мины или снаряда. Мне приходилось выбираться из завалов и с большим трудом проползать через хаотично разбросанные ошмётки тел, через их кишки, говно, глаза, кровь и карманный мусор. Пропитав таким образом кровью и грязью одежду, у меня ещё долго не было возможности снять её, чтобы постирать или заменить. Так и приходилось ходить с мелкими остатками друзей, братанов-пацанов, которые буквально стали настолько неправдоподобно близки мне после своей смерти… Горечь от этого и оттого, что ты сам точно так же мог стать пятном на их одежде, если в крайний раз неудачно поговорил с Богом, была настолько велика, что осознать её на месте не представлялось возможным…
У меня потом тоже случится прямое попадание. Но не в меня, а в блиндаж, в котором меня застигнет прилёт тяжёлого снаряда. Скорее всего это был прилёт из танка или гаубицы по наводке «птички». Тогда все подумают, что я погиб, потому что блиндаж был разрушен полностью. Но тогда я ещё не успел окончательно договориться с Богом, и мне удалось выжить. Потом окажется, что придётся провести под завалом из земли и брёвен почти три часа, потому что не смогу сразу прийти в себя и не буду иметь возможности даже пошевелиться. Но об этом позже. А пока нам дали три дня на отдых, оттянув на восемь километров от передовой.
На отдыхе у меня как у командира взвода снова появилась возможность связаться с другим миром и позвонить Вере по телефону, который мне дал замкомбата. С ним мы были уже немного знакомы. Этот звонок обязательно должен был состояться. Я знал, Вера его ждала, несмотря на то, что мы с ней плохо поговорили в прошлый раз. Собираясь много всего сказать, я тысячу раз мысленно проговаривал текст прощального сообщения. Можно было написать смс-ку, но я знал, что Вера в неё не поверит. Поэтому я сел на большое бревно, под собственной тяжестью наполовину ушедшее в землю, и набрал номер.
Когда в трубке раздались длинные гудки, а затем её строгий и одновременно нежный голос, к моему удивлению, и в этот раз ноги у меня одеревенели и словно стали корнями бревна, на котором я сидел, а к горлу подступил удушающий спазм. Я не смог толком ничего выговорить, тихо замычал, понимая, что из глаз уже текут слёзы. Вера всё сказала сама:
– Это ты?.. Не молчи, я знаю, что это ты!.. И я знаю, что ты живой, потому что я каждый день вымаливаю тебя у Бога… Ведь, правда, это ты? Ну, скажи!.. Ты же знаешь, что я тебя жду… Нет, мы тебя ждём! У нас будет ребёнок… Мальчик, наверное. Ну скажи же что-нибудь!.. Ты не ранен?.. Ты где?..
Вера продолжала что-то говорить, а ко мне вдруг пришло осознание того, насколько же я был глуп, когда не понял великого смысла Вериных слов о том, что мы теперь являемся частью друг друга. Она же намекала мне, что беременна, а я тут рассуждаю про разные миры и про то, что их связывает… Какой же я дурак! И тут меня, наконец, прорвало:
– Милая, я целую тебя, девочка! Нежно, нежно целую, и… Жди меня, пожалуйста! Я вернусь, я буду… Не знаю, когда, но буду! Обязательно буду… Позвоню… Пока…
Дальше я не мог говорить, захлёбываясь слезами. Впервые за много лет я отпустил себя и рыдал. Поэтому не заметил, как откуда-то сзади подошёл замкомбата. Он забрал телефон, с трудом разжав мои пальцы, намертво сжимавшие трубку, из которой уже давно раздавались только короткие гудки. Положив телефон в карман, замкомбата внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Да, Париж, умеешь ты расслабиться! Через полчаса жду тебя в штабе. Наш батальон перебрасывают на новое место.
А я уже точно знал, что мы с Верой повенчаны на небесах. И у меня теперь снова будет о чём поговорить с Богом при случае. И случай представился. И даже не один…
16. БЛИЗОСТЬ
После того, как нас доукомплектовали новыми бойцами из числа А-шников, все наспех сформированные группы «кинули» в пригородные садово-дачные посёлки в непосредственной близости от Бахмута. Там развернулась своя садово-дачная война. А наши прежние позиции передали морфам (бойцам МО РФ). Во всяком случае, нам так сказали.
От окопно-полевой войны с жестокими играми в прятки в выгоревших лесополосах война садово-дачная отличается тем, что вместо земляных опорных пунктов нужно было с боем забирать дома с подвалами, и каждый дом мог таить в себе сюрприз. Небольшие участки, плотно застроенные одно- или двухэтажными домами говорили нам о том, что неумолимо приближается война в городских условиях.
– … Да, пиз…ец! У меня некого на «Утёсы» ставить! У меня люди кончаются, а ты говоришь «пох…й», – кричал кому-то по рации заместитель командира батальона. – А, Париж, проходи, садись, – сказал он, заметив меня. Он ещё немного покричал и быстро закончив разговор фразой «Твою мать!» вместо «Конец связи», уже спокойно спросил, обращаясь ко мне:
– Чай будешь?
– Буду.
– Там в углу чайник, наливай! И мне плесни вон в ту кружку.
Отхлебнув немного из кружек, мы с ним закурили. И он спросил:
– Это ты там, говорят, лютуешь и в плен никого брать не хочешь?
– Да какие они пленные? Куда я их буду брать? Нерабочая схема. Они сначала пленные, а потом – раз! – и уже не пленные… Ну пацаны завели этих двоих пленных к нам в подвал, сказали, мол, сами сдались. Мой замок Жить только хотел их о чём-то спросить, а они видят, что мы без броников, без автоматов сидим. И хоп – набросились на нас. Ну, оба здоровенные такие! Один на меня, другой на Жить. Я не успел до своего автомата дотянуться. Жить тоже. Ну тот, который мой, увидел это, схватил меня за шею и начал душить. И тут я понимаю, что он меня выше и крепче! Но у него из боеукладки на секунду сверху показалась рукоятка ножа. Мы же их никогда так не носим, а они, видать, насмотрелись фильмов про Рембо… Ну, я его же ножом и воспользовался, прямо в шею. Иначе этот пленный меня бы придушил. Крови много, правда, было… А потом я откатился и сразу этому второму, который моего замка почти замочил, тоже ударом сверху в шею между позвонков ножом попал. Жить потом несколько часов говорить не мог…
– Ладно, Париж, я тебя понял. Мне твой замок уже всё рассказал. Сказал, что ты ему жизнь спас. Только в следующий раз хоть одного в живых оставь…
Было раннее утро, я шёл по весенней грязи к своим ребятам, которые заняли позиции во дворах нескольких уже не существующих домов очередного раздолбанного посёлка. Периодически где-то начиналась стрельба и заканчивалась, в сторону Бахмута иногда летели ракеты, что-то где-то горело и дымилось, в утреннем воздухе слышалось движение тяжёлого транспорта далеко в тылу. Теперь я уже не удивлялся, что мог при всём этом хорошо и крепко высыпаться в подвале одного из домов. В своих ребятах я был уверен. Нам не раз приходилось выкуривать одну сигарету на всех. Уверен был и в новых, и в старых. А они доверяли мне. Я снова знал позывной каждого из них.
Война, по сути, – это безумие ожесточённых людей. Мы все уже по-другому относились к обычному миру без войны. Был у меня во взводе парнишка А-шник, здоровый такой красавчик, хорошо проявил себя в первых же своих накатах. На гражданке фитнес-тренером был и спортивной стрельбой увлекался. Я даже успел его командиром отделения назначить, никто не был против. Свой позывной Кентавр он носил с гордостью. А всего-то пробыл на передке не больше двух недель.
Правда, поначалу немного запутался с нашими кодировками для часто употребляемых фраз. Чтобы дать информацию по наличию БК, условились, что в эфире это будет звучать в цифрах как «пять четыре». А по наличию раненых, которым срочно нужна помощь, сведения должны проходить под кодом «четыре пять». А слова «плюс» или «минус» означали «есть» или «нет». В общем всё просто. Жить мне со смехом рассказывал про то, как они первый раз переговаривались с Кентавром по рации, когда тот решил сообщить, что у них осталось маловато БК.
«Он кричит мне в радейку:
– Жить Кентавру…
Я ему отвечаю:
– Да, я здесь.
– У нас четыре пять минус.
Я пытаюсь сообразить, а он опять:
– Жить Кентавру…
– Да, – говорю ему, а он опять своё:
– У нас четыре пять минус.
– Ну я рад за вас, чего от меня-то хочешь?
Он замолчал, а потом снова стал вызывать меня:
– Жить Кентавру.
Вот это он уже меня, значит, бесит:
– На приёме, млять!
– Жить, четыре пять минус у нас!
– Заеб…сь, от меня-то что нужно?
– …Как что? Говорю же: четыре пять минус!
– Млядь, ты хочешь, чтобы я к вам пришёл и четыре пять плюс сделал?
Наконец он понял, что был не прав. И я ему говорю:
– Выучи уже кодировку, братан!»
И вот этот Кентавр вместо того, чтобы, как и положено настоящему кентавру, иметь четыре ноги, потерял обе свои. Побежал через свалку мусора к своим ребятам, которые через полуразрушенный бетонный забор начали отбиваться от внезапного наката хохлов и… подорвался на мине. Скорее всего, это была противопехотная ПМН-2. Одну ногу до колена оторвало сразу. А вторую пришлось отрезать в госпитале… Я узнавал потом. Хорошо, что его же ребята быстро смогли отжгутовать Кентавра и передать группе эвакуации.
В общем такое вот «четыре пять плюс» получилось. Жить мне потом сказал только два слова, когда обо всём узнал: «жуть» и «жаль». А я стал замечать, что он с некоторых пор полюбил произносить все короткие слова на букву «ж». И слово «жопа» возглавляло этот список, как наиболее ёмкая характеристика того, что с нами происходило.
ВСУшники явно не хотели пускать нас в Бахмут и как могли активизировались. Днём мы с ними бились за одни и те же дома, отбирая их друг у друга. А ночью и они, и мы не хотели особенно активничать, потому что порой было непонятно, какие дома уже находились под нашим контролем, а какие под их. Ночевать приходилось иногда даже в соседних домах. И случалось всякое.
Однажды поздно вечером к нам в дом по ошибке забрёл украинский боевой хлопец. И как только его пропустил наш боец, который стоял на фишке, было непонятно. Вероятно, пробрался в наш подвал по-тихому, решив эффектно и внезапно появиться перед своими сослуживцами с двумя бутылками найденного в одном из подвалов самогона… Прямо так и сказал, когда зашёл: