Почти извиняясь перед нами, он рассказал, что тот накат ценой больших потерь всё-таки отбили и не дали ВСУшникам закрепиться в посёлке.
– От нас тогда полетело всё тяжёлое, что могло вылетать из миномётов и большой арты, по полной накидали хохлам и грузинскому отряду, который был с ними. Короче, им там было «хорошо». Отравились, суки, как говорится, тяжёлыми металлами и безвременно покинули эту планету. Ну, а то, что наших много задвухсотилось, так это разведка, мать их в качель, прошляпила подготовку наката. Командира разведвзвода уже сняли с должности и отправили в штурма. Про арту что могу сказать? Да, они сначала затупили, не сразу навелись, хотя им координат до хрена командиры накидали, а потом им по своим всё равно пришлось наваливать. Там в две минуты всё поменялось… Ну с этим командир ШО разбирается теперь лично. Обидно, погибли ребята, Комсомол тоже погиб, а мы с ним когда-то вместе в «Вагнер» заходили из армейки через Моли, – рассказывал нам замкомбата, пряча глаза в густом сигаретном дыму.
Оглядевшись по сторонам, он достал из-под разгрузки алюминиевую фляжку, быстро открутил крышку, и мы втроём по очереди выпили за упокой души Комсомола и всех пацанов, которые погибли в той мясорубке… И вообще за всех! А когда фляжка опустела, он, глубоко вздохнув, сказал:
– Ну, всё, пацаны, мне пора… Лечитесь, поправляйтесь! Буду ждать вас на новых позициях, а то без вас там полная жопа будет… – мы с Жить переглянулись, понимая, что и с нами там тоже будет такая же круглая часть тела, ну, может быть, чуточку поменьше.
– Да, чуть не забыл, мы с комбатом на всех, на оба взвода, написали представления к госнаградам, – добавил дрожащим голосом замкомбата, уже вставая со скамейки, на которой мы все пристроились, – там… там… больше половины посмертников… – он ушёл, не оборачиваясь. Ещё долго было видно, как судорожно подрагивала его спина, а правая рука поднималась к лицу, очевидно не в силах сдержать то, что накопилось в нём за долгое время.
…Хороший мужик замкомбата. Жалко, не повезёт ему с новыми ротными. Не сработается, и сам потом попросится на тыловую работу. А меня, Жить и ещё несколько легкораненых пацанов вернут на ЛБС. И мы снова станем делать свою работу, которая позволит нам ещё долго не умирать. Но пока мы на лечении, своего не упустим! Да, ребята?
Ходячих и не испытывавших проблем с пищеварением парней в госпитале кормили на удивление вкусным шашлыком каждый день. И шашлыка этого было сколько хочешь. Ну и мы под шашлычок травили друг другу окопные байки, похожие на правду. Начальство не препятствовало ни шашлычку, ни байкам. Считалось, что это способствует скорейшему выздоровлению. Правда, поначалу было непонятно, откуда столько хорошего свинячьего мяса в рационе питания обычного прифронтового госпиталя. Что за спонсоры так расщедрились?
Вы не поверите, но «спонсоров» оказалось много, и разбрелись они по окрестным посадкам да разрушенным посёлкам после того, как была разбомблена снарядами установки «Град» большая свиноферма в трёх километрах от школы, которая и стала нашим госпиталем. Говорили, что свиноферма служила подсобным хозяйством для крупного предприятия в Бахмуте.
Голодные свиньи, те, что остались в живых после обстрела, сначала съели всё, что осталось на месте от их погибших собратьев, а потом разбрелись по окрестностям свинофермы. Сначала сбивались в стада, но потом перегрызлись друг с другом и бродили поодиночке по разрушенным войной посёлкам, забирались в подвалы и выедали там всё, включая трупы людей и животных. Их поведение напоминало бродячих собак. Кстати, брошенные собаки там тоже бродили. Поэтому у свиней и собак помимо жестоких разборок между собой была и своя межвидовая война за выживание. У всех неуставных существ была одна задача, и решали они её безо всяких приказов. В конце концов, и те и другие оказывались в ближайших окрестностях госпиталя, так как кости и остатки испортившихся продуктов выносились из кухни на помойку достаточно регулярно.
И тут, чтобы свинья, пришедшая подкормиться, не досталась голодным собакам, сотрудники госпиталя, отвечавшие за снабжение продуктами питания, должны были проявить особую сноровку. Нужны были навыки именно для того, чтобы затащить свежую тушу подстреленной ими свиньи на кухню. Собаки злились и пытались провести свою атаку на сотрудников, норовя сильно искусать. Приходилось стрелять. И не всегда в воздух… На следующий день всё повторялось снова.
Наверное, в этой войне животных, как и в нашей большой, где одни люди неистово убивали других, было что-то неправильное, вызывающее внутреннее несогласие и даже отвращение, но мы видели её именно такой… С комьями засохшей земли в волосах и с чёрной грязью под нервно обгрызенными ногтями, с кровавыми потёртостями и фурункулами на раздражённой коже, с разошедшимися швами на плохо залеченных ранах и вялотекущим сепсисом, с кровавыми бинтами, с оторванными конечностями, с тошнотворным запахом скоропортящихся человеческих останков, которым не хватило земли, чтобы с достоинством упокоиться, с обгоревшими и обугленными частями тела, стыдливо висевшими на ветках деревьев, с голодными и озверевшими от страха животными, по-детски искавшими спасения у человека и находившими только смерть, с привычным стрёкотом автоматной стрельбы и жужжанием квадрокоптеров, которые опознавались вовсе не как «птички», а как кара небесная, с разными внезапными несправедливостями и справедливыми внезапностями, которые так никогда и не будут записаны в популярных человеческих книгах…
Каждый день в госпиталь привозили новых «трёхсотых». «Тяжёлых» почти сразу отсортировывали и отправляли ещё дальше от линии фронта – в Луганск и Ростов-на-Дону. А мы, «лёгкие», едва придя в себя, старательно осваивались с новыми временными условиями существования своих контуженно-раненых тел в предложенных нам обстоятельствах. И тут эти шашлыки! После наших-то надоевших сухпайков с кашами и тушёнкой…
Да, пребывая в некоем свиноводческом настроении, байки мы травили знатные. Один раз меня даже угораздило кроме пары не очень старых анекдотов рассказать о соловьиных песнях, которые никто не слышит, кроме того, кому в этот день будет суждено умереть, вспомнил Шиллера и Клуни. Вспомнил, да… Кое-кто мне не поверил, а кое-кто задумчиво промолчал, наверное, вспоминая что-то из своего жизненного опыта. И наверно, не случайно…
Жить, которого на самом деле звали Женя, приходил на послеобеденные посиделки после мучительных процедур по прочистке раневых каналов, прислонял к спинке стула свои костыли и тоже больше слушал, чем говорил. Однажды он всё-таки решил рассказать о двух наших ребятах, всегда здорово работавших на «Утёсе», о тех самых, к которым я его отправил перед крайним боем с ВСУшниками. Помню, что у них были позывные Кузьмич и Дина, но я не знал, что при накатах они ещё успевали между собой так здорово перешучиваться. Так было, по словам Жени, и при последнем в их жизни накате. Конечно, Женя знал их лучше меня, хотя я тоже старался быть ближе к своим пацанам-братанам.
Дине приходилось подносить тяжеленные короба с лентами и патронами к пулемёту, а Кузьмич чаще всего выбирал точки, с которых лучше всего вести стрельбу и следил за состоянием механизмов пулемёта, чтобы его не заклинило при стрельбе. Ленты с крупнокалиберными патронами тоже подвергались тщательному осмотру. Он же потом и наяривал по врагам. Но, сделав не более семидесяти прицельных выстрелов по врагам, вместе с Диной и пулемётом старался сменить точку обстрела. Они хорошо знали, что «Утёс» в любом бою является для врага приоритетной целью, и старались не рисковать, подолгу ведя огонь с одного места. В общем, первый и второй номер пулемётного расчёта. Женя прикрывал их до последнего, как мог, стреляя по наступавшим хохлам из автомата, иногда помогая перетаскивать коробки с патронами.
И вот эти уже совсем немолодые ребята, у которых дома остались семьи с детьми, подбадривая друг друга, весело кричали:
– Дина, сучка, ты куда, подлюка, от меня сбежала?
– Кузьмич, ещё раз так скажешь мне, подаю на развод!
– Дура, куда ты без меня пойдёшь?
– Сам ты – дурной! Вон командир нам Жить, даёт!
– Ладно, нам песня стрелять и Жить помогает, она как друг и зовёт и ведёт… Ну, иди же ко мне, Дина, обниму по-братски, – говорил Кузмич, и голос его приобретал песенные интонации: …И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт…
И дальше, рассказывал Женя, они оба всегда старались допеть слова этой известной советской песни уже хором:
– Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда,
Ведь мы такими родились на свете,
Что не сдаёмся нигде и никогда!
И они не сдались и работали по ВСУшникам до конца, пока их не накрыла тяжёлая стодвадцатая, – сказал Женя, – правильные пацаны были, А-шники из-под Курска. И все, кто тогда был в столовой, согласились с ним. Будем помнить, а как же! Но в этом мемориальном воздухе повисла пауза, в которую каждый вспоминал своих пацанов, которые уже никогда не вернутся с войны. Я не знал так близко этих двух наших погибших ребят, поэтому тоже молчал. А на следующий день Женьку на вертолёте вместе с группой пацанов отправили в Луганск, и мы с ним на прощанье крепко обнялись, пообещав потом найти друг друга. И он действительно найдёт меня.
А мы в своём госпитально-свиноводческом комплексе продолжали всё так же травить солдатские байки, которых было всегда много, как говна на свиноферме. Посиделки давали нам возможность посмотреть на происходящее и в целом на жизнь глазами друг друга. Мы могли шутить, быть серьезными или просто сидеть молча. И это было наше осознание самих себя.
Хорошо запомнился один из вновь прибывших раненых. Его правая нога была в гипсе и бинтах ниже колена, видимо, после недавно проведённой операции. В какой-то из дней, обычно сидевший в углу и до этого не принимавший участия в озвучивании солдатских баек, он вдруг произнёс немного хриплым голосом:
– У них там тоже люди есть! – все удивлённо посмотрели на него, а он продолжал: