– Хлопцы, в мене подарунок!
В интимной полутьме небольшого подвала, освещавшегося парой восковых свечей, где накрылись тревожным сном человек десять, ему сразу кто-то ответил, посчитав, что неуместно таким образом поднимать бойцов:
– Опять, мля, кто-то спать не даёт, отъе…ись нах…й!
Те, кто не спал, не сразу поняли, кто пришёл. Но две трёхлитровые стеклянные бутыли в руках пришедшего интригующе бликовали, отражая свечные огоньки. Поэтому на всякий случай спросили:
– А ты кто такой?
И он, наверное, уже немного засомневавшись в пункте своего назначения, ответил:
– Свой я!
Ему снова был задан вопрос:
– Какой свой?
– Ну, свой я, ВСУшник, хлопцы…
Поскольку ответ был неправильным, его быстро приняли и обезоружили. И обезбутылили тоже. Ребятам всё равно нужно было чем-то обтираться вместо душа. Жидкость разделили по-братски. А я, наконец, выполнил обещание, данное замкомбату: одного пленного оставил в живых. Благодаря ему стало понятно, что украинцы базировались тут же, буквально в соседнем доме. Они не знали про нас, а мы не знали про них. Если бы не заблудился этот хлопчик, неизвестно, чем бы все закончилось тогда.
Правда, после этого случая я попросил Жить по ночам ходить проверять фишкарей почаще. Вообще, за фишкой у нас следили строго. Если на фишке уснул – сразу без разговоров пи…дили, избивали, то есть. Ведь зайдут хохлы – всех вырежут штык-ножами и гранатами закидают. И обтираться водкой уже не нужно будет. Однажды на фишке у нас стоял такой полудед под шестьдесят лет и с позывным Шифер, из наших новых А-шников. Вот ему и досталось по полной. Жить решил под хохлов сработать: встал перед задремавшим дедом, пол своего лица чёрной банданой с черепом закрыл, в руке нож, и говорит этому деду прямо в ухо: «Вакула, вяжи его!» И стал ножиком слегка покалывать деда под броником. У того чуть инфаркт не случился. Больше его на фишку никогда не ставили.
Но бывало, что хохлы к ночи как-то замирялись, что ли… Пацаны рассказывали, что ночевали так близко от них, что были слышны все разговоры. И вот ребята разжились кофе, а сигарет ни у кого нету. Что делать? И тут они слышат, как хохлы в их сторону кричат:
– Кто-нибудь один, подойди к забору, сигареты там возьми!
Ну, у нас один лихой боец «кашник» был с позывным Перекись. Но он вовсе не кислым оказался и сказал:
– А давайте я схожу проверю! Если не вернусь – не считайте меня коммунистом…
Сходил, посмотрел, а там действительно блок сигарет под высоким забором лежал. «Camel». Он им обратно через забор этот блок перекинул – кто знает, что у них там? А они снова через забор свои сигареты перебросили и крикнули:
– Да, берите, пацаны. Вам подарок от америкосов. Настоящие…
А на утро наши ребята забрали этот дом, кинув туда гранаты. И сигарет там больше не нашли. И ВСУшников там тоже уже не было. Вообще тогда дома мы забирали по нескольку штук в день и ночевали близко от укроповских позиций. У меня тогда окопный кашель стал проявляться. И чаще всего я начинал кашлять рано утром, когда мой спальник покрывался изморозью и становилось очень холодно. Поэтому как-то не сильно удивился, когда мне из соседнего дома однажды послышался суровый голос, произнёсший русские слова с явным грузинским акцентом:
– Да, заеб…ль ти кашлять!
Пришлось даже мне закурить и огрызнуться:
– Спи, дорогой! Потом поговорим…
17. БЕЗЗАЩИТНОСТЬ
Но поговорить не удалось. И поспать тоже. Куда делся тот грузин, или мне это приснилось, я уже не знал, потому что через час ожила моя рация, и в ней раздался взволнованный голос командира соседнего взвода:
– У нас прорыв, млять, прорыв! Нужна помощь арты! Париж, прорыв, как слышишь, в твою сторону идут уже! У тебя гости! Париж, млять, ответь Комсомолу!..
Я, наконец, нащупал нужную тангету на своей рации и тоже заорал, чтобы разбудить сонное царство в нашем очередном убежище:
– Париж Комсомолу: слышу тебя!.. Прорыв, прорыв! Держись, Комсомол, партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!» – процитировал я когда-то давно услышанные слова…
Все, кто был в укрытии, вскочили от моих криков со словом «прорыв», быстро подмотались и разбежались по своим, заранее оговорённым точкам, хотя и без бинокля было ясно, что своими силами нам не удастся долго продержаться. Стало очевидно, что кто-то из отцов-командиров явно проморгал подготовку прорыва на наши позиции крупными силами укронацистов.
А в это время шум техники, которая двигалась в нашу сторону по главной улице посёлка, от еле слышного стал уже совершенно отчëтливым. Летели мины, остатки полуразрушенных домов вокруг нас взрывались и взлетали на воздух. Стрелкотня из автоматов и пулемётов сливалась в обезумевшем воздухе в один страшный зубодробительный звук. Количество смертельно летящего в нём металла превысило все мыслимые пределы. Было понятно, что хохлы собрались для мощного наката с тем, чтобы вымести наш отряд из посёлка начисто. Подмороженная после последних весенних заморозков ночная земля смогла удержать на дороге тяжёлые украинские машины.
Смерть ехала к нам на четырёх БМП в сопровождении сотни ВСУшников при поддержке артиллерии. Потом я увидел, что ВСУшников даже больше сотни. Откуда их столько? Я приказал взводу держать оборону, не допуская захода противника к нам в тыл, командирам отделений жёстко контролировать фланги, использовать все запасы «морковок» к РПГ. Своего замка Жить я отправил помогать расчёту нашего единственного оставшегося пулемёта «Утёс» с задачей для них: отсекать пехоту от БМП и почаще менять позицию.
А сам всë пытался доложить, что у нас жёсткий контакт и талдычил по рации о необходимости срочной огневой поддержки артой, периодически кидая в эфир координаты вражеских целей, надвигавшихся на нас. Но в ответ слышались неразборчивые крики матерного содержания в исполнении нескольких командиров одновременно. У нас появились «трёхсотые» и «двухсотые». Я видел и слышал, что пацаны геройски отбивались как могли. Почти сразу заглох АГС, ребята бились и кидали гранаты. Но через время надолго замолк и наш пулемёт «Утёс», на вызовы по радейке перестал отвечать мой зам Жить.
Я в тот момент подумал, что хуже быть не может. Оказалось, может! На другую улицу выехал танк и начал бить по нам буквально со ста метров прямой наводкой, а хохлы уже зашли к нам в тыл. Оставалось только сообщить для арты собственные координаты и вызвать огонь на себя. Пришлось скатиться в небольшой придорожный ров – в нём уже лежали трупы. В одном из них я узнал нашего полудеда с позывным Шифер, с которым я накануне вечером пил чай, и он мне показывал, как правильно заваривать его по-деревенски. Не по размеру большая для его головы каска валялась рядом. Слипшиеся от крови седые волосы и дырка от осколка в затылке были слишком явными приметами смерти, чтобы их не заметить. Я выключил рацию и накрыл себя его телом в бронике, разговаривая с ним как с живым: «Прости, дед, что тобой прикрываюсь, но у меня ещё не состоялся последний разговор с Богом…»
Казалось, что хохлы прошли наши позиции насквозь, и тут краем глаза я увидел, как особо наглый укровояка вышел из остановившейся неподалёку БМПшки, встал на краю придорожного рва, расставив пошире ноги, чтобы справить нужду и вылить свою мочевую жидкость на трупы почти в том самом месте, где мне пришлось залечь. Моя рука уже потянулась было нащупывать курок автомата, но тут, наконец-то, началось!
Я услышал многочисленные «выходы» с нашей стороны. Несколько секунд, и… всё вокруг стало взрываться. Заработала наша тяжёлая арта. Последнее, что я тогда увидел, это то, как разорвало наглого укровояку, и ошмётки его тела накрыли меня и труп деда тёплым влажным одеялом. От близкого взрыва земля подпрыгнула, меня снова контузило, и я потерял сознание.
…К тому времени память была уже переполнена смертями. И казалось, что там не осталось места для всё новых и новых утрат. Но в этот бедовый день в моей раненой и контуженной памяти начали происходить необратимые изменения. Я стал забывать о том, что некоторых из ребят уже нет в живых – настолько был потрясён результатом боёв в этот день.
Осознание всего пришло не сразу. От моего и без того ополовиненного взвода осталось в строю всего шесть человек. Это я потом уже узнал, когда вернулся через неделю к своим пацанам. Во взводе Комсомола осталось и того меньше… «Вот и вступай после этого в Комсомол!» – грустно пошутил кто-то из его раненых бойцов в тыловом госпитале, куда всех нас, «трёхсотых», после этого боя привезли.
Госпиталь был полевой, но расположенный далеко от ЛБС, в «зелёной зоне», хорошо оборудованный. Каким-то образом сумел разместиться в двух уцелевших помещениях: большом подвале полуразрушенной школы и в её же спортзале. В себя, помню, я пришёл ещё в машине, в которую меня положили бойцы группы эвакуации. Они сказали, что откопали меня мои же ребята, которые уже отчаялись было найти своего командира. А когда откопали, то не сразу поняли, что это я, потому что с ног до головы был залит кровью. Подумали, что я уже «двести», но потом сообразили, что пульс есть и могу сам дышать.
В тот же госпиталь привезли и моего зама Жить. Он получил сквозные пулевые ранения в левую руку и плечо, осколочное в ногу, но во время боя упорно продолжал стрелять до тех пор, пока не начался наш артиллерийский обстрел и пришлось найти укрытие в какой-то выгребной яме. Он потерял много крови, не сразу наложив себе турникет. Когда его привезли, врачи никак не могли понять, почему он так воняет. Поэтому сразу раздели его полностью догола. Ему быстро сделали операцию, промыли и зашили то, что нужно было зашить, а меня положили под капельницы и прокапали в течение четырёх дней, не обнаружив свежих ранений, лишь обострившиеся старые болячки.
В один из дней в госпиталь приехал замкомбата. С разрешения врачей он вывел нас с Жить во двор госпиталя, в очертаниях которого легко угадывался типичный школьный двор со спортивной площадкой. Замкомбата знал, что мы ждём от него однозначных ответов. Хотя, это война, какие тут могут быть однозначные ответы. Но все обычно требуют и принимают только их. И мы не были исключением.